К ДНЮ РОЖДЕНИЯ В. М. ШУКШИНА

У каждого человека, помимо работы, должно быть занятие по душе — особенно если это игра на музыкальном инструменте, считает певица Варвара. Поразительно, но именно об этом говорит в своём рассказе «Одни» В. М. Шукшин. Выдающийся режиссёр, актёр и писатель родился в этот день 94 года назад. По такому случаю предлагаем вышеназванный рассказ к прочтению, либо к прослушиванию в исполнении чтеца (слушать аудиозапись под фото).
Шорник Антип Калачиков уважал в людях душевную чуткость и доброту. В минуты хорошего настроения, когда в доме устанавливался относительный мир, Антип ласково говорил жене:
— Ты, Марфа, хоть и крупная баба, а бестолковенькая.
— Эт почему же?
— А потому… Тебе что требуется? Чтобы я день и ночь только шил и шил? А у меня тоже душа есть. Ей тоже попрыгать, побаловаться охота, душе-то.
— Плевать мне на твою душу!
— Эх-х…
— Чего «эх»? Чего «эх»?
— Так… Вспомнил твоего папашу-кулака, царство ему небесное.
Марфа, грозная, большая Марфа, подбоченившись, строго смотрела сверху на Антипа. Сухой, маленький Антип стойко выдерживал ее взгляд.
— Ты папашу моего не трожь!.. Понял?
— Ага, понял, — кротко отвечал Антип.
— То-то.
— Шибко уж ты строгая, Марфынька. Нельзя так, милая: надсадишь сердечушко свое и помрешь.
Марфа за сорок лет совместной жизни с Антипом так и не научилась понимать; когда он говорит серьезно, а когда шутит.
— Вопчем, шей.
— Шью, матушка, шью.
В доме Калачиковых жил неистребимый крепкий запах выделанной кожи, вара и дегтя. Дом был большой, светлый. Когда-то он оглашался детским смехом; потом, позже, бывали здесь и свадьбы, бывали и скорбные ночные часы нехорошей тишины, когда зеркало завешено и слабый свет восковой свечи — бледный и немощный — чуть-чуть высвечивает глубокую тайну смерти. Много всякого было. Антип Калачиков со своей могучей половиной вывел к жизни двенадцать человек детей. А всего было восемнадцать.
Облик дома менялся с годами, но всегда неизменно оставался рабочий уголок Антипа — справа от печки, за перегородкой. Там Антип шил сбруи, уздечки, седелки, делал хомуты. И там же, на стенке, висела его заветная балалайка. Это была страсть Антипа, это была его бессловесная глубокая любовь всей жизни — балалайка. Антип мог часами играть на ней, склонив набочок голову, и непонятно было: то ли она ему рассказывает что-то очень дорогое, давно забытое им, то ли он передает ей свои неторопливые стариковские думы. Он мог сидеть так целый день, и сидел бы, если бы не Марфа. Марфе действительно нужно было, чтобы он целыми днями только шил и шил: страсть как любила деньги, тряслась над копейкой. Она всю жизнь воевала с Антиповой балалайкой. Один раз дошло до того, что она в гневе кинула ее в огонь, в печку. Побледневший Антип смотрел, как она горит. Балалайка вспыхнула сразу, точно берестинка. Ее стало коробить… Трижды простонала она почти человеческим стоном — и умерла.
Антип пошел во двор, взял топор и изрубил на мелкие кусочки все заготовки хомутов, все сбруи, седла и уздечки. Рубил молча, аккуратно. На скамейке. Перетрусившая Марфа не сказала ни слова. После этого Антип пил неделю, не заявляясь домой. Потом пришел, повесил на стенку новую балалайку и сел за работу. Больше Марфа никогда не касалась балалайки. Но за Антипом следила внимательно: не засиживалась у соседей подолгу, вообще старалась не отлучаться из дому. Знала: только она за порог, Антип снимает балалайку и играет — не работает.
Как-то раз осенним вечером сидели они — Антип в своем уголке, Марфа у стола с вязаньем.
Молчали.
Во дворе слякотно, дождик идет. В доме тепло, уютно. Антип молоточком заколачивает в хомут медные гвоздочки: тук-тук, тук-тук, тук-тук-тук… Отложила Марфа вязанье, о чем-то задумалась, глядя в окно.
Тук-тук, тук-тук, — постукивает Антип. И еще тикают ходики, причем как-то так, что кажется, что они вот-вот остановятся. А они не останавливаются. В окна мягко и глуховато сыплет горстями дождь.
