Предыдущая публикация
ГУБАНИХА
- Ну вот, кажется, и всё! – жена Алёна устало выпрямилась, - собери траву и вынеси за канаву!
Я сгрёб в одну большую кучу всю траву и, взяв её в охапку, потащил за канаву, которая являлась как бы границей кладбища.
Mы уже неделю пропадали в Ольховке, собирая урожай с огорода, доставшегося нам в наследство от моих родителей. Сегодня, в воскресное утро, мы решили прибраться на их могилках и провозились почти до полудня. Я бы, конечно, всё закончил гораздо раньше, но Алёна не была бы Алёной, если бы пропустила хоть одну неубранную травинку. До вечернего автобуса ещё оставалось немало времени и я приступил к покраске оградки. Памятники мы поставили уже давным-давно и они не требовали к себе почти никакого внимания.
Уже хотелось есть и я активно замахал кистью, пытаясь закончить покраску как можно раньше:
- Алён, а Алён, может ты в Ольховку пойдёшь да приготовишь чего-нибудь, пока я крашу!
- «Алён, Алён, ядрён батон» - передразнила меня жена, - два километра шагать до деревни по лесу да по просёлку одной! Думать когда начнешь своей головой? На вот, перекуси! – расщедрилась она, протянув мне кусок хлеба с полоской сала. Дурашливо зарычав, я вцепился в сало зубами.
- Бог в помощь! – к нам, прихрамывая, подошёл дядя Миша, - а я гляжу, вы ли што ли? Чисто прибрались, молодцы! – окинул он могилки придирчивым взглядом. – А я вот Дуняше своей да сынкам нашим оградку подправил, таперича тожа хорошо. Давненько не приходил, срамно дажа признаться. Вот, вишь, ноги разболелись на старость глядя, ага... На кладбишше сын Слава привёз, вдвоём собирались поработать, да его по телефону вызвали срочно, штой-то не заладилось там у них. Ну надо жа, в воскресный день и то покоя нет. Што ж это за бизнес такой, дьявол его забери! Вон, слыхал, явреи по субботам вообче не работают, поэтому и живут долго. А нам хучь середа, хучь воскресенье – всё одно! Вот и мрём, как мухи!
- Добрый день, дядя Миша! – хором поздоровались мы, а Алёна продолжила:
- Дядя Миша, вам ли жаловаться? Всю жизнь трудитесь, вон вам уже сколько лет, а всё ещё крепкий такой! Нам бы столько прожить, как вы!
- А и живите, только штоб войны не было или катаклизьмы какой-нить. Я жа не за «так» жалаю, - лукаво улыбнулся дядя Миша, - помру ить когда-нибудь, будете и за моей могилкой приглядывать, ага! Ведь будете?- он с надеждой посмотрел на нас.
- Да куда же мы денемся, конечно будем, пока сил хватит! – пообещал я, опять взявшись за кисточку, - дядя Миша, ты бы посидел, да отдохнул чуток. Пойдём в деревню вместе, всё веселее!
- А и то! – согласно покивав головой, дядя Миша присел на скамейку у соседней оградки и закурил свой любимый «Беломор».
Через двадцать минут я закончил покраску и, собрав грабли, тяпку и остаток краски, мы втроём не спеша направились к выходу с кладбища. Алёна шла налегке впереди нас, а мы, перебрасываясь ничего не значащими репликами, следовали за ней. Внезапно Алёна свернула с протоптанной кладбищенской дорожки и, пройдя несколько шагов, остановилась у покосившейся оградки, утопающей в густых зарослях бузины:
- Смотрите, а вот на эту могилку уже некому приходить. Или поумирали все, или уехали куда-то...
Я черенком тяпки раздвинул бузину и с трудом прочитал на потемневшей от времени табличке «Чернова Пелагея Эрастовна 1922-1973»:
- Молодая совсем была. Что такое пятьдесят один год? Дядя Миша, а почему я её не помню, я же в семьдесят третьем ещё в Ольховке жил? Или это из Крапивны?
Крапивна – деревня в пяти километрах от Ольховки. Пацанами мы бегали туда играть в футбол, а позже и к девчёнкам. Крапивна была больше Ольховки, там размещался и сельсовет. Но знаменита деревня была не сельсоветом, а тем, что почти всё мужское население звалось Иванами, а женское – Марьями. Меж собой мы говорили не «Крапивна», а «Иван-да-Марьевка».
- Наша эта Чернова, знал ты её, как себя! – дядя Миша неумело перекрестился, - Вот ить, жисть! «Отче наш» на старости лет выучил, а креститься не научился, ага! А можа и нельзя мне креститься, коли я сам не крещёный? – обратился он к Алёне.
- А вы сходите да покреститесь! – серьёзно посоветовала жена, - о душе тоже подумать надо!
- О душе? – искренне удивился дядя Миша, - А кто её видел, а? Можа и нет души-то никакой, а так, байки всё. Чего тока не выдумают, ага! Вот я и то потрепаться люблю, коли кто слушает да не перебивает, а где правда, где нет пущай сам домысливает, ежели не лень. Так вот и с душой энтой...
Что верно, то верно... Дядю Мишу лучше не цеплять, если у вас не много свободного времени. Сколько раз я натыкался на одни и те же грабли и сколько ещё раз предстоит мне же на радость!
Немного постояв у могилы Черновой, мы молча продолжили путь. Уже на подходе к Ольховке я спросил:
- Так всё же откуда эта Пелагея, дядь Миш? Совершенно не припоминаю!
- А Губаниху помнишь?
Я помнил Губаниху, суровую высокую женщину с вечно поджатыми изуродованными губами и строгим взглядом. Она жила где-то в центре Ольховки и работала, кажется, ветеринаром.
- Вот она и есть Чернова, ага!
И тут моя жена допустила оплошность, задав необязательный, как мне показалось, вопрос:
- А она местная, Чернова эта? Или, может, из пришлых?
- Наша она, ага. Чернов Эраст, был у нас такой конюх. Сгинул в конце тридцатых в лагерях-то. Среди лошадей мор пошёл, четыре лошади пали, ага... Вот его за недогляд и увезли ранним утром в раён и уж никто Чернова энтого больше и не увидел. Вот и стала Пелагея сиротой да дочерью врага народа к тому жа. Подалась в город от молвы подальше, да вскорости возвернулась. Не сложилось у неё в городах, ага. Да и што могло сложиться, коли от роду пятнадцать или шешнадцать лет всего было? Оно конешно, мы тогда быстро взрослели, не чета нынешним, но што ей было в городе делать-то, а? А тута мать да хозяйство, ага! Работы от зари и до зари. А росла девка красавицей! Я мальчонкой был и то помню! Тока, говорят, никого близко не допускала, всё прынца ждала. В аккурат перед войной сватался к ней парень из Горюново, што за Шалуньей, свадьбу назначили на осень, да не судьба – война началась, его сразу и призвали. Через месяц вся деревня от еённого воя переполошилась – похоронку получила. Так убивалась, што осипла вся. А потом и вовсе замолчала. За год слова от неё не слышал никто, ага.
