ДОМОВОДСТВО

🍎 Нежное тесто со сливочным вкусом, оно похоже на бисквит, но не такое сухое, плюс яблоки добавляют свой оттенок. ОТКРЫТЬ РЕЦЕПТ

Помню, что мы тогда сильно поссорились, ибо, у каждого была своя правда, и она была важнее мира в семье. Это было лет 14 назад, и отношения были на стадии отвоевывания своего пространства на территории семьи. Потом муж учился водить первый автомобиль, чувствовал себя не уверенно, нервничал за рулем. Я пошла на какой-то концерт, и попросила меня встретить у ближайшего метро в девять вечера, после концерта. Метро — как ориентир. В итоге концерт продлился до 22-30, и муж ждал меня два часа. Выйдя из зала, я поняла, что до метро отсюда далековато, и я на своих каблуках буду идти еще полчаса. Я позвонила мужу и стала объяснять, как ему за мной подъехать прямо к концертному залу. Тогда не было навигаторов, были карты, обычные, бумажные. Он не очень понимал, как и куда по ним ехать, он всего неделю за рулем без инструктора. Муж стал злиться, что он и так ждет два часа, так еще куда-то надо ехать, и он сейчас потеряется, и точно нам не встретиться тогда, и лучше он еще подождет у метро, потому что это отличный ориентир, понятный обоим. Я шла к метро, было темно, я на каблуках, натерла ногу и злилась на мужа за то, что он не сорвался ко мне и не поехал навстречу. А муж сидел за рулем и сердился на то, что женщины не знают, что хотят. Помню, что мы тогда здорово поссорились. У каждого была своя правда, и она была важнее мира в семье. Прошло много лет в браке. Вчера вечером у меня сильно разбoлелась голова. Я выпилa тaблeтку и легла под одеяло, потому что визги скачущих детей доставляли мне физическую бoль. Но дети — это дети, и младшей всего два , и она не понимает, что «мама бо-бо «, и лезет играть и целоваться. Я аж стонала от того, как раскалывалась голова. Я не поняла, как заснула. Оказывается, муж забрал детей и поволок гулять. На улице был дождь и неприятный ветер, но они честно прогуляли полтора часа. Когда они вернулись, я проснулась , и голова почти не бoлeла. Оказалось, что у муж тоже чувствовал себя плохо, траванулся чем-то, и его «мутило и крутило» , но он понимал, что кто-то из бoлеющих должен быть сильнее, чтобы дать другому выздороветь. Можно было лечь и меряться уровнем бoли и степенью несчастности, а можно было забрать детей и уйти в дождливую ночь на немилую, но спасительную для меня прогулку. А неделю назад, когда он лежал с температурой, я тоже самое сделала для него. То есть для себя, ведь его выздоровление — это мой приоритет. Три года назад, я, глубоко беременная, вела свадьбу. Заказчики-молодожены хотели «только тебя», поэтому мой живот, который появлялся в зале раньше меня, их не смущал. В день моего мероприятия у мужа был корпоратив и церемония награждения, на которой ему должны были вручать какую-то благодарность. Утром я гладила ему рубашку и долго подбирала галстук. Вечером я прислала ему свою фотографию, где я нарядная, красивая, с мейком , рядом с молодоженами. Мол, полюбуйся, муж, какая я красотка, хоть и с животом. — Ты что, на каблуках? — спросил муж. Он знал, что на последних стадиях беременности у меня отекают ноги и на каблуках особенно тяжело. — Да, это же свадьба. Не могу же я в балетках и с капельницей магнезии вести торжественное мероприятие, — отвечаю я. — А балетки с собой хотя бы? Или ты так и пришла, без сменки? — Без сменки, — вздохнула я. Я вообще вот в таких бытовых делах не продуманная совсем. Забыла балетки. Через два часа я увидела мужа, который бросил свой корпоратив, заехал домой за моими босоножками на плоской подошве, и привез мне. К тому моменту я практически взвыла на каблуках, и была страшно рада видеть мужа. — А как же твоя награда? — спросила я, переобуваясь. Я переживала за мужа, что он из-за меня пропускает что-то важное для него. — Вот моя награда, — пробурчал он и кивнул на мой живот. Семья — это когда приоритеты расставлены в сторону партнера, и тебе самому от этого хорошо. У каждого из нас по-прежнему своя правда, но мы ее больше не втолковываем друг другу, потому что быть счастливыми нам теперь важнее, чем быть правыми. … Быть счастливым, куда лучше, чем доказывать свою правоту… Автор: Ольга Савельева

Говорили, что он страшно пьет и кричит по ночам. Я спрашивал у Мишки, но тот молчит. Мишина мать, Мария Львовна, работала, как лошадь, чтобы прокормить троих детей. У Мишки есть еще два младших брата. Им всем вечно всего не хватало — денег, одежды, ботинок и сандалий, места в комнатенке. Моя мама иногда собирала в мешок мои старые вещи и несла Марии Львовне, а та отталкивала мешок и строго сводила у переносицы свои чёрные, вразлет, брови. — Но вам же нужнее, Маша! Возьмите! Ну что ребятишки в обносках будут… — шептала моя мама и опять совала свой куль. — Ради детей! Позвольте вам помочь! А если у меня беда будет, то и вы мне поможете! Тетя Маша поджимала губы. Про неё говорили: «Гордая!» А ещё она была очень красивая, очень! И все её жалели, что вот приходится жить с мужем–инвалидом, считай, с получеловеком, ни тебе ласки, ни супружеского внимания. А Мария Львовна смеялась в лицо тем, кто такое говорил. — Себя пожалейте! Меня Федя так любит, что большего и не надо. Ни на кого бы его не променяла! А здоровье… Ну что ж, мне Бог за двоих сил дал, так и проживем! И ребята подрастают, помощники. Женщины усмехались ей вслед, а особенно соседка Элечка. — Гордая. Да со временем пообломается. Лямку–то тянуть не долго можно, потом ослабнет. И всё равно сдаст своего Федьку в дом инвалидов. — Элеонора Алексеевна брезгливо