— Чего пригорюнилась, Марфынька? — спросил Антип. — Все думаешь, как деньжат побольше скопить?
Марфа молчит, смотрит задумчиво в окно. Антип глянул на нее.
— Помирать скоро будем, так что думай не думай. Думай не думай — сто рублей не деньги. — Антип любил поговорить, когда работал. — Я вот всю жизнь думал и выдумал себе геморрой. Работал! А спроси: чего хорошего видел? Да ничего. Люди хоть сражались, восстания разные поднимали, в гражданской участвовали, в Отечественной… Хоть уж погибали, так героически. А тут — как сел с тринадцати годков, так и сижу — скоро семисят будет. Вот какой терпеливый! Теперь: за что я, спрашивается, работал? Насчет денег никогда не жадничал, мне плевать на них. В большие люди тоже не вышел. И специальность моя скоро отойдет даже: не нужны будут шорники. Для чего же, спрашивается, мне жизнь была дадена?
— Для детей, — серьезно сказала Марфа.
Антип не ждал, что она поддержит разговор. Обычно она обрывала его болтовню каким-нибудь обидным замечанием.
— Для детей? — Антип оживился. — С одной стороны, правильно, конечно, а с другой — нет, неправильно.
— С какой стороны неправильно?
— С той, что не только для детей надо жить. Надо и самим для себя немножко.
— А чего бы ты для себя-то делал?
Антип не сразу нашелся, что ответить на это.
— Как это «чего»? Нашел бы чего… Я, может, в музыканты бы двинул. Приезжал ведь тогда человек из города, говорил, что я самородок. А самородок — это кусок золота, это редкость, я так понимаю. Сейчас я кто? Обыкновенный шорник, а был бы, может…
— Перестань уж!.. — Марфа махнула рукой. — Завел — противно слушать.
— Значит, не понимаешь, — вздохнул Антип.
Некоторое время молчали.
Марфа вдруг всплакнула. Вытерла платочком слезы и сказала:
— Разлетелись наши детушки по всему белу свету.
— Что же им, около тебя сидеть всю жизнь? — заметил Антип.
— Хватит стучать-то! — сказала вдруг Марфа. — Давай посидим, поговорим про детей.
Антип усмехнулся, отложил молоток.
— Сдаешь, Марфа, — весело сказал он. — А хочешь, я тебе сыграю, развею тоску твою?
— Сыграй, — разрешила Марфа.
Антип вымыл руки, лицо, причесался.
— Дай новую рубашенцию.
Марфа достала из ящика новую рубаху. Антип надел ее, подпоясался ремешком. Снял со стены балалайку, сел в красный угол, посмотрел на Марфу.
— Начинаем наш концерт!
— Ты не дурачься только, — посоветовала Марфа.
— Сейчас вспомним всю нашу молодость, — хвастливо сказал Антип, настраивая балалайку. — Помнишь, как тогда на лужках хороводы водили?
— Помню, чего же мне не помнить? Я как-нибудь помоложе тебя.
— На сколько? На три недели с гаком?
— Не на три недели, а на два года. Я тогда еще совсем молоденькая была, а ты уж выкобенивался.
Антип миролюбиво засмеялся:
— Я мировой все-таки парень был! Помнишь, как ты за мной приударяла?
— Кто? Я, что ли? Господи!.. А на кого это тятя-покойничек кобелей спускал? Штанину-то кто у нас в ограде оставил?
— Штанина, допустим, была моя…
Антип подкрутил последний кулочок, склонил маленькую голову на плечо, ударил по струнам… Заиграл, и в теплую пустоту и сумрак избы полилась тихая светлая музыка далеких дней молодости. И припомнились другие вечера, и хорошо и грустно сделалось, и подумалось о чем-то главном в жизни, но так, что не скажешь, что же есть это главное.
Не шей ты мне,
Ма-амынька,
Красный сарафа-ан, —
запел тихонечко Антип и кивнул Марфе. Та поддержала:
Не входи, родимая,
Попусту
В изъян…
Пели ни так чтобы очень стройно, но обоим сделалось удивительно хорошо. Вставали в глазах забытые картины, то степь открывалась за родным селом, то берег реки, то шепотливая тополиная рощица. припоминалась, темная и немножко жуткая… И было что-то сладко волнующее во всем этом. Не стало осени, одиночества, не стало денег, хомутов…
Потом Антип заиграл веселую. И пошел по избе мелким бесом, игриво виляя костлявыми бедрами.