Мы подошли к дяди Мишиному дому. До автобуса оставалась пара часов и Алёне в голову пришла хорошая мысль накормить мужа, меня то есть, перед дальней дорогой:
- Я побежала, а вы приходите минут через двадцать, а то кто вас, дядя Миша, борщом накормит?
- Борщом? – улыбнулся дядя Миша, - повезло тебе, Митрий, жену из малороссии взял! Наши ить кацапки про борщ толком и не слыхивали. На што уж Дуняша скусно готовила, а борщ не получался у неё, как ни старалась, ага! Борщ я люблю, што уж. А коли под него чарку-шестую мово первача усугубить, то и жисть не така скучна становится.
Я погрустнел в душе. Завтра утром мне нужно было быть в редакции и мямлить главреду что-нибудь убедительное по поводу незаконченой статьи. Если дядя Миша придёт с бутылкой, то из-за выхлопа мои оправдания будут звучать ещё более неубедительно. Тяжело вздохнув, я напряжённо уставился в удаляющуюся дядимишину спину в надежде на то, что всё обойдётся малой кровью...
...В советское время были шкалики, чекушки, поллитровки, позже появились бутылки ёмкостью в семьсот пятьдесят граммов. Но литровых бутылок в те времена не было, они ворвались в нашу многотрудную жизнь уже во времена махрового беспредела и циничного капитализма. Дядя Миша для своего «вина» с тех пор предпочитал только литровую расфасовку. Этот ужас я без труда разглядел издалека в его руке. Дядя Миша радостно улыбался в предвкушении праздника и, если честно, мне вдруг расхотелось испортить ему этот самый праздник.
Через час раскрасневшийся дядя Миша в блаженной истоме откинулся на спинку стула:
- Ага! И што вы туда, в борщ энтот, хохлушки, кладёте? Душу, што ли? Коли так, то согласный я, што душа есть! Я когда-то Губанихе сепаратор чинил, дак она меня борщом кормила. Так вот, Алёна, твой борщ – борщ, а губанихин – варёны овошши, вот и весь сказ! Уж как она старалась, да куды там! Я до третьей стопки насилу энто варево глотал, ну а после третьей и оно пошло, ага! А твоё ел бы и ел даже без вина, до того вкусно!
- Так может и хватит? – в надежде я схватился за соломинку, - у меня завтра день тяжёлый!
- Чижолый? А как энто «чижолый»? Его кто-нить взвешивал? Скока он весить должон, не чижолый-то? Ты, Митрий, не переживай шибко. Начальство, оно што в понедельник, што в четверг строгое, дак што – всю жисть под него подстраиваться? Наливай ишшо по единой!
В отчаянии махнув рукой, я плеснул в оба стакана. Алёна от печки многозначительно показала мне на часы. До автобуса оставалось полчаса и мне нужно было протянуть время, потому что бутылка была опустошена только наполовину.
- Ну, за родных наших, кто на погосте лежит! Царствие им небесное, заслужили они его своёй жистью на энтом свете!- поднял дядя Миша стакан и, немного помолчав, добавил, - И Пелагее тожа, ага.
Я чуть-чуть налил в рюмку и протянул её Алёне – присоединяйся, мол. Выпили, похрустели огурцами, помолчали. Дядя Миша вытащил папиросу и вопросительно посмотрел на Алёну, та махнула рукой – что с вами поделаешь?
Продув мундштук, дядя Миша закурил и, сделав пару затяжек, продолжил:
- Да-а... Вот ить... Пелагея-то долго молчала, уж думали, што совсем обезголосела. Тут по нам война прокатилась, в Ольховку немцы вошли, да и остановились у нас. А в мае сорок второго заметили односельчаны, што Пелагея улыбаться стала, да што-то напевать потихоньку и уходить куды-то за деревню. Никак понять не могли. Ну, мы ить пацаны шустрыи – я, да Вовка Шалий, как-то подсмотрели куда она бегат по вечерам-то. Вот там, у кладбишша в лесочке, и увидели, што она раненому красноармейцу перевязки делает, да еду таскает. Откуда он там взялся, так и не узнали. То ли из окружения выходил, то ли разведчик, ага... Тока ранили его в ногу. Пелагея в ямке лесной схрон сделала – веток накидала так, што рядом пройдёшь и не заметишь. И кажный раз другим путём ходила, што бы тропка не образовалась от еённых ног, ага. Мы тока раз и подсмотрели, а больше ни-ни! И слово дали другу-дружке, што даже промеж собой про красноармейца говорить не будем! Мне мать потом уж после войны рассказывала, што случилась меж Пелагеей и красноармейцем любовь, вот к Пелагее голос и вернулся. Вишь, што любовь с человеками делает, ага! Да беда нагрянула, откуда не ждали. А можа и ждали, дак всё едино нежданно... Выследили Пелагею полицаи, лично Корнев, самый злобный из всех полицаев, што у нас тута были, проследил. Они в тот день ходили пьяные по улице и по курицам из винтовок палили потехи ради, ага! А потом за Пелагеей скрадом пошли, Корнев снасильничать её дюже хотел. А тута – нате вам, цельный красноармеец в руки попался! Забава почишше стрельбы по курицам! Мать рассказывала, што выташшили они красноармейца энтого из схрону и начал Корнев его ногами бить, да всё старался по ране попасть! Второй полицай, совсем ишшо мальчишка, в сторонке стоял и плакал дажа и просил, штоб Корнев прекратил бить и што лучче отвести энтого красноармейца в деревню и отдать немцам на допрос, ага... Пелагея на Корнева бросилась с кулаками, дык он её прикладом в лицо, она и упала без памяти. Тады Корнев красноармейцу из винтаря в ранену ногу и стрельнул. Тот криком заходится, а Корнев смеётся. Посмеялся малёхо и в другу ногу стрельнул. Сел рядышком и немецку сигаретку закуриват. «А ты, краснопузый, хошь покурить?» - спрашиват. Ранетый головой трясёт, дескать, хочу. Ему уж и кричать невмочь было...- дядя Миша закурил. Я увидел, что руки у него дрожат. Мне и самому было дико слышать такой рассказ, я не мог поверить, что кто-то может быть страшнее самого дикого зверя. Оказывается, что может...