сбрасывала с рукава пылинку. Она–то со своим инвалидом давно разобралась, навещает, привозит лакомства, улыбается, говорит, что скучает, а потом с чувством выполненного долга выпорхнет из интерната, и была такова. Через месяц опять навестит. Непременно через месяц. Послевоенное время, надо вставать на ноги, а тут тяни тех, кто вернулся к тебе не таким, как ты ожидала. Мы познакомились с Элеонорой в эвакуации. Каждый вечер она рассказывала, какой у неё статный, красивый муж, воюет, пишет письма, присылает фотографии. И она ему пишет, сплошь «лямуры», как она выражалась. Говоря это, Элечка смеялась, закрыв рот своей маленькой ручкой, её плечики вздрагивали. Моя мать слушала и молчала. От её мужа нет ни слуху ни духу вот уже полтора года… Элеонора Алексеевна была первой, если надо идти в госпиталь и читать стихи раненым, даже какие–то сценки ставила, говорила, что тонко всё чувствует и может из ерунды сделать «шедевр». Она очень любила потом, после спектакля, присесть на краешек чьей–нибудь кровати и слушать благодарности от раненого бойца. А когда он спрашивал, чем же может её отблагодарить, пожимала плечиками. — Знаете… — Как будто виновато прятала она глаза. — Очень кушать хочется… И солдат отдавал ей лежащий на тумбочке ломоть хлеба или шоколадку, как повезет. Элечка заливалась краской, прятала угощение в кармашек, специально пришитый для таких вот подарков, и уходила, по пути оглядывая другие тумбочки… Так и жили, дальше вернулись в родно город, Элеоноре Алексеевне, живущей раньше через две улицы от нас, дали комнату поближе. Их дом разбомбило, Эля выбила себе новое жилище. А потом, в июле сорок пятого, её муж вернулся с войны. Элечка всю неделю до этого бегала, как будто с ума сошла, прическу делала, платье вынула, «то самое, в котором знакомились», с кружевным воротничком и с голубой лентой по подолу, щебетала и опять смеялась, закрывая ротик рукой. Но когда на перроне увидела своего калечного Сергея, то вся побледнела, за поручень схватилась. «А я ведь его издалека приметила! — шептала она потом на кухне моей матери, всхлипывала, мелко дрожала. — Он ковыляет на своих подпорках, ползет почти, а я всё думаю, лишь бы не мой, лишь бы… Как же он так мог со мной поступить?! Одна рука, одна нога, глаз тоже один! — возмущалась она. — Как же можно быть таким?!» Она не прожила с ним и двух месяцев, поплакала, договорилась о «месте», собрала его вещички и отправила с глаз долой. Теперь вот навещает… Элеонора Алексеевна нисколько не стыдится своего поступка. «Я сделала, как ему лучше! — твердит она. — И ты, Маша, подумай! За ними там уход, да и зачем детям твоим на такое смотреть?! Тем более пьет…» Мария Львовна после очередного такого разговора выгнала Эльку, била её по спине тряпкой и плакала… А мы с матерью всё ждали батю. — Вот папка приедет, покрасим стены, полки навесим, столы он нам сделает, заживем, Сашка! — каждый вечер говорила мама, ероша мои волосы, жесткие, выцветшие на солнце, они никак не хотели укладываться в «приличную», как говорила мама, прическу. И тогда их приходилось то и дело мочить и прижимать рукой. Меня это раздражало, но, если мама хочет, я буду так делать. Я тогда вообще верил всему, что говорит мама. Верил, что она ждет отца, что любит меня, что я «так на него похож, что ей легче становится». Лежа на раскладушке, я уже представлял себе, как вернется батя, мы закатим пир на весь мир, будем есть квашеную капусту и огурцы, мама испечет пирог, соседка даст нам свою красивую фарфоровую посуду. Отец станет курить и вздыхать. Все фронтовики непременно курят, скрутив тугую папиросу и чиркнув спичкой. А потом он расскажет нам, как воевал, и начнет показывать медали. Все будут слушать его, а он, мой батя, велит мне сесть к нему на колени, я уткнусь лицом в его гимнастерку и замру, вдыхая этот до боли нужный мне запах — пота, дорожной пыли, немного гари и земли. Я мечтал, что когда вернется батя, наша жизнь станет совсем другой. У окна он поставит мне письменный стол, чтобы делать уроки, мы сходим на барахолку и найдем там лампу, обязательно с зеленым абажуром, такую, как у нашего школьного директора, Петра Семеновича. Она почему–то мне очень нравилась. И что по утрам он будет делать со мной зарядку, и научит стрелять, и познакомит со своими однополчанами. У каждого фронтовика есть однополчане, сильные, смелые люди, с которыми прорывались через вражеский заслон и кричали: «Ура!» … … Мишка жевал хлеб и посматривал на висящую на стене фотографию. — Этот же твой отец, да? — наконец спросил он, попросил воды. Я подал ему стакан и ответил: — Нет. Это совершенно чужой нам человек. — Как так? А чего ж он с вами обретается? — удивился Мишук. — Он… Он с матерью… В общем, пожениться они хотят, — буркнул я. — Отчим, значит, будет? — кивнул Михаил. — Не будет, — упрямо стукнул я кулаком по столу… … Я хорошо помню тот день, мама вернулась с работы удивительно рано. Я уже сделал уроки и ждал её, сидя на подоконнике. Мама медленно шла по улице, спотыкалась. Её шатало, она задевала других прохожих, те удивленно оглядывались ей вслед. — Зоя, да что ж с вами? Лица на вас нет! — услышал я писк Элеоноры. Она схватила мать за руку, потащила к лавке. — Вы пьяны? Отчего же? Что стряслось?! Мать сунула соседке какую–то бумажку. Элеонора Алексеевна её быстро почитала, потом отбросила, как будто это что–то отвратительное, например, червяк. Я сидел прямо над ними, всё слышал. — Зоя, вам надо немедленно написать! Сию же минуту пойти и написать! — зашептала Элечка. — Так будет лучше для вас. Вы такая хорошая женщина, и вдруг такой