Ох, там, ри-та-там,
Ритатушеньки мои!
Походите, погуляйте,
Па-ба-луй-тися!
Он стал подпрыгивать. Марфа засмеялась, потом всплакнула, но тут же вытерла слезы и опять засмеялась.
— Хоть бы уж не выдрючивался, господи!.. Ведь смотреть не на что, а туда же.
Антип сиял. Маленькие умные глазки его светились озорным блеском.
Ох, Марфа моя,
Ох, Марфынька,
Укоряешь ты меня за напраслинку!
— А помнишь, Антип, как ты меня в город на ярманку возил? Антип кивнул головой.
Ох, помню, моя,
Помню, Марфынька!
Ох, хаханечки, ха-ха,
Чечевика с викою!
— Дурак же ты, Антип! — ласково сказала Марфа, — Плетешь черт те чего.
Ох, Марфушечка моя,
Радость всенародная…
Марфа так и покатилась:
— Ну, не дурак ли ты, Антип!
Ох, там, ри-та-там,
Ритатушеньки мои!
— Сядь, споем какую-нибудь, — сказала Марфа, вытирая слезы.
Антип слегка запыхался. Улыбаясь, смотрел на Марфу.
— А? А ты говоришь: Антип у тебя плохой!
— Не плохой, а придурковатый, — поправила Марфа.
— Значит, не понимаешь, — сказал Антип, нисколько не обидевшись за такое уточнение. Сел. — Мы могли бы с тобой знаешь как прожить! Душа в душу. Но тебя замучили окаянные деньги. Не сердись, конечно.
— Не деньги меня замучили, а нету их, вот что мучает-то.
— Хватило бы… брось, пожалуйста. Но не будем. Какую желаете, мадемуазель-фрау?
— Про Володю-молодца.
— Она тяжелая, ну ее!
— Ничего. Я поплачу хоть маленько,
Ох, не вейти-ися, чайки, над морем,
запел Антип.
Вам некуда, бедненьким, сесть.
Слетайте в Сибирь, край далекий,
Снесите печальну-я весть.
Антип пел задушевно, задумчиво. Точно рассказывал.
Ох, в двенадцать часов темной но-очий
Убили Володю-молодца-а.
Наутро отец с младшим сыном…
Марфа захлюпала.
— Антип, а Антип!., Прости ты меня, если я чем-нибудь тебя обижаю, — проговорила она сквозь слезы.
— Ерунда, — сказал Антип. — Ты меня тоже прости, если я виноватый.
— Играть тебе не даю…
— Ерунда, — опять сказал Антип. — Мне дай волю — я день и ночь согласен играть.
— Так тоже нельзя. Я понимаю.
— Хочешь, чекушечку тебе возьмем?
— Можно, — согласился Антип,
Марфа вытерла слезы, встала.
— Иди пока в магазин, а я ужин соберу.
Антип надел брезент и стоял посреди избы, ждал, когда Марфа достанет из глубины огромного сундука, из-под тряпья разного, деньги. Стоял и смотрел на ее широкую спину.
— Вот еще какое дело, — небрежно начал он, — она уж старенькая стала… надо бы новую. А в магазин вчера только привезли. Хорошие! Давай заодно куплю.
— Кого? — Марфина спина перестала двигаться.
— Балалайку-то.
Марфа опять задвигалась. Достала деньги, села на сундук и стала медленно и трудно отсчитывать. Шевелила губами и хмурилась.
— Она у тебя играет еще, — сказала она.
— Там треснула досточка одна… дребезжит.
— А ты заклей. Возьми да варом аккуратненько.
— Разве можно инструмент варом? Ты что, бог с тобой!
Марфа замолчала. Снова стала считать деньги. Вид у нее был строгий и озабоченный.
— На, — она протянула Антипу деньги. В глаза ему не смотрела.
— На четвертинку только? — У Антипа отвисла нижняя губа. — Да-а…
— Ничего, она еще у тебя поиграет. Вон как хорошо сегодня играла!
— Эх, Марфа!.. — Антип тяжело вздохнул.
— Что «эх»? Что «эх»?
— Так… проехало. — Антип повернулся и пошел к двери.
— А сколько она стоит-то? — спросила вдруг Марфа сурово.
— Да она стоит-то копейки! — Антип остановился у порога. — Рублей шесть по новым ценам.
— На, — Марфа сердито протянула ему шесть рублей,
Антип подошел к жене скорым шагом, взял деньги и молча вышел: разговаривать или медлить было опасно — Марфа легко могла раздумать.