- Корнев и говорит ему, что, мол, курить вредно, потому как молодой ты ишшо и здоровье можешь испортить. Это он так издевался над красноармейцем. Курить закончил и прямо в упор меж глаз стрельнул, всё лицо разворотил. Тот дёрнулся пару раз и затих навеки. Спросишь, откуда я энто всё знаю и подробностев много рассказываю? Отвечу: когда на суде на нашем второго полицая допрашивали, он всё и рассказал, как было. Так што от себя ничего не приплетаю, ага... А тут Пелагея оклемалась, на коленях подползла к убитому и выть начала. Её Корнев сапогом на спину опрокинул и стрельнул в неё, да в плечо попал. Хотел дострелить, а патроны кончились. Он к дружку своему, а тот ни в какую – не дам, говорит винтовку и патроны, я Пелагею сызмальства знаю, мол. Корнев на него с кулаками, а тот тоже не слабый, драка у них началась, молодой Корнева скрутил и дажа финку отобрал. В обчем, бросили они её помирать в лесу, а сами пошли в Крапивну за самогоном. Пелагея в себя пришла, как могла, забросала убитого ветками и в деревню приползла. У нас в седьмом доме от кладбишша Осокины жили. Он в армию ушёл, а жена его осталась, конешно, куды ей? Она до войны ветеринаром в колхозе работала. Вот Пелагея под еённые окна и приползла.
Алёна вытерла слёзы и, поймав мой взгляд, развела руками. Я посмотрел на часы – автобус ушёл без нас. Честно говоря, ехать уже никуда не хотелось.
- Осокина её в избу вташшыла, кровь уняла, как смогла, ага... А Пелагея-то в сознании, но не стонет, молчит тока. Осокина ей и говорит, што пулю спробует выташшыть, но у неё даже самогона нету, штобы наркоз какой-нить, да рану обработать. Спробовала палку Пелагее в зубы вставить да привязать, а та головой крутит, режь, мол, так. Скока Осокина пулю ту вымала, не ведомо, но не издала Пелагея ни единого звука, тока губы себе так искусала, што на всю жисть оне в шрамах и остались, да и то не полностью – откусила она по куску с нижней и с верхней губы, ага. С тех пор и прилепилось к ней кличка Губаниха. Красноармейца деревенские на завтра всё же схоронили, дажа полицаи не мешали, сами, наверно, зверств корневых испужалися. Уже после войны памятник поставили, как солдату неизвестному.
Этот памятник стоит и сегодня и всегда 9 мая у него собираются ветераны из окрестных деревень. Посидят, выпьют кому сколько можно, повспоминают былые бои да погибших однополчан.
- Пелагея-то быстро отлежалась, да тока лица свово никому не казала, шибко губы страшны были и нос поломал её Корнев-то, гадский род, ага... А он от неё так и не отступился и вскорости отправил Пелагею в Ерманию. Она ажно в сорок шестом вернулась и никому никогда не сказывала, што у немчуры делала. Худа и черна лицом приехала, ни с кем, окромя Осокиной и не общалася. Курсы ветеринаров закончила, навроде как благодарность Осокиной за пулю вынутую. Животныи любили Губаниху, прям по пятам за ней ходили, што коровы, што козы, да и лошади тожа, ага... С ими она тока и общалася, даже иногда улыбалася. А своёй жисти нет! Сами посудите – мужиков наполовину войной выбило, солдаток и так много, да ишшо и симпатичных к тому жа, а кому нужна косорота баба-то? Она, поди, и сама на себя рукой уж махнула, ан нет, судьба, понимаш, другим боком повернулась. Ах ты ж заразы каки! – вдруг замахал руками дядя Миша,- и откуда комарья стока? Да злюшшы таки, прямо беда! Давайте-ка костерок разведём, всё едино спать ишшо рано.
Я приволок из сада сухих веток, дядя Миша чиркнул спичкой и стал напряжённо наблюдать за разгорающимся костром, потом прикурил прямо от тлеющей ветки. Алёна после недолгого колдования у плиты принесла подогретую на сковороде картошку, огурцы, хлеб и присела рядом с нами.
- Што ж ты, Елена, для жалудка принесла, а для души забыла? – лукаво посмотрел на неё дядя Миша. Алёна, обречённо вздохнув, побрела в дом и вскоре вернулась с уже ополовиненной нами бутылкой и окатила нас мощным ароматом духов.
- Елена, ты што, совсем с ума взъерепенилась? – возмущённо вытаращился на неё дядя Миша, - вечер такой запашной, а ты его деколоном портишь!
- Так ведь комары, дядя Миша! – виновато пробормотала жена, - у вас вон какая кожа привычная, и то кусают! А мы ведь городские, вот комарьё на нас, как на свежатинку и слетелось.
- А и то! – засмеялся дядя Миша, - тут уж кажный сам себя спасает. Комарья у нас всегда в избытке, Шалунья-то рядом!
- А почему, кстати, «Шалунья»? – я задал вопрос, который периодически всплывал в моей голове и так же периодически тонул, - Речка ведь Индой называется, это на любой карте можно увидеть.
Дядя Миша многозначительно уставился на бутылку. Я поспешил наполнить стаканы и мы опять выпили.
- А вы не знаете? Мне мать рассказывала, а ей её мать, ага... Инда, конешно, кто жа спорит. Был тут до революции купец Бирюлёв. Здоровый, бают, был. Он плоты по Инде гонял. Их на вырубках вязали и прямо в губернский город по реке сплавляли. Богатый купец был, да всё ему казалось, што плоты маленьки плотогоны вяжут. Дескать, он им кажный сезон переплачивает за несколько лишних сплавов, ага! Вот и приказал связать плот в два раз боле обычного. Связать-то связали, но никто не согласился сплавляться, опасно, мол, раздавит Инда плот. А Бирюлёв возьми да скажи, что в два раза больше за сплав заплотит, да ишшо и сам на плоту пойдёт. Вот и вызвались несколько дуроломов за двойны деньжишшы-то. Полпути вроде проплыли без препятствиев, там река и широка, и многоводна, а от Крапивны и до Ольховки берега сужаются, да поворотов много, ага. Как раз за Крапивной два поворота крутых да узких. Да ты, Митрий, знаешь, помню, как ты там тонул, ага!
Было дело. На спор с Колькой поплыли. Да не просто, чтобы переплыть, а строго поперёк пересечь. Наметили куст ивняка, что как раз напротив нас на другом берегу и поплыли. В этом месте речка метров двадцать в ширину, может чуть больше, а течение прямо зверское. Мы гребём, а нас сносит и никак не можем выгрести. Нам бы плюнуть на всё и к берегу прибиться в любом месте, но на берегу девчёнки собрались, смеются, кричат что-то, а нам не до смеха. Сил уже почти нет, но друг перед другом хорохоримся. Я нечаянно воды хлебнул и сразу под воду ушёл, а всплыть уже не могу. Кольку снесло к излучине и на берег выбросило, а меня течение подхватило и понесло. Только вынырну на мгновение, глотну воздуха и опять с головой под воду ухожу. Мужики за излучиной перемёты как раз ставили, я в них и запутался. Вытащили меня на берег, откачали и подзатыльников надавали.