поворот! Нет–нет! Не допустим! Вас надо спасать! Немедленно! — Что? Я не пойму, что писать? — рассеянно переспросила мама. — Как что? Отказаться надо от него. И тогда вы ни при чем! Мало ли, как дело закрутится, а вы ему больше не жена. И пусть больше не пишет. И мужа себе нового найдете. Сейчас знаете, как много хороших, правильных мужчин! — Я не понимаю. Что значит «отказаться»? Но я же… — Зоя Тимофеевна потерла щеки руками. На землю перед ней упало и письмо, и сумочка. Эля быстро нагнулась, сгребла всё, потом вскочила, потащила мать прочь со двора. — Успеем! Ещё успеем! — всё твердила она, показывая на свои часики. — Ты только молчи, я сама всё скажу. Уууу! — погрозила она кому–то кулачком. Я хотел окликнуть маму, остановить, но не успел… Мать вернулась уже вечером, тихо зашла в комнату, медленно, очень медленно, как будто слепая, подошла к столу, подвинула стул, села. — Александр, подойди сюда, — велела она. — Слушай меня внимательно. Твой отец погиб. Понятно? Погиб. И больше ждать его мы не будем. Не перебивай! — вдруг закричала она, когда я хотел спросить, откуда она всё это знает. — Молчи и слушай! Никогда больше, никогда не говори о нём, не вспоминай. Нет и нет. Всё! — Это тебе Элеонора Алексеевна сказала? Она врёт! Папа жив, он просто ещё не доехал до дома! Ты обещала, что мы дождемся его, что он вернется! — упрямо замотал я головой. — Тётя Эля врет! Она плохая! Она… Тогда мама меня ударила Первый раз в жизни ударила. Моих друзей матери колотили каждый день, а меня — никогда. Рука у матери была тяжелая, горячая, удар пришелся в висок, я отлетел, испуганно схватился за голову. — Почему, мама?! Почему? — Я заплакал. И от этих слез было стыдно, и больно, что папа не вернётся, что он умер, и мама уже снимает со стенки его фотографию. Он на ней такой молодой, и я на него похож… За это скоро она и стала меня ненавидеть. Я догадывался, что мама сделала что–то плохое, черное, ей совестно, а виноватый почему–то я. — Да возьми ты хлеб нормально! Чего втягиваешь суп, как уличный пёс! Не загребай ногами, Саша! Ты мне уже надоел! — то и дело ворчала она. Я вдруг стал всё делать не так, меня ругали, выгоняли из комнаты, а потом мать запиралась и плакала. Она делала это тихо, почти беззвучно, но я, приникнув ухом к двери, всё слышал и рвался внутрь, но она не пускала. Иногда мама засыпала, устав от своих рыданий, а я шел ночевать к тёте Маше. Вокруг меня бегали Мишкины братья в моих старых рубашках, сам Михаил, кряхтя, писал что–то в тетради. Он делал уроки, а я нет, потому что всё осталось дома. Дядя Федя, постоянно лежащий на кровати за занавеской, то и дело покрикивал на детвору, потом принимался играть на гармошке, страшно матерился и стучал кулаком в стену. Он звал жену, она приходила, успокаивала его, а потом всё начиналось снова. Но я всё равно завидовал Мишке. У него есть отец, моряк, и бескозырка, вон, на полке лежит, и наверняка китель имеется!.. А у меня теперь нет даже фотографии, и говорить об отце мне запрещено. — Ничего, Саша, наладится всё, — шептала мне Мария Львовна. — Это поначалу очень больно, когда узнаешь о смерти. Внутри всё как будто разрывает, потом становится холодно, и вокруг всё в тумане… Но это проходит, я знаю. И ты верь, скоро мама оправится. На вот, тут немного орехов, мне на работе знакомый привез, гостинец, — тетя Маша улыбнулась. Господи, какая она была красивая даже в этом старом–престаром платье, фартуке в пятнах от смородинного варенья, которые теперь уже не отстираются, в стоптанных туфлях и с проседью в волосах. Эта красота исходила изнутри, из сердца, души, и её ничем нельзя победить. — Поешь. И маму угости, ей полезно! Мария Львовна сунула мне в руки кулек с колотыми грецкими орехами, диковинка, деликатес. Я взял один, попробовал, но он был горьким. Или мне так показалось. В то время всё было горьким… … Элеонора Алексеевна объявилась у нас недели через три. — Ну, всё уладилось, Зоя, вот документы, — сказала она, выложила на стол какие–то бумажки и зыркнула на меня. — Раньше прийти не могла, сама понимаешь… Мать пожала плечами, кивнула, быстро сунула документы в комод, заперла ящик, потом опомнилась, сняла с пальца кольцо, хотела тоже его убрать. Оно чудом осталось у нас, не продали, не отдали за кусок хлеба или кубик сахара. — Ой, а зачем же такое хранить?! — всплеснула руками Эля. — Дай–ка сюда, я сдам его, выручим неплохие деньги. Камушек–то у тебя хороший. Ишь, ты, как буржуи живут! — прошептала она едва слышно. Мама равнодушно протянула ей украшение. — Мама! Это же от папы! Не смей отдавать! — полез я вперед, но тетя Эля меня оттолкнула, как будто я назойливая маленькая шавка. — Тут больше нет ничего от твоего папы, понял? Нет и не будет! Вынеси все его вещи, Зоя! Вынеси, не дай бог, уличат тебя! — строго сказала Элеонора. — А я тебе нового мужичка найду. Не век же тебе одной спать. Глядишь, ещё мальчонку родите, а этого… Ну, там видно будет! — заключила она, проверила, лежит ли кольцо в кармане её жилетки, мелко, противно засмеялась, опять прикрыв рот рукой, и ушла… Андрей Андреевич, или как его звал Мишка, «долговязый», появился у нас месяца через полтора. Я пришел из школы, а он сидит с матерью за столом, смеется и гладит её по руке. Матери, кажется, это нравилось, но, как только она увидела меня, то улыбка тут же слетела с её лица, оно стало серым, злым. — Это Саша, его сын, — сказала она гостю. Не «МОЙ» сын, а именно «его». Странно. — Ну здравствуй, Саша, — кивнул мне Андрей Андреевич. — А у меня для тебя подарочек имеется! Он покопался в кармане, протянул мне