весело деревне

СОСНЫ (ЧАСТЬ II)

Утро. Выглядываю в кусочек окна, не запушенный морозом, и не узнаю леса. Какое великолепие и спокойствие!
Над глубокими, свежими снегами, завалившими чащи елей, синее, огромное и удивительно нежное небо. Такие яркие, радостные краски бывают у нас только по утрам в афанасьевские морозы. И особенно хороши они сегодня, над свежим снегом и зеленым бором. Солнце еще за лесом, просека в голубой тени. В колеях санного следа, смелым и четким полукругом прорезанного от дороги к дому, тень совершенно синяя. А на вершинах сосен, на их пышных зеленых венцах, уже играет золотистый солнечный свет. И сосны, как хоругви, замерли под глубоким небом.
Приехали братья из города. Они привезли с собой много бодрости морозного утра. Пока в прихожей обметали вениками валенки, обивали от снега тяжелые воротники шуб и вносили покупки в рогожных кульках, пересыпанных сухой снежной пылью, как мукою, в комнатах нахолодилось и металлически запахло морозным воздухом.
- Градусов сорок будет! - с трудом выговаривает кучер, входя с новым кульком. Лицо у него багровое - по голосу чувствуется, что оно задеревенело от морозу, - усы, борода и углы воротника на тулупе смерзлись в ледяные сосульки…
- Митрофанов брат пришел, - докладывает Федосья, просовывая голову в дверь, - тесу на гроб просит.
Я выхожу к Антону, и он спокойно рассказывает о смерти Митрофана и деловито переводит разговор на тес. Равнодушие это или сила?.. Скрипя сапогами по замерзшему снегу на крыльце, мы выходим из дому и, переговариваясь, идем к сараю. Воздух крепко сжат утренним морозом, голоса паши раздаются как-то странно, пар от дыхания вьется при каждом слове, точно мы курим. Тонкий остистый иней садится на ресницы.
- Ну, и денек Господь послал! - говорит Антон, останавливаясь у сарая, где уже пригревает, и, щурясь от солнца, глядит на густую зеленую стену хвои вдоль просеки и глубокое: ясное небо над нею, - Эх, кабы и завтра так же! Ладно бы похоронили!
Потом мы отворяем скрипучие ворота насквозь промерзшего сарая. Антон долго гремит досками и наконец взваливает ни плечо длинную сосновую тесину. Сильным движением подкинув и поправив ее на плече, он говорит: "Ну, покорнейше благодарим вас!" - и осторожно выходит из сарая. Следы лаптей похожи на медвежьи, а сам Антон идет приседам, приноравливаясь к колебаниям доски, и тяжелая зыбкая доска, перегнувшись через его плечо, мерно покачивается в лад с его движениями. Когда же он, утонув почти по пояс в сугроб, скрывается за воротами, я слышу замирающий скрип его шагов. Вот так тишина! Две галки звонко и радостно сказали что-то друг другу. Одна из них с разлету опустилась на самую верхнюю веточку к густо-зеленой, стройной ели, закачалась, едва не потеряв равновесия, - и густо посыпалась и стала медленно опускаться радужная снежная пыль. Галка засмеялась от удовольствия, но тотчас же смолкла… Солнце поднимается, и все тише становится в просеке…
После обеда все ходят смотреть Митрофана. Деревня тонет в снегу. Снежные, белые избушки расположились вокруг ровной белой поляны, и на этой ярко сверкающей под солнцем поляне очень уютно и пригревает. Домовито пахнет дымком, печеным хлебом. Мальчишки возят друг друга на ледяшках, собаки сидят на крышах изб… Совсем дикарская деревушка! Вон молодая плечистая баба в замашной рубахе любопытно выглянула из се-нец… Вон худой, похожий на старичка-карлика, дурачок Пашка в дедовской шапке идет за водовозкой. В обмерзлой кадушке тяжко плескается дымящаяся, темная и вонючая вода, а полозья визжат, как поросенок… Но вот и изба Митрофана.
Какая она маленькая, низенькая, и как все буднично вокруг нее! Лыжи стоят у дверей в сенцы. В сенцах дремлет и жует жвачку корова, Стена избы, выходящая в сенцы, сильно подалась от них, и поэтому дверь надо отворять с большими усилиями. Она отлипает наконец, и в лицо пахнуло теплым избяным запахом. В полумраке стоят несколько баб у печки и, пристально глядя на покойника, шепотом переговариваются. А покойник под коленкором лежит в этой напряженной тишине и слушает, как плаксиво и жалостно читает псалтырь Тимошка.
- Совсем талый! - с умилением говорит одна из баб и, приглашая посмотреть покойника, осторожно приподнимает коленкор.