- Вот и расклинило плот промеж берегами. Плотогоны видят, што дело худо, попрыгали кто куда, а Бирюлёв бегат с шестом по плоту и орёт, што всех повыгоняет к такой-то матери. А тут плот возьми, да совсем развались. Купец под брёвна подныриват, да куды там! Така силишша прёт брёвен энтих, што спасу нет! Плотогоны выташшыли его, не бросили, ага! Но поломало купца знатно! Несколько рёбер, ноги да руки. Так беспамятного и погрузили на телегу. В лекарне, когда оклемался, всё допытывал у дохтура, не поломало ли ему х.., гм, энто самое, орган детородный? А как узнал, что не поломало, то дюже возрадовался и сказал, што Инда тока пошалила трошки, а так ничё, ага. Да ишшо плотогоны сказывали, што правильным бревном Бирюлёва по башке шандарахнуло: он им деньги двойные выдал, хучь и не доплыл плот до губернии, ага! Вот и стали с тех пор в энтих местах Инду Шалуньей кликать, а она знай себе текёт нам на радость.
- А Губаниха? Что с ней случилось?- подала голос Алёна.
- В Иван-да-Марьевке, в Крапивне то исть, жил да был дурачок один. Да и не дурачок вовсе, но шибко за воротник сызмальства закладывал, што ж там у его в голове умного-то? Смеялися все над ним. Он в коровнике навоз всю жисть убирал и ништо боле его не интересовало. Да вот попала ему вожжа под хвост, кто-то сказал ему, што в Ольховке самогон лучче гонют, чем в Крапивне, и дешевше, ага! Он и повадился два-три раза в неделю к нам бегать. Пять вёрст дураку не крюк, ага! А назад пять вёрст он всегда долго шёл. Да и куды спешить-то? Выпьет немного, прилягет где-нить, поспит и дале пылит. Звали его, конешно жа, Иваном, ага! А штоб крюк не делать, он всегда через кладбишше ходил. И вот как-то пришёл он к нам в Ольховку, а там переполох - у Боковых коза пропала! Ивану, конешно, побоку. Што ему делов до чужой козы? Купил он у Гущиных поллитровку и в обратный путь подался. А уж темнеть начало. Идёт Иван, да глоток за глотком делат, ага. Весело ему, море по колено. Песни горланит. Он жа не знал, што на завтра похороны назначили. Дед из нашей деревни помёр, мужики поутру могилку и выкопали. А Иван в потёмках возьми да и свались в могилу-то! Хоть и пьян был, но страху натерпелся! Тока чуть штаны от глины отряхнул, как слышит «бе-е-е!». Он спичкой чиркнул, а тут морда козлиная. Понял Иван, што даром он штаны-то отряхивал, опять надо, тока ишшо и простирнуть бы не мешало, ага... И не вылезти никак! Иван орёт, коза тожа туда жа! Да ишшо с перепугу бодается! До рассвета орали, охрипли оба. Сам Боков мимо на покос шёл, услышал голоса, нашёл могилку незакопанную, а в ёй два исчадия ада и оба смердят, ага! Боков и говорит, это ты, мол, гад эдакий, мою козу увёл! А Иван и не кричит уже, а тока стонет. Самогон ить он весь выпил, а поесть у него никогда и не было. Он и просит Бокова, штоб тот помог выбраться, а Боков не дурак, снял ремень со штанов и сказал, што сначала козу надо выташшыть, а уж потом Ивана. Закрепил Иван козу на ремне, Боков её и потянул. Дак она, тварь эдакая, уже в воздухе Ивана рогом боднула. Боков увидел это и говорит: «Мало, што ты её украл, но ещё и снасильничал? Пошто она тебя бодает? Никак чести её лишил?», так и ушёл вместе с козой, ага!
Дядя Миша подбросил сучьев в костёр и снова закурил:
- Позже Губаниха пришла поправить красноармейскую могилку. Иван опять орать начал, она и услышала. Как вытаскивала, не ведаю, но выташшыла и в Ольховку огородами провела к себе в дом, обстирала и накормила. Иван с тех пор пить перестал и кажный день прибегал к Пелагее, а потом и вобче к ней перебрался. Верно говорят: бедному собраться - только подпоясаться. Ладно жить стали, Иван у нас к коровам не захотел идти, на МТС сторожем устроился. Пелагея тожа лицом посвежела, дочурку родила вскорости себе на радость. Да вы её помните, она опосля мамкиной смерти за Урал с мужем уехала. Ага... А Иван опять пить начал. Што там в евонной голове перевернулось, никто не знает, но пить он стал втрое больше прежнего. Как-то Губаниха ночью проснулась, а Ивана нет. Пошла искать. На чердак слазила, в баньке посмотрела – как сквозь землю! Што там ейное сердце подсказало, не знаю, но пошла она за околицу прямиком к обрыву, што недалеко от Шалуньи. Прямо над обрывом сосна росла. Губаниха слышит в темноте – кто-то вроде дёргается и хрипит! Она к сосне, да рукой верёвку нашшупала. А веревка к обрыву тянется и дёргается в руке, как быдто там сазан на крючке. А што Иван, гад такой удумал?! Он верёвку к сосне привязал, а другой конец с петлёй к обрыву подташшыл. Одел петлю на шею, да и сиганул вниз! А там высоты саженей на десять, ага! Да што-то не получилось и не вытянулась верёвка, как он хотел, ага! Ну, Пелагея ему подсобила вылезти, да верёвкой и отмоздыкала, а Иван плачет и говорит, што всё одно руки на себя наложит! Пошто он так порешил, не сказал жене! Так и повелось у них, што чуть ли не кажну пятницу Губаниха его у сосны ловила! А Иван своё гнёт: «На энтом месте я себя порешу, больно уж красиво тута!» Пелагея как-то пришла с пилой и спилила сосну под самый корень так, што и пенька почти не осталось, а што осталось, то топором обтесала, штоб веревка не задёрживалась, а сразу соскальзывала, ага! Так он, гад, в бане угорел! Не захотели мы его хоронить на нашем кладбишше, в раён увезли.
Костёр почти догорел, комары кусали беспощадно. От реки потянуло холодом. Алёна зябко куталась в мамину шаль, а мы потихоньку цедили самогонку, распугивая комаров папиросным дымом.
- А что потом? – мне захотелось услышать конец истории прямо сейчас.