руку, сжатую в кулак. — Ну, держи конфету, Саша! — сказал гость. — Шоколадная, вкуснючая! Я сглотнул. Я сто лет не ел конфеты, даже забыл, какого он вкуса, этот шоколад. — Ну что же ты ждешь, иди и возьми! — подбодрил меня мужчина. Я посмотрел на мать, но она отвернулась. Тогда я кивнул, подошел поближе, протянул свою ладошку. Вот сейчас Андрей Андреевич положит в неё что–то вкусное, и я побегу к Мишке, чтобы поделить конфету на пополам… Но тут дядя Андрей разжал кулак и… И там ничего не было. А потом схватил меня за нос и крепко сжал. — Запомни, никогда и ничего не получишь, понял? Скажи спасибо, что ещё на этом свете живешь! — прошипел он. Из моих глаз брызнули слезы, я вырвался, кинулся к матери, но она оттолкнула меня. И тогда я возненавидел их — и этого дядьку, и маму. Всей душой, так, как ненавидел, пожалуй, только тех, кто сбрасывал бомбы на наши города. Андрей Андреевич часто обманывал меня и потом. Говорил, что мать зовет, а когда я приходил, то пинал меня и насмехался, или мог пошутить, что приходила моя учительница, ругала меня. Я переживал, не зная, в чем провинился. А дядя Андрей, Андрюша, как протяжно звала его мать, гоготал и трясся всем своим тощим телом… К нам стала часто являться Элеонора Алексеевна, приносила портвейн, мать выставляла на стол какие–то закуски и выгоняла меня за дверь. — Мама! Мне надо делать уроки! И пусть они все сами уйдут! — возмущенно толкался я. Но мать просто выкидывала меня вместе с портфелем в коридор, велев идти к тете Маше... … Я помню тот страшный день, когда Мишка остался без отца. Это было жутко, кровь стыла в жилах от того, как плакала его мама. Мария Львовна выла и царапала ногтями деревяшку столешницы, скулила, металась по кухне, а соседи её утешали. — Отмучился, — говорил стоящий у окна старик Лаптин. — Отмучался наш мореход. Да и пусть так! — И опрокидывал одну за одной рюмки себе в рот. Я видел, как ходит вверх–вниз его кадык, как морщится лицо. Меня замутило, я выбежал вон, схватил Мишку за руку, и мы побежали по улице, ревели в голос, а потом забились в какой–то сарай, упали на склизкий от сырости пол, обнялись и крепко зажмурились. А в голове только и стучало: «Отмучился… Отмучился… От…» — А твой отец жив! — вдруг, намного позже, когда нас стало трясти от холода, сказал Миша. — Мать пришла вчера, сказала, что он где–то сидит, что на него донос был. Твоей маме пришла бумага, что она может передать ему вещи, что скорее всего оправдают. Какой–то чин, говорят, писал. Я, Саша, в этом ничего не понимаю, но что слышал, то говорю. — Мама сказала, что он погиб! — упрямо сжал я кулаки. — Если бы было по–другому, она бы послала ему посылку! — Твоя мама от него отказалась. Тётя Эля это спьяну сболтнула. Она к нам приходила отца с днем рождения поздравить, веселая была, всё топталась в прихожей, ждала, что за стол позовут. А папка её выставил, крикнул, чтобы п р о в а л и в а л а. Она как это услышала, так и выболтала про вас. И папе сказала, что ещё тоже неизвестно, где он там плавал, и почему все его товарищи погибли, а он дома валяется. Мама вытолкала Элеонору за дверь, а отец с тех пор стал сильно пить, а сегодня… Сегодня… Мишка не договорил. Только потом, когда я вырос, то узнал, как дядя Федя ушел из жизни. А на полке так и осталась лежать его бескозырка с якорьком… — Что значит, отказалась? — сглотнул я. — Это же мой папа… — Он теперь же… Ну, как в р а г, понимаешь? — пожал Миша плечами. — Там ещё кое–что… — Тут Мишка опять стал плакать и размазывать по грязным щекам слезы. — Элька эта твою мать уговорила сдать тебя в детдом, ну как сына в р а г а. Моя мама сказала, что не допустит, что мы тебя к себе заберем. Ты не бойся, понял? Кроме тебя у меня больше друзей нет и не будет! Понял? Мы тогда так и уснули, обнявшись… Я вернулся домой утром, тихо зашел в комнату. — Папа живой! — Я встал у кровати матери и громко повторил: — Он жив и скоро приедет домой! Мама вздрогнула, села, её всю затрясло. — Нет! Нет, Саша! Папа умер, не надо, чтобы он возвращался! Он всех нас погубит, понимаешь? Никогда не говори, что он живой. Умер! — зашептала она. Я схватил со стола чашку, из которой вечером пил дядя Андрей, жахнул ею по полу и закричал, что никогда я такого не скажу. Мама вскочила, оттолкнула меня и, зажав рот рукой, выбежала из комнаты… Меня забрали ближе к зиме, когда у матери уже стал заметен живот. Андрей Андреевич почему–то переехал к нам. Он сам собрал мои вещи, свалил их на скатерти, связал её крест–накрест и бросил этот баул на пол. Я растерянно смотрел на мать. — Мама! Но я же твой сын, мама! — шептал я. — Я тут живу… — Нет, нет, мальчик! Теперь ты будешь в другом месте, там тебе лучше, там тебя воспитают. И не надо мне тебя. Если бы ни ты, я бы так не болела, ела бы вдосталь, не нужно было бы отдавать тебе всё! Ты, как пиявка, присосался ко мне, ты же его сын! Его! А он в тюрьме, так и тебя надо гнать! Андрюша, Андрюша! — истерично закричала она. — Уведи его, я не могу… Не могу… Зоя заохала, схватилась за живот, а её новый муж вытолкал меня к приехавшей машине. Мишка всё это слышал, он топтался тогда в прихожей, потом бросился домой, к матери. Мария Львовна прибежала, кинулась к чужим людям, которые забирали меня, стала просить оставить меня ей, она будет хорошо обо мне заботиться, она… — Гражданка, это невозможно, — отодвигая её, сказал мужчина, что вылез из кабины. — Ну за что же его? Он же просто мальчик! И… — Мария Львовна заплакала, вслед за ней и Мишка. Я видел, как по их лицам текли и текли слезы. Надо же, я им чужой, а они оплакивают меня… — У нас