О, какой важный и серьезный стал Митрофан! Голова маленькая, гордая и спокойно-печальная, закрытые глаза глубоко ввалились, большой нос обрезался; большая грудь, приподнятая последним вздохом, точно закаменела, а ниже ее, в глубокой впадине живота, лежат большие восковые руки. Чистая рубаха красиво оттеняет худобу и желтизну. Баба тихо взяла одну руку, - видно, как тяжела эта ледяная рука, - подняла и опять положила. Митрофан остался совершенно равнодушен и продолжал спокойно слушать, что читает Тимошка. Может, он знает даже и то, как ясен и торжественен сегодняшний день, - его последний день в родной деревне?
День этот кажется очень долог в мертвой тишине Солнце медленно проходит свой небесный путь, и вот красноватый, парчовый луч уже скользнул в полутемную избу и косо озарил лоб покойника, Когда же я выхожу из избы на улицу, солнце прячется между стволами сосен за частый ельник, теряя свой блеск.
Опять я бреду вдоль просеки. Снега на поляне и крыше изб, которые точно облиты сахаром, алеют. В просеке, в тени, чувствую, как резко морозит к ночи. Еще чище и нежней стали краски зеленоватого неба к северу, еще тоньше рисуется мачтовый сосновый лес на его фоне. А с востока уже встала большая бледная луна. Гаснет закат, она подымается все выше… Собака, с которой я хожу вдоль просеки, забегает иногда в ельник и, выскакивая, вся в снегу, из его таинственно-светлых и темных дебрей, замирает вместе с своей резкой черной тенью на ярко озаренной дороге. Месяц уже высоко… В деревушке - ни звука, робко краснеет огонек из тихой избы Митрофана… И большая, остро содрогающаяся изумрудом звезда на северо-востоке кажется звездою у божьего трона, с высоты которого господь незримо присутствует над снежной лесной страной…
III
А на следующий день понесли гроб Митрофана по лесной дороге к селу.
Воздух по-прежнему был резок и морозен, и миллионы мельчайших игл и крестиков тускло поблескивали на солнце, кружась в воздухе. Бор и воздух слегка затуманивались, - только на горизонте к югу ясно и зелено было ледяное небо. Снег пел и визжал под санями, когда я бежал на лыжах в село. Там я долго мерз на паперти, пока наконец увидал среди белой сельской улицы белые зипуны и белый большой гроб из новою тесу. Отворили дверь в церковь, откуда вместе с запахом воска тоже пахнуло холодом: бедная лесная церковка промерзла вся насквозь, весь иконостас и все иконы побелели от густого метеного инея. И когда она наполнилась сдержанным гонором, стуком шагов и паром от дыхания, когда с трудом опустили желый разлатый гроб на пол, торопливым, простуженным голосом заговорил и запел священник. Жидкие синеватые струйки дыма вились над гробом, из которого страшно выглядывал острый коричневый нос и лоб в венчике. Кадило в руках священника было почти пусто, дешевый ладан, брошенный в еловые уголья, издавал запах лучины, а сам священник, повязанный по ушам платком, был в больших валенках и в старом мужицком полушубке, поверх которого торчала старая риза. Он, наперебой с дьячком, в полчаса справил службу и только "со святыми упокой" пропел не спеша и стараясь придать своему голосу трогательные оттенки, - печаль о бренности всего земного и радость за брата, отошедшего, после земного подвига, в лоно бесконечной жизни, "иде же праведные упокоеваются". Напутствуемый протяжным пением, гроб с мерзлым покойником вынесли из церкви, пронесли его по улице и за селом, на пригорке, опустили в неглубокую яму, которую и закидали мерзлой глинистой землей и снегом. В снег воткнули елочку и, покряхтывая от мороза, торопливо разошлись и разъехались.
Глубокая тишина царила теперь на лесной полянке, по которой торчало из сугробов несколько низких деревянных крестов. Беззвучно кружились в воздухе бесчисленные морозные остинки, где-то высоко над головой тянул сдержанный, глухой и глубокий гул: так шумит под вечер в отдалении море, когда оно скрыто за горами. Мачтовые сосны, высоко поднявшие на своих глинисто-красноватых голых стволах зеленые кроны, тесной дружиной окружали с трех сторон пригорок. Под ним широко синела еловыми лесами низменность.
Длинный земляной бугор могилы, пересыпанный снегом, лежал на скате у моих ног. Он казался то совсем обыкновенной кучей земли, то значительным - думающим и чувствующим. И, глядя на него, я долго силился поймать то неуловимое, что знает только один Бог, - тайну ненужности и в то же время значительности всего земного. Потом я крепко двинул лыжи под гору. Облако холодной снежной пыли взвилось мне навстречу, и по всему девственно-белому, пушистому косогору правильно и красиво прорезались два параллельных следа. Не удержавшись, я упал под горой в густой и необыкновенно зеленый ельник, набил в рукава снегу. Задевая за ельник, я быстро пошел зигзагами между его кустами. Траурные сороки с резким стрекотанием, игриво качаясь в воздухе, перелетали над ними. Минуты текли за минутами - я все так же равномерно и ловко совал ногами по снегу. И уже ни о чем не хотелось думать. Тонко пахло свежим снегом и хвоей, славно было чувствовать себя близким этому снегу, лесу, зайцам, которые любят объедать молодые побеги елочек... Небо мягко затуманивалось чем-то белым и обещало долгую тихую погоду... Отдаленный, чуть слышный гул сосен сдержанно и немолчно говорил и говорил о какой-то вечной, величавой жизни...