- Так и жила Губаниха вдвоём с дочкой. Ни с кем не зналась, люди к ней тожа не шибко тянулись. Когда Осокина помёрла, Пелагея совсем загрустила. Пообчаться не с кем, тока с дочкой малолетней. Пропадала пропадом то в конюшне, то в свинарнике. Прибегит домой, дочку накормит и опять к животным. Дочка подросла, мамке начала помогать, да так ладно, што все мы нарадоваться не могли. Уж кака общительна выростала, совсем по характеру на мать не похожа. Любили её в деревне, все жалели, когда она уехала за Урал-то. Можа и не жива давно – пошто могилу ни разу не навестила? А Пелагея каку-то заразу от животных и подцепила, да так быстро угасла, што никто ничего не понял. Вчера ишшо коня лечила, а утром дочка по деревне вся в слезах побежала. Ага... Похоронили, как положено, не должна Губаниха на нас обижаться. Вот ить жисть! Жива была, никто её не замечал – живёт человек, и ладно! А как помёрла, долго не могли нового ветеринара подыскать – кто не приедет, не идут к нему животныи ни в какую! – дядя Миша, кряхтя, поднялся со скамейки: - Ну што, молодёжь, пора и честь знать!
- До свидания, спокойной ночи!- ответили мы хором.
- На автобус не проспите, а то потом скажете, што я вам жисть на всю неделю испортил!- не глядя на нас, добродушно пробурчал дядя Миша.
Засыпалось плохо. В голову лезли обрывки рассказа: Губаниха, красноармеец, Корнев, Осокина, Иван, опять Губаниха...
Проснулся на рассвете и сразу понял, что нужно сделать немедленно, прямо сейчас. Задержав дыхание и не глядя в сторону жены, я на цыпочках вышел в сени, оделся, в сарайке прихватил тяпку, грабли и банку краски и, поёживаясь от утренней прохлады, зашагал в сторону кладбища.
У могилы Губанихи уже вовсю махала тяпкой Алёна, а дядя Миша косил бузину вокруг оградки. И как я не заметил, что жены в кровати нет?
- Ну што, Митрий, жисть-то продолжается?
- Ага!...
Автор Виктор Румянцев
- Молодая совсем была. Что такое пятьдесят один год? Дядя Миша, а почему я её не помню, я же в семьдесят третьем ещё в Ольховке жил? Или это из Крапивны?
Крапивна – деревня в пяти километрах от Ольховки. Пацанами мы бегали туда играть в футбол, а позже и к девчёнкам. Крапивна была больше Ольховки, там размещался и сельсовет. Но знаменита деревня была не сельсоветом, а тем, что почти всё мужское население звалось Иванами, а женское – Марьями. Меж собой мы говорили не «Крапивна», а «Иван-да-Марьевка».
- Наша эта Чернова, знал ты её, как себя! – дядя Миша неумело перекрестился, - Вот ить, жисть! «Отче наш» на старости лет выучил, а креститься не научился, ага! А можа и нельзя мне креститься, коли я сам не крещёный? – обратился он к Алёне.
- А вы сходите да покреститесь! – серьёзно посоветовала жена, - о душе тоже подумать надо!
- О душе? – искренне удивился дядя Миша, - А кто её видел, а? Можа и нет души-то никакой, а так, байки всё. Чего тока не выдумают, ага! Вот я и то потрепаться люблю, коли кто слушает да не перебивает, а где правда, где нет пущай сам домысливает, ежели не лень. Так вот и с душой энтой...
Что верно, то верно... Дядю Мишу лучше не цеплять, если у вас не много свободного времени. Сколько раз я натыкался на одни и те же грабли и сколько ещё раз предстоит мне же на радость!
Немного постояв у могилы Черновой, мы молча продолжили путь. Уже на подходе к Ольховке я спросил:
- Так всё же откуда эта Пелагея, дядь Миш? Совершенно не припоминаю!
- А Губаниху помнишь?
Я помнил Губаниху, суровую высокую женщину с вечно поджатыми изуродованными губами и строгим взглядом. Она жила где-то в центре Ольховки и работала, кажется, ветеринаром.
- Вот она и есть Чернова, ага!
И тут моя жена допустила оплошность, задав необязательный, как мне показалось, вопрос:
- А она местная, Чернова эта? Или, может, из пришлых?
- Наша она, ага. Чернов Эраст, был у нас такой конюх. Сгинул в конце тридцатых в лагерях-то. Среди лошадей мор пошёл, четыре лошади пали, ага... Вот его за недогляд и увезли ранним утром в раён и уж никто Чернова энтого больше и не увидел. Вот и стала Пелагея сиротой да дочерью врага народа к тому жа. Подалась в город от молвы подальше, да вскорости возвернулась. Не сложилось у неё в городах, ага. Да и што могло сложиться, коли от роду пятнадцать или шешнадцать лет всего было? Оно конешно, мы тогда быстро взрослели, не чета нынешним, но што ей было в городе делать-то, а? А тута мать да хозяйство, ага! Работы от зари и до зари. А росла девка красавицей! Я мальчонкой был и то помню! Тока, говорят, никого близко не допускала, всё прынца ждала. В аккурат перед войной сватался к ней парень из Горюново, што за Шалуньей, свадьбу назначили на осень, да не судьба – война началась, его сразу и призвали. Через месяц вся деревня от еённого воя переполошилась – похоронку получила. Так убивалась, што осипла вся. А потом и вовсе замолчала. За год слова от неё не слышал никто, ага.
Мы подошли к дяди Мишиному дому. До автобуса оставалась пара часов и Алёне в голову пришла хорошая мысль накормить мужа, меня то есть, перед дальней дорогой:
- Я побежала, а вы приходите минут через двадцать, а то кто вас, дядя Миша, борщом накормит?
- Борщом? – улыбнулся дядя Миша, - повезло тебе, Митрий, жену из малороссии взял! Наши ить кацапки про борщ толком и не слыхивали. На што уж Дуняша скусно готовила, а борщ не получался у неё, как ни старалась, ага! Борщ я люблю, што уж. А коли под него чарку-шестую мово первача усугубить, то и жисть не така скучна становится.
Я погрустнел в душе. Завтра утром мне нужно было быть в редакции и мямлить главреду что-нибудь убедительное по поводу незаконченой статьи. Если дядя Миша придёт с бутылкой, то из-за выхлопа мои оправдания будут звучать ещё более неубедительно. Тяжело вздохнув, я напряжённо уставился в удаляющуюся дядимишину спину в надежде на то, что всё обойдётся малой кровью...
...В советское время были шкалики, чекушки, поллитровки, позже появились бутылки ёмкостью в семьсот пятьдесят граммов. Но литровых бутылок в те времена не было, они ворвались в нашу многотрудную жизнь уже во времена махрового беспредела и циничного капитализма. Дядя Миша для своего «вина» с тех пор предпочитал только литровую расфасовку. Этот ужас я без труда разглядел издалека в его руке. Дядя Миша радостно улыбался в предвкушении праздника и, если честно, мне вдруг расхотелось испортить ему этот самый праздник.