бумага, его мать сдала, ну что тут поделать… — сказал кто–то за моей спиной. Мать сдала… Мать… Тогда она перестала для меня существовать. Уже сидя в машине, я видел, как вышла на улицу мама, и тетя Маша подошла к ней и вдруг плюнула в лицо. Та молча утерлась и отвернулась… …В детском доме я стал одним из многих, в меру умный, в меру хулиган. Научился курить, хотя мне было всего девять, научился ругаться так, как когда–то дядя Федя. Плакал ночами, за это меня били. Плакать я перестал. И ждал. Каждый день я ждал. Чего? Что меня навестит тетя Маша, что произойдет нечто, и меня заберут, что мама одумается, что… Хотя нет, маму я больше не ждал. Она меня сюда отдала, отказалась. Я отнимал у неё хлеб и мешал ей. Больше так не будет. Ненавижу! … Мне было двенадцать, когда меня вызвали к заведующей детским домом. Недавно мы с ребятами подрались, было много шума… — Саша! Заходи, — кивнула мне Полина Николаевна, статная, крупная женщина. Таких увековечивают на плакатах и печатают на открытках. У Полины была толстая, отливающая медью коса, большие глаза чуть навыкате, пухлые губы. Она нам нравилась, потому что была справедливой. — Да не переживай, я не стану тебя ругать. Не о том сейчас… Она вдруг как будто смутилась, а потом кивнула кому–то за моей спиной. Я оглянулся и замер. Передо мной стоял мужчина, крепкий, невысокий, мускулистый, в военной форме. На его лице виднелись красные шрамы, но это не пугало. «Он будет сидеть на кухне, курить и вздыхать. Все фронтовики курят и вздыхают…» — вспомнил я свои мечты. — Сашка… Сынок… — прошептал этот самый родной мне человек. — Узнал? Я кивнул. И стало тяжело дышать, и ком стоял в горле, и из глаз опять поползла соленая вода, но я не вытирал её, пусть течет, папа не станет ругаться. Он подбежал ко мне, обнял своими ручищами так крепко, что я перестал дышать. — Задушите же, Иван Викторович! Кости мальчонке поломаете! — испуганно крикнула тётя Поля, но отец не слышал. Он сопел в мою макушку, в те самые жесткие, непокорные волосы, и там тоже стало мокро. — Сашка! Сашок! Мальчик… Он забрал меня в тот же день. Оказалось, что мать отказалась от меня, но права отцовства не отменила. Ей было важно обрубить все связи с сидельцем–мужем, а уж о дальнейшей её жизни заботилась Элечка. Говорили, что у матери растет девочка, моя сестра, и всё у них хорошо, «правильно», но мне это не интересно. Они все мне теперь чужие!.. У ворот детского дома меня ещё кто–то ждал. Отец чуть подтолкнул меня вперед, я прищурился, разглядел. Мишка, тетя Маша и двое её младших сыновей. — Это они мне помогли тебя найти. Я Федора на фронте встречал, хороший был мужик, — зачем–то пояснил папа. — Ты извини, я бы раньше тебя забрал, но в больнице валялся, раны эти, чтоб их… Я кивнул. Чтоб их… Нет, мой папа не женился на Марии Львовне, хотя мы с Мишкой были бы не против. Но мы часто ездили друг к другу в гости, дружим до сих пор. Отца оболгали, обвинили в предательстве, но потом всё разрешилось. — Я ждал тебя, папа! Так ждал… — прошептал я уже ночью, когда сидели, обнявшись, на его кровати. — А я шёл к тебе, Сашка! Каждый день шёл. Ну чего ты ревёшь! Я ж люблю тебя, Сашок! Ну как я мог не прийти!.. Я кивнул. Он не мог не прийти. Он же мой батя! Автор: Зюзинские истории.

Жизнь даётся на время - Бог каждому что - то отмерял. 😍😍😍

Музыка моей души. Прекрасного настроения Задушевные!

В тёплое время суток снег на ней таял, обнажая чёрную грязь. А вокруг ещё белели сугробы.Сейчас на улице был вечер, и тёплым его уж точно нельзя было назвать. Дорога вновь застыла и обледенела, и этот лёд резал ноги Нади даже сквозь колготки. Девочка училась в третьем классе и уже довольно хорошо понимала, что бежать в таком виде по улице ненормально, и она привлекает внимание. Но в данный момент Наде было всё равно, лишь бы только убраться подальше от дома. Там дома был этот новый мужик мамы. Девочка давно смирилась с тем, что мужчины в их доме появляются и исчезают. Некоторые требуют, чтобы Надя называла их папой, некоторые просто не обращают на неё внимания. Сама Надя устала запоминать новые имена. Последний мужчина был другой. Надя почувствовала смутную угрозу, исходившую от него, едва он переступил порог запущенного, давно требующего ремонта дома. Этот мужчина не начал воспитывать её ремнём, как предыдущий мамин сожитель. К такому повороту девочка была готова. А тут как раз наоборот - улыбчивый и невысокий мужчина с лысиной на пол головы, скользким ужом вполз в дом и начал задаривать Надю подарками. Он не пил, как мама Нади и у него имелись деньги. Казалось бы, девочке стоило радоваться, но ни тут то было! Надя жила такой жизнью до девяти лет и у неё была очень сильно развита интуиция. Она до жути боялась улыбок нового отчима и брезговала брать его подарки. Эти подарки казались липкими, окутанными паутиной склизкого дяди. Он приносил в дом алкоголь, много алкоголя, и мама Надя напивалась до беспамятства. Именно в такие моменты в новоявленном отчиме просыпалось желание помочь Наде с учебой, поговорить с ней. Он садился рядышком и приторным голосом расспрашивал о делах в школе, стараясь положить руку девочке на плечо, либо на коленку. Надю тошнило в такие моменты, и хотелось исчезнуть, раствориться. И обычно ей удавалось ускользнуть, но не сегодня. Сегодня мама напилась сильнее обычного и вырубилась прямо на кухне, уронив голову на стол. Новый ее сожитель зашел в комнату Нади и поплотнее прикрыл за собой расшатанную дверь. Все это он делал с такой сальной улыбкой, что у девочки побежали мурашки по спине. Улыбка не предвещала ничего хорошего, как