Через час раскрасневшийся дядя Миша в блаженной истоме откинулся на спинку стула:
- Ага! И што вы туда, в борщ энтот, хохлушки, кладёте? Душу, што ли? Коли так, то согласный я, што душа есть! Я когда-то Губанихе сепаратор чинил, дак она меня борщом кормила. Так вот, Алёна, твой борщ – борщ, а губанихин – варёны овошши, вот и весь сказ! Уж как она старалась, да куды там! Я до третьей стопки насилу энто варево глотал, ну а после третьей и оно пошло, ага! А твоё ел бы и ел даже без вина, до того вкусно!
- Так может и хватит? – в надежде я схватился за соломинку, - у меня завтра день тяжёлый!
- Чижолый? А как энто «чижолый»? Его кто-нить взвешивал? Скока он весить должон, не чижолый-то? Ты, Митрий, не переживай шибко. Начальство, оно што в понедельник, што в четверг строгое, дак што – всю жисть под него подстраиваться? Наливай ишшо по единой!
В отчаянии махнув рукой, я плеснул в оба стакана. Алёна от печки многозначительно показала мне на часы. До автобуса оставалось полчаса и мне нужно было протянуть время, потому что бутылка была опустошена только наполовину.
- Ну, за родных наших, кто на погосте лежит! Царствие им небесное, заслужили они его своёй жистью на энтом свете!- поднял дядя Миша стакан и, немного помолчав, добавил, - И Пелагее тожа, ага.
Я чуть-чуть налил в рюмку и протянул её Алёне – присоединяйся, мол. Выпили, похрустели огурцами, помолчали. Дядя Миша вытащил папиросу и вопросительно посмотрел на Алёну, та махнула рукой – что с вами поделаешь?
Продув мундштук, дядя Миша закурил и, сделав пару затяжек, продолжил:
- Да-а... Вот ить... Пелагея-то долго молчала, уж думали, што совсем обезголосела. Тут по нам война прокатилась, в Ольховку немцы вошли, да и остановились у нас. А в мае сорок второго заметили односельчаны, што Пелагея улыбаться стала, да што-то напевать потихоньку и уходить куды-то за деревню. Никак понять не могли. Ну, мы ить пацаны шустрыи – я, да Вовка Шалий, как-то подсмотрели куда она бегат по вечерам-то. Вот там, у кладбишша в лесочке, и увидели, што она раненому красноармейцу перевязки делает, да еду таскает. Откуда он там взялся, так и не узнали. То ли из окружения выходил, то ли разведчик, ага... Тока ранили его в ногу. Пелагея в ямке лесной схрон сделала – веток накидала так, што рядом пройдёшь и не заметишь. И кажный раз другим путём ходила, што бы тропка не образовалась от еённых ног, ага. Мы тока раз и подсмотрели, а больше ни-ни! И слово дали другу-дружке, што даже промеж собой про красноармейца говорить не будем! Мне мать потом уж после войны рассказывала, што случилась меж Пелагеей и красноармейцем любовь, вот к Пелагее голос и вернулся. Вишь, што любовь с человеками делает, ага! Да беда нагрянула, откуда не ждали. А можа и ждали, дак всё едино нежданно... Выследили Пелагею полицаи, лично Корнев, самый злобный из всех полицаев, што у нас тута были, проследил. Они в тот день ходили пьяные по улице и по курицам из винтовок палили потехи ради, ага! А потом за Пелагеей скрадом пошли, Корнев снасильничать её дюже хотел. А тута – нате вам, цельный красноармеец в руки попался! Забава почишше стрельбы по курицам! Мать рассказывала, што выташшили они красноармейца энтого из схрону и начал Корнев его ногами бить, да всё старался по ране попасть! Второй полицай, совсем ишшо мальчишка, в сторонке стоял и плакал дажа и просил, штоб Корнев прекратил бить и што лучче отвести энтого красноармейца в деревню и отдать немцам на допрос, ага... Пелагея на Корнева бросилась с кулаками, дык он её прикладом в лицо, она и упала без памяти. Тады Корнев красноармейцу из винтаря в ранену ногу и стрельнул. Тот криком заходится, а Корнев смеётся. Посмеялся малёхо и в другу ногу стрельнул. Сел рядышком и немецку сигаретку закуриват. «А ты, краснопузый, хошь покурить?» - спрашиват. Ранетый головой трясёт, дескать, хочу. Ему уж и кричать невмочь было...- дядя Миша закурил. Я увидел, что руки у него дрожат. Мне и самому было дико слышать такой рассказ, я не мог поверить, что кто-то может быть страшнее самого дикого зверя. Оказывается, что может...
- Корнев и говорит ему, что, мол, курить вредно, потому как молодой ты ишшо и здоровье можешь испортить. Это он так издевался над красноармейцем. Курить закончил и прямо в упор меж глаз стрельнул, всё лицо разворотил. Тот дёрнулся пару раз и затих навеки. Спросишь, откуда я энто всё знаю и подробностев много рассказываю? Отвечу: когда на суде на нашем второго полицая допрашивали, он всё и рассказал, как было. Так што от себя ничего не приплетаю, ага... А тут Пелагея оклемалась, на коленях подползла к убитому и выть начала. Её Корнев сапогом на спину опрокинул и стрельнул в неё, да в плечо попал. Хотел дострелить, а патроны кончились. Он к дружку своему, а тот ни в какую – не дам, говорит винтовку и патроны, я Пелагею сызмальства знаю, мол. Корнев на него с кулаками, а тот тоже не слабый, драка у них началась, молодой Корнева скрутил и дажа финку отобрал. В обчем, бросили они её помирать в лесу, а сами пошли в Крапивну за самогоном. Пелагея в себя пришла, как могла, забросала убитого ветками и в деревню приползла. У нас в седьмом доме от кладбишша Осокины жили. Он в армию ушёл, а жена его осталась, конешно, куды ей? Она до войны ветеринаром в колхозе работала. Вот Пелагея под еённые окна и приползла.
Алёна вытерла слёзы и, поймав мой взгляд, развела руками. Я посмотрел на часы – автобус ушёл без нас. Честно говоря, ехать уже никуда не хотелось.
- Осокина её в избу вташшыла, кровь уняла, как смогла, ага... А Пелагея-то в сознании, но не стонет, молчит тока. Осокина ей и говорит, што пулю спробует выташшыть, но у неё даже самогона нету, штобы наркоз какой-нить, да рану обработать. Спробовала палку Пелагее в зубы вставить да привязать, а та головой крутит, режь, мол, так. Скока Осокина пулю ту вымала, не ведомо, но не издала Пелагея ни единого звука, тока губы себе так искусала, што на всю жисть оне в шрамах и остались, да и то не полностью – откусила она по куску с нижней и с верхней губы, ага. С тех пор и прилепилось к ней кличка Губаниха. Красноармейца деревенские на завтра всё же схоронили, дажа полицаи не мешали, сами, наверно, зверств корневых испужалися. Уже после войны памятник поставили, как солдату неизвестному.
Этот памятник стоит и сегодня и всегда 9 мая у него собираются ветераны из окрестных деревень. Посидят, выпьют кому сколько можно, повспоминают былые бои да погибших однополчан.
- Пелагея-то быстро отлежалась, да тока лица свово никому не казала, шибко губы страшны были и нос поломал её Корнев-то, гадский род, ага... А он от неё так и не отступился и вскорости отправил Пелагею в Ерманию. Она ажно в сорок шестом вернулась и никому никогда не сказывала, што у немчуры делала. Худа и черна лицом приехала, ни с кем, окромя Осокиной и не общалася. Курсы ветеринаров закончила, навроде как благодарность Осокиной за пулю вынутую. Животныи любили Губаниху, прям по пятам за ней ходили, што коровы, што козы, да и лошади тожа, ага... С ими она тока и общалася, даже иногда улыбалася. А своёй жисти нет! Сами посудите – мужиков наполовину войной выбило, солдаток и так много, да ишшо и симпатичных к тому жа, а кому нужна косорота баба-то? Она, поди, и сама на себя рукой уж махнула, ан нет, судьба, понимаш, другим боком повернулась. Ах ты ж заразы каки! – вдруг замахал руками дядя Миша,- и откуда комарья стока? Да злюшшы таки, прямо беда! Давайте-ка костерок разведём, всё едино спать ишшо рано.
Я приволок из сада сухих веток, дядя Миша чиркнул спичкой и стал напряжённо наблюдать за разгорающимся костром, потом прикурил прямо от тлеющей ветки. Алёна после недолгого колдования у плиты принесла подогретую на сковороде картошку, огурцы, хлеб и присела рядом с нами.
- Што ж ты, Елена, для жалудка принесла, а для души забыла? – лукаво посмотрел на неё дядя Миша. Алёна, обречённо вздохнув, побрела в дом и вскоре вернулась с уже ополовиненной нами бутылкой и окатила нас мощным ароматом духов.
- Елена, ты што, совсем с ума взъерепенилась? – возмущённо вытаращился на неё дядя Миша, - вечер такой запашной, а ты его деколоном портишь!
- Так ведь комары, дядя Миша! – виновато пробормотала жена, - у вас вон какая кожа привычная, и то кусают! А мы ведь городские, вот комарьё на нас, как на свежатинку и слетелось.
- А и то! – засмеялся дядя Миша, - тут уж кажный сам себя спасает. Комарья у нас всегда в избытке, Шалунья-то рядом!
- А почему, кстати, «Шалунья»? – я задал вопрос, который периодически всплывал в моей голове и так же периодически тонул, - Речка ведь Индой называется, это на любой карте можно увидеть.
Дядя Миша многозначительно уставился на бутылку. Я поспешил наполнить стаканы и мы опять выпили.
- А вы не знаете? Мне мать рассказывала, а ей её мать, ага... Инда, конешно, кто жа спорит. Был тут до революции купец Бирюлёв. Здоровый, бают, был. Он плоты по Инде гонял. Их на вырубках вязали и прямо в губернский город по реке сплавляли. Богатый купец был, да всё ему казалось, што плоты маленьки плотогоны вяжут. Дескать, он им кажный сезон переплачивает за несколько лишних сплавов, ага! Вот и приказал связать плот в два раз боле обычного. Связать-то связали, но никто не согласился сплавляться, опасно, мол, раздавит Инда плот. А Бирюлёв возьми да скажи, что в два раза больше за сплав заплотит, да ишшо и сам на плоту пойдёт. Вот и вызвались несколько дуроломов за двойны деньжишшы-то. Полпути вроде проплыли без препятствиев, там река и широка, и многоводна, а от Крапивны и до Ольховки берега сужаются, да поворотов много, ага. Как раз за Крапивной два поворота крутых да узких. Да ты, Митрий, знаешь, помню, как ты там тонул, ага!
Было дело. На спор с Колькой поплыли. Да не просто, чтобы переплыть, а строго поперёк пересечь. Наметили куст ивняка, что как раз напротив нас на другом берегу и поплыли. В этом месте речка метров двадцать в ширину, может чуть больше, а течение прямо зверское. Мы гребём, а нас сносит и никак не можем выгрести. Нам бы плюнуть на всё и к берегу прибиться в любом месте, но на берегу девчёнки собрались, смеются, кричат что-то, а нам не до смеха. Сил уже почти нет, но друг перед другом хорохоримся. Я нечаянно воды хлебнул и сразу под воду ушёл, а всплыть уже не могу. Кольку снесло к излучине и на берег выбросило, а меня течение подхватило и понесло. Только вынырну на мгновение, глотну воздуха и опять с головой под воду ухожу. Мужики за излучиной перемёты как раз ставили, я в них и запутался. Вытащили меня на берег, откачали и подзатыльников надавали.
- Вот и расклинило плот промеж берегами. Плотогоны видят, што дело худо, попрыгали кто куда, а Бирюлёв бегат с шестом по плоту и орёт, што всех повыгоняет к такой-то матери. А тут плот возьми, да совсем развались. Купец под брёвна подныриват, да куды там! Така силишша прёт брёвен энтих, што спасу нет! Плотогоны выташшыли его, не бросили, ага! Но поломало купца знатно! Несколько рёбер, ноги да руки. Так беспамятного и погрузили на телегу. В лекарне, когда оклемался, всё допытывал у дохтура, не поломало ли ему х.., гм, энто самое, орган детородный? А как узнал, что не поломало, то дюже возрадовался и сказал, што Инда тока пошалила трошки, а так ничё, ага. Да ишшо плотогоны сказывали, што правильным бревном Бирюлёва по башке шандарахнуло: он им деньги двойные выдал, хучь и не доплыл плот до губернии, ага! Вот и стали с тех пор в энтих местах Инду Шалуньей кликать, а она знай себе текёт нам на радость.
- А Губаниха? Что с ней случилось?- подала голос Алёна.