и поведение мужчины. Сегодня он решил не церемониться, считая, что уже довольно долго окучивал девочку и задабривал подарками. -Что это платьице на тебя, Надюша? Какое-то оно старенькое. А давай мы его снимем, а позже я куплю тебе новое. Хочешь? Ужас сковал Надю, и тошнота подступила к горлу. Мужчина приблизился к ней вплотную и протянул свою паучью ладонь. Девочку вырвало прямо на его спортивные штаны. Мужчина заматерился, отпрыгнул и его лицо исказила злоба. -Так, значит? - прошипел он. - Подожди, я сейчас вернусь. Переоденусь и вернусь. Мужчина вышел, а Надя поняла, что времени у нее совсем не остается. Надо бежать, но как? Она не успеет дойти до входной двери. Мамин сожитель обязательно её остановит. Единственным выходом оставалось выпрыгнуть в окно. Девочка подбежала к деревянной оконной раме, с трудом справилась с заржавевшими шпингалетами, залезла на подоконник и шагнула в почти поравнявшийся с окошком сугроб. И вот она бежит по дороге, бежит к трассе сама не зная зачем. Её гонит страх и желание побыстрее скрыться, а холод пронизывает насквозь. Кажется он проник к каждой косточке и скоро Надя превратится в один из этих грязных ледяных комков, которые так царапают девочке ноги. Она добежала до трассы и пошла по обочине. Зубы уже не стучали, как в лихорадке, а кожу на лице стянуло морозом. Голова почти ничего не соображала и внезапно захотелось спать. Надя не слышала, как пыхтя и выбрасывая облака дыма останавливается большегруз за её спиной. * * * * * * * * * * * * Михаил лёг спать пораньше. Что ещё делать одному? Скучно и непривычно в квартире без жены Оли, которая уехала с ночевкой, навестить свою маму. Тоскливо было одному, вот и решил парень от души выспаться. Они с Олей были молодой семьёй, обоим не исполнилось ещё и двадцати трёх. Но уже решили завести ребёнка. Жена Миша была на шестом месяце беременности. А почему бы и нет? Работа у Михаила была стабильная с перспективой карьерного роста и квартира своя, доставшаяся от государства. Тяжело парню было вспоминать, как в возрасте четырнадцати лет его мать лишили родительских прав и его забрали в детдом. Ну, это, наверное, и к лучшему. В детдоме несладко пришлось, тут не поспоришь, но ещё хуже было остаться с вечно пьяной матерью и чередой сменяющих друг друга пропитых мужиков. Больше всего Михаил ненавидел тех, которые пытались его воспитывать и всё их воспитание заключалось в физическом воздействии. Миша считал, что ему очень повезло. Всего четыре года в детдоме, и началась светлая полоса. Получил квартиру, нашел работу, а потом встретил Олю. Оля, девочка домашняя, росла в полной семье. Мише было очень стыдно представить ей свою мать. Соврав вначале, что он сирота, парень до сих пор не мог признаться жене. И даже когда ездил в родную деревню, врал Оле. А ездил он не потому, что скучал по пьющей матери, а потому, что в полуразрушенном, временами неотапливаемом доме подрастала его сестрёнка, отца которой Миша не помнил или вовсе не знал. Это было не так важно, ведь Михаил всё равно чувствовал родную кровь в этой диковатой девочке и знал, как тяжело ей приходится, ведь он сам через всё это прошёл. Миша лёг спать пораньше, радуясь возможности выспаться, но ему это не удалось. Разбудил телефонный звонок с неизвестного номера. Старческий голос на том конце парень узнал не сразу. -Мишка, ты что ли? Это тётя Тоня, соседка мамаки твоей. Помнишь, ты как-то номер оставлял, сказал звонить, ежели чё. Так вот, тут приключилось. В деревню фура заехала, дальнобойщик какой-то сеструху твою привёз. Я заинтересовалась, нечасто такие громадины в нашу деревню заезжают. Смотрю, мужик-водитель Надьку в куртку укутал и к вашему дому несёт. А девчонка вырывается, кричит, что не вернётся домой. Мужик твоей мамаки выходит, лыбится, а Надька от него, как от прокажённого. В общем, забрала я сеструху твою к себе. Уж не знаю, что там приключилось, но она ревмя ревёт и домой возвращаться отказывается. А мужичонка-то этот уже в окошко ко мне стучал, трезвый даже вроде, интеллигентный такой. Говорит, Надежда отказывалась делать уроки, и он её наказал. А я ему чуть и не верю и Надьку отдавать не хочу, но ведь вечно я её у себя не продержу. Девчонка озябла совсем. Я ее чаем с малиной отпоила, и сейчас она спит. Вот я и вспомнила про тебя. Что делать-то, Мишка? Михаил сел на кровати и помотал головой. Старческий голос будто врывался в кошмар его детства. Он никак не мог взять в толк, какой дальнобойщик? Откуда привез его сестру? Понял только одно - Надя до слез боится вернуться в дом матери. Значит, там происходит что-то плохое. Возможно, еще хуже, что было в детстве с ним. Надя девочка, красивая девочка. Его сожители матери могли только пороть, а ведь люди попадаются всякие, тем более среди такого контингента! В глубине души Михаил всегда чего-то подобного боялся, глядя, как подрастает Надя. -Не отдавайте её, - крикнул он трубку. - Слышите, баб Тонь, не отдавайте ни в коем случае. Я скоро приеду. Одной рукой натягивая на себя джинсы, другой Михаил вызывал себе такси. Он уже и забыл, что собирался выспаться. Не прошло и часа, как был в деревне в которой жил до четырнадцати лет. Первым делом он пошёл не к соседке, а в дом матери. Мать, предсказуемо, спала пьяная прямо на кухонном полу. Рядом валялся упавший стул. Зато её новый сожитель был трезв, как стеклышко. А как забегали его глаза, когда он увидел Михаила! Только поэтому Миша понял, что не ошибся в самых страшных своих предположениях. Когда он вышел из дома под глазом лысого мужчины наливался багровыми оттенками свежий