- В Иван-да-Марьевке, в Крапивне то исть, жил да был дурачок один. Да и не дурачок вовсе, но шибко за воротник сызмальства закладывал, што ж там у его в голове умного-то? Смеялися все над ним. Он в коровнике навоз всю жисть убирал и ништо боле его не интересовало. Да вот попала ему вожжа под хвост, кто-то сказал ему, што в Ольховке самогон лучче гонют, чем в Крапивне, и дешевше, ага! Он и повадился два-три раза в неделю к нам бегать. Пять вёрст дураку не крюк, ага! А назад пять вёрст он всегда долго шёл. Да и куды спешить-то? Выпьет немного, прилягет где-нить, поспит и дале пылит. Звали его, конешно жа, Иваном, ага! А штоб крюк не делать, он всегда через кладбишше ходил. И вот как-то пришёл он к нам в Ольховку, а там переполох - у Боковых коза пропала! Ивану, конешно, побоку. Што ему делов до чужой козы? Купил он у Гущиных поллитровку и в обратный путь подался. А уж темнеть начало. Идёт Иван, да глоток за глотком делат, ага. Весело ему, море по колено. Песни горланит. Он жа не знал, што на завтра похороны назначили. Дед из нашей деревни помёр, мужики поутру могилку и выкопали. А Иван в потёмках возьми да и свались в могилу-то! Хоть и пьян был, но страху натерпелся! Тока чуть штаны от глины отряхнул, как слышит «бе-е-е!». Он спичкой чиркнул, а тут морда козлиная. Понял Иван, што даром он штаны-то отряхивал, опять надо, тока ишшо и простирнуть бы не мешало, ага... И не вылезти никак! Иван орёт, коза тожа туда жа! Да ишшо с перепугу бодается! До рассвета орали, охрипли оба. Сам Боков мимо на покос шёл, услышал голоса, нашёл могилку незакопанную, а в ёй два исчадия ада и оба смердят, ага! Боков и говорит, это ты, мол, гад эдакий, мою козу увёл! А Иван и не кричит уже, а тока стонет. Самогон ить он весь выпил, а поесть у него никогда и не было. Он и просит Бокова, штоб тот помог выбраться, а Боков не дурак, снял ремень со штанов и сказал, што сначала козу надо выташшыть, а уж потом Ивана. Закрепил Иван козу на ремне, Боков её и потянул. Дак она, тварь эдакая, уже в воздухе Ивана рогом боднула. Боков увидел это и говорит: «Мало, што ты её украл, но ещё и снасильничал? Пошто она тебя бодает? Никак чести её лишил?», так и ушёл вместе с козой, ага!
Дядя Миша подбросил сучьев в костёр и снова закурил:
- Позже Губаниха пришла поправить красноармейскую могилку. Иван опять орать начал, она и услышала. Как вытаскивала, не ведаю, но выташшыла и в Ольховку огородами провела к себе в дом, обстирала и накормила. Иван с тех пор пить перестал и кажный день прибегал к Пелагее, а потом и вобче к ней перебрался. Верно говорят: бедному собраться - только подпоясаться. Ладно жить стали, Иван у нас к коровам не захотел идти, на МТС сторожем устроился. Пелагея тожа лицом посвежела, дочурку родила вскорости себе на радость. Да вы её помните, она опосля мамкиной смерти за Урал с мужем уехала. Ага... А Иван опять пить начал. Што там в евонной голове перевернулось, никто не знает, но пить он стал втрое больше прежнего. Как-то Губаниха ночью проснулась, а Ивана нет. Пошла искать. На чердак слазила, в баньке посмотрела – как сквозь землю! Што там ейное сердце подсказало, не знаю, но пошла она за околицу прямиком к обрыву, што недалеко от Шалуньи. Прямо над обрывом сосна росла. Губаниха слышит в темноте – кто-то вроде дёргается и хрипит! Она к сосне, да рукой верёвку нашшупала. А веревка к обрыву тянется и дёргается в руке, как быдто там сазан на крючке. А што Иван, гад такой удумал?! Он верёвку к сосне привязал, а другой конец с петлёй к обрыву подташшыл. Одел петлю на шею, да и сиганул вниз! А там высоты саженей на десять, ага! Да што-то не получилось и не вытянулась верёвка, как он хотел, ага! Ну, Пелагея ему подсобила вылезти, да верёвкой и отмоздыкала, а Иван плачет и говорит, што всё одно руки на себя наложит! Пошто он так порешил, не сказал жене! Так и повелось у них, што чуть ли не кажну пятницу Губаниха его у сосны ловила! А Иван своё гнёт: «На энтом месте я себя порешу, больно уж красиво тута!» Пелагея как-то пришла с пилой и спилила сосну под самый корень так, што и пенька почти не осталось, а што осталось, то топором обтесала, штоб веревка не задёрживалась, а сразу соскальзывала, ага! Так он, гад, в бане угорел! Не захотели мы его хоронить на нашем кладбишше, в раён увезли.
Костёр почти догорел, комары кусали беспощадно. От реки потянуло холодом. Алёна зябко куталась в мамину шаль, а мы потихоньку цедили самогонку, распугивая комаров папиросным дымом.
- А что потом? – мне захотелось услышать конец истории прямо сейчас.
- Так и жила Губаниха вдвоём с дочкой. Ни с кем не зналась, люди к ней тожа не шибко тянулись. Когда Осокина помёрла, Пелагея совсем загрустила. Пообчаться не с кем, тока с дочкой малолетней. Пропадала пропадом то в конюшне, то в свинарнике. Прибегит домой, дочку накормит и опять к животным. Дочка подросла, мамке начала помогать, да так ладно, што все мы нарадоваться не могли. Уж кака общительна выростала, совсем по характеру на мать не похожа. Любили её в деревне, все жалели, когда она уехала за Урал-то. Можа и не жива давно – пошто могилу ни разу не навестила? А Пелагея каку-то заразу от животных и подцепила, да так быстро угасла, што никто ничего не понял. Вчера ишшо коня лечила, а утром дочка по деревне вся в слезах побежала. Ага... Похоронили, как положено, не должна Губаниха на нас обижаться. Вот ить жисть! Жива была, никто её не замечал – живёт человек, и ладно! А как помёрла, долго не могли нового ветеринара подыскать – кто не приедет, не идут к нему животныи ни в какую! – дядя Миша, кряхтя, поднялся со скамейки: - Ну што, молодёжь, пора и честь знать!
- До свидания, спокойной ночи!- ответили мы хором.
- На автобус не проспите, а то потом скажете, што я вам жисть на всю неделю испортил!- не глядя на нас, добродушно пробурчал дядя Миша.
Засыпалось плохо. В голову лезли обрывки рассказа: Губаниха, красноармеец, Корнев, Осокина, Иван, опять Губаниха...
Проснулся на рассвете и сразу понял, что нужно сделать немедленно, прямо сейчас. Задержав дыхание и не глядя в сторону жены, я на цыпочках вышел в сени, оделся, в сарайке прихватил тяпку, грабли и банку краски и, поёживаясь от утренней прохлады, зашагал в сторону кладбища.
У могилы Губанихи уже вовсю махала тяпкой Алёна, а дядя Миша косил бузину вокруг оградки. И как я не заметил, что жены в кровати нет?
- Ну што, Митрий, жисть-то продолжается?
- Ага!...
Автор Виктор Румянцев
Следующая публикация
Комментарии 75