синяк. * * * * * * * * * * * * * На следующий день вечер жена Миши, Оля, возвращалась домой. Она вошла в подъезд налегке, с улыбкой вспоминая, что маме на этот раз не удалось впихнуть ей свои соленья-варенья, потому что теперь Оле нельзя поднимать тяжелое. Она погладила свой аккуратный животик и, с досадой вспомнив, что лифт до сих пор в ремонте, потихонечку пошла по лестнице на пятый этаж. Миша был дома. Войдя в прихожую, Оля хотела его окликнуть, но замерла, увидев на обувнице расхлябанные сапожки маленького размера. Что это? У них кто-то в гостях? Кто-то с ребенком? Тогда почему нет взрослой обуви? В зале громко работал телевизор. Ольгин муж сидел на диване с какой-то девочкой. Поглощая попкорн, они смотрели мультики. Увидев вошедшую девочка сжала плечики, а Михаил резко вскочил, уронив ведёрко с попкорном, но не обратив на это внимания. Выглядел он очень виновато. -Оля, привет. Познакомься, это моя сестрёнка Надя. Брови девушки взлетели вверх и так там и остались, придавая лицу изумлённое выражение. Она молчала, не зная, что сказать и что спросить при ребёнке. Миша это понял. Взяв жену под локоток повел в спальню. Едва зайдя туда, начал оправдываться. -Оль, я врал тебе, что круглый сирота. У меня жива мать. Она алкашка. Её лишили родительских прав, когда мне было четырнадцать. Мне стыдно было тебе в этом признаться в самом начале, когда мы только познакомились. Ну, а потом всё так и пошло, по накатанной. Помнишь, я говорил тебе, что навещаю друга в деревне. Так вот, я ездил туда, но не к матери, а к сестрёнке. Ей всего девять. Мать всё так же пьёт и водит мужиков. На этот раз она привела какого-то слизняка и он начал вести себя неадекватно по отношению к сестренке. Надя сбежала. Она раздетая дошла до трассы и там её подобрал какой-то дальнобойщик. Я забрал Надю. Можно она пока побудет у нас? Оля машинально положила руки на животик. Погладила его, успокаивая себя и малыша одновременно. От обилия информации у нее закружилась голова. -Что ты хочешь ,чтобы я тебе сказала? - вскрикнула она. - Миша ты врал мне! Как ты мог? Ну ладно вначале, а потом, когда сделал мне предложение? Ты должен был рассказать правду о себе. Я считала, что у тебя нет никаких родственников, а тут оказывается и мама и сестра! И как это, она побудет у нас? Ей девять, видимо, она ходит в школу. -Сейчас как раз начались весенние каникулы. -Да неважно, Миш. Она у тебя какая-то странная. Почему в таком возрасте она смотрит совсем детские мультики? Да и вообще... Я не понимаю, не представляю.... В голове никак не может уложиться. -Оль, ну прости ты меня, - дотронулся до локтя жены Михаил. - Я стыдился своего прошлого, поэтому врал. Но Надя, она ни в чем не виновата. Мультики она смотрит, потому что ей не доставало обычного детства. Когда ты узнаешь её поближе, она тебе понравится. Легко сказать, понравится! Может быть, если бы знакомство с девочкой произошло при других обстоятельствах Оля отнеслась бы к ней более благосклонно, но ложь Михаила, продолжавшаяся столь длительное время, выбила девушку из колеи. Она не разговаривала с мужем пару дней и копилось в ней раздражение против этой неряшливой, диковатой девочки. Надя вела себя словно дикий зверек. Она абсолютно не была приучена к гигиене, не чистила зубы, не мылась. А уж как она вела себя за столом! Хватать еду руками или начать пить через край тарелки суп было для девочки в порядке вещей. При этом Надя, напуганная Ольгиным молчанием в первые дни, и сама замкнулась. Разговаривала девочка только с братом, а вопросы Оли отвечала односложно, втягивая голову в плечи. Через несколько дней Оля отошла и простила Мишу. Тогда она и спросила мужа о поведении его сестрёнки. -Почему она такая дёрганная? Ощущение, что её били, она всё время ожидает удара. -Скорее всего, так и было, - с горечью сказал Миша. - Меня мамкины сожители поколачивали частенько. Думаю и Наде прилетало. Но она же не со всеми такая. Со мной Надя ведет себя нормально. Ты должна расположить ее к себе. Оля не хотела никого к себе располагать. К тому же, не видела в этом никакого смысла. Каникулы подходили к концу и Оля с огромным нетерпением ждала, когда, наконец, Михаил увезет свою сестренку обратно в деревню. Да, девочку было жалко, но Оля старалась об этом не думать, потому что понимала, что не хочет, чтобы Надя оставалась в их квартире. Однако к концу каникул Миша становился всё задумчивее и Олю это пугало. В предпоследний день случилось именно то, чего она так боялась. Вечером, закрывшись в спальне, муж начал разговор. -Оль, я хочу, чтобы Надя осталась у нас. -Как ты себе это представляешь? - вздрогнула Ольга. - У неё есть мать. -Да какая это мать? - вздохнул Михаил. - Лишить её родительских прав и на Надю не составит никакого труда. А мы с тобой молодая, полноценная семья со своей жилплощадью. Мы легко можем взять её под опеку. -Нет и еще раз нет, - закричала Ольга. Она старалась говорить тише, чтобы спящая за стеной девочка не услышала ее, но не сдержалась. -Миша, я говорю нет. Я не могла дождаться конца каникул, чтобы ты наконец увез эту Надю. Я всё понимаю, она твоя сестрёнка, но я жить с ней не смогу. Я слишком молода, чтобы заботиться о такой большой девочке. Она дикая, невоспитанная, нечистоплотная. Она смотрит на меня волчонком. И вообще, Миш, ты не забыл, что скоро у нас родится свой ребёнок? Нам будет тесно вчетвером в этой квартире. -Но я просто не могу отвезти её обратно в деревню, - тоже повысил голос Михаил. - Мать до сих пор живёт там с этим слизняком. И кто знает, что может произойти... Неужели тебе ни капельки не жаль Надю? -Жаль. Очень жаль. Но в первую очередь я думаю о нашем с тобой ребёнке. Короче, моё окончательное слово - нет. Каникулы закончатся и ты увезёшь свою сестру в деревню. -Нет, не увезу, - упрямо сказал Миша. - Это все равно, что подобрать бездомного котенка с мусорки, покормить, пригреть и снова выкинуть. Только это не котенок, это моя сестра! -Ах, так? - вспылила Ольга, - Значит, уйду я. Я не буду жить с тобой, если она останется здесь. Выбирай, кто тебе важнее. Разговор происходил в кровати. Ольга демонстративно повернулась к мужу спиной и обиженно засопела, всем своим видом показывая, что разговор окончен. Михаил тоже лег. Ворочался, тяжело вздыхал, но все-таки уснул, а Ольге не спалось. Девушка уже жалела о своих, брошенных сгоряча, словах. Она любила Мишу и не хотела от него уходить. В то же время ей жутко не хотелось, чтобы Надя осталась с ними. Чужой человечек с колким взглядом не вызывал в ней ничего, кроме раздражения. Она не знала эту девочку, не знала, что творится у нее в голове, чувствовала себя неуютно в ее присутствии. Оля не спала, переживая из-за ссоры и вдруг услышала тихие звуки в квартире. Надя ходила стараясь не шуметь, но у неё это мало получалось. Щелкнула дверью, скрипнула половицей. Ольга лежала и прислушивалась. Что там бродит эта чужая девочка? А это что за звук? Она что, открывает входную дверь? Что ей понадобилось на лестничной клетке? Ольга встала, нащупала рукой свой длинный махровый халат висевший на стуле, накинула его на плечи, вышла из спальни. Включив в прихожей свет девушка убедилась, что ни куртки, ни сапожек Нади не было. Куда ночью могла пойти девятилетняя девочка в незнакомом городе? Оле стало не по себе. Она, как была, в одном халате и тапочках вышла на лестницу. Лифт так и не починили и девушка торопливо начала сбегать вниз по ступенькам. Надю она догнала на первом этаже. -Стой, подожди. Куда ты собралась? - с придыханием спросила Ольга, держась за живот. - Еле тебя догнала. В первую секунду девочка растерялась, увидев жену брата, а потом выражение ее лица приняло привычный хмурый вид. -Не надо было меня догонять. Я ухожу. Девочка была напряжена. Казалось, в любую секунду выскочит из подъезда. И что делать тогда? Не бегать же за ней по улице, в халате! -Давай поговорим, - сказала Оля, потихоньку приближаясь к ребенку. - Я не понимаю, что случилось. Ты захотела в деревню, к маме? Тогда дождись утра, и Миша тебя отвезет. -Я не хочу к маме, - лицо Нади скривилось. Она старалась не заплакать. - Миша говорил, что постарается сделать так, чтобы я осталась с ним. А потом я услышала ваш разговор. Если Миша оставит меня здесь, то ты от него уйдешь. А так я тоже не хочу. Миша, он хороший и ему будет без тебя плохо. Так что, я уйду. Я найду детдом и попрошу, чтобы меня в него взяли. Я ушла сейчас, ночью, чтобы вы больше из-за меня не ссорились. Я уже поняла, что ты меня ненавидишь. Оля смотрела на девочку, будто впервые ее видела. Вот, значит, она какая! Готова уйти, лишь бы у брата было все хорошо. Значит, Надя добрая. А что, собственно, Ольгу в ней раздражает? Дурные привычки, неряшливость? А откуда же взяться чистоплотности, если девочка росла с пьющей матерью? -Какая же ты, оказывается, глупышка, - кутаясь в махровый халат Оля подошла вплотную к девочке и тихонько, стараясь не спугнуть, приобняла ее за плечи. -С чего ты взяла, что я тебя ненавижу? Я просто тебя не знаю. Может быть, дашь мне еще одну возможность узнать тебя поближе? Давай начнем наше знакомство сначала. Миша проснулся утром и не обнаружил жену в постели. Испугавшись, что она встала пораньше для того, чтобы съехать от него, парень вышел из спальни. Олю он нашёл в ванной комнате. Она учила Надю правильно чистить зубы. Миша промолчал. Молчал он и тогда, когда его жена вместе с сестренкой пошли на кухню, и Оля показывала Наде, как готовить блинчики на завтрак. Происходило это в тёплой атмосфере. Ольга подшучивала над девочкой, но делала это очень по-доброму. Миша даже растерялся, услышав Надин смех. -Что-то случилось, пока я спал? - хитро прищурившись, спросил Михаил. -Пока ты спал случилось много чего, - с улыбкой ответила Оля. - Я попросила Надю остаться с нами жить. И она ответила, согласим. Правда ведь, Надь? - Оля подмигнула девочке. - Так что, Миша, ты должен приложить большие усилия, чтобы Надю у нас не смогли забрать. Прошел год. Толкая впереди себя голубенькую коляску, Ольга вышла из подъезда. В коляске мирно спал её укутанный сынок. Но взгляд Оли был встревожен и всматривался вдаль. Она выглядывала Надю не вернувшуюся из школы вовремя. Оля была напряжена и почти бежала с коляской по подъездной дорожке, пока не увидела вышедшую из-за угла и помахивающую мешком для обуви девичью фигурку. Оля выдохнула, а когда Надя приблизилась, закричала: -Ну, ты чего? Почему телефон выключен? Почему задержалась? Ты хоть представляешь, как я нервничала? -Олечка, прости, прости, - девочка вприпрыжку приблизилась и на секунду прильнула к Ольге. - Телефон разрядился, а после уроков нас задержали. Я ведь совсем немного опоздала. Что ты волнуешься? -Я всегда за тебя волнуюсь, - махнула ладошкой Оля. - Рассказывай лучше, исправила свой трояк по русскому? Оля не лукавила, она волновалась за Надю. Прошел какой-то год, а она полюбила девочку, как родную. Сейчас ей сложно было поверить, что когда-то Надя вызывала в ней раздражение своей нелюдимостью. Оказывается, доброта меняет всё. Стоило посмотреть на девочку другими глазами, как и она стала другой. Это был добрый, светлый ребёнок, ставший частью Ольгиной семьи. автор: Ирина Ас.