СОСНЫ (ЧАСТЬ I)

Вечер, тишина занесенного снегом дома, шумная лесная вьюга наружи...
Утром у нас в Платоновке умер сотский Митрофан, а в сумерках у меня сидел священник, опоздавший причастить Митрофана, пил чай и долго рассказывал о том, как много народу померзло в нонешнем году…
"Чем не сказочный бор?" - думаю я, прислушиваясь к шуму леса за окнами и к высоким жалобным нотам ветра, налетающего вместе с снежными вихрями на крышу. И мне представляется путник, который кружится в наших дебрях и чувствует, что не найти ему теперь выхода вовеки.
- Есть ли жив-человек в этих хижинах? - говорит он, с трудом различая в белой крутящейся мгле Платоновку.
Но морозный ветер захватывает ему дыхание, слепит снегом, и мгновенно пропадает огонек, который, казалось, мелькнул сквозь вьюгу. Да и человечьи ли это хижины? Не в такой ли же черной сторожке жила Баба-Яга? "Избушка, избушка, стань к лесу задом, а ко мне передом! Приюти странника в ночь!.."
Лежа весь вечер, я представляю себе, как пугливо и зыбко мерцают мои освещенные окошечки, такие одинокие среди бушующего леса, с головы до ног поседевшего от вьюги! Дом стоит у широкой просеки, в затишье, но когда ураган гигантским призраком на снежных крыльях проносится под лесом, сосны, которые высоко царят над всем окружающим, отвечают урагану столь угрюмой и грозной октавой, что в просеке делается страшно. Снег при этом бешено и беспорядочно мчится по лесу, непритворенная дверь в сенцах с необыкновенной силой бьет в стену, а собаки, которые лежат в них, утопая в снегу, как в пуховых постелях, жалобно взвизгивают сквозь сон, дрожа крупной дрожью… И мне опять вспоминается Митрофан, который ждет могилы в такую мрачную ночь.
В комнате тепло и тихо. Стекла холодно играют разноцветными огоньками, точно мелкими драгоценными камнями. Лежанка натоплена жарко, п к шуму и стуку я так привык, что могу не замечать их. Лампа на столе: горит ровным сонным светом. Ровно, чуть внятно звенит в ней выгорающий керосин, монотонно и неясно, точно под землей, баюкает кто-то ребенка за стеною в кухне, - не то сама Федосья, не то ее Анютка, которая с малолетства во всем подражает своим вечно вздыхающим теткам, матери. И, прислушиваясь к этому знакомому с детства напеву, к этим шумам и стукам, весь отдаешься во власть долгого вечера.
Ходит сон по сеням,
А дрема по дверям, -
поет в душе жалобная песня, а вечер реет над головою неслышною тенью, завораживает сонным звоном в лампе, похожим на замирающее нытье комара, и таинственно дрожит и убегает на одном месте темным волнистым кругом, кинутым на потолок лампой.
Но вот в сенцах слышен певучий визг шагов по сухому бархатистому снегу. Хлопают двери в прихожей, и кто-то топает в пол валенками. Слышу, как чья-то рука шарит по двери, ищет скобку, а затем чувствую холод и свежий запах январской метели, сильный, как запах разрезанного арбуза.
- Спите? - спрашивает Федосья осторожным шепотом.
- Нет… А что? Это ты, Федосья?
- Я-с, - отвечает Федосья, меняя голос на громкий и естественный. - Ай я вас разбудила?
- Нет… Ты что?
Вместо ответа Федосья оборачивается к двери, - хорошо ли притворила? - и, улыбнувшись, становится к печке. Ей просто хотелось проведать меня. Это небольшая, но плотно сбитая баба в полушубке; голова у нее закутана шалью и похожа на совиную, не полушубке и на шали тает снег.
- Там пыль! - говорит она с удовольствием и, ежась, прижимается к печке. - Что, давно вечер-то по часам?
- Половина десятого.
Федосья кивает головою и задумывается. За день она переделала сотни мелких дел. Теперь она в тумане отдыха. Глядя на снег совершенно бессмысленными, удивленными глазами, она с наслаждением затягивается долгим и глубоким зевком и, зевая, бормочет:
- Ах, господи, что ж это зевается, куда это девается! Вот жалко Митрофана-то! Целый день с ума не идет, а тут еще наши: выехали, нет ли? Поедут-замерзнут!
И вдруг быстро прибавляет:
- Постойте - в каком ухе звенит?
- В правом, - отвечаю я. - Нынче они не поедут…
- Вот и не угадали! А я было про мужика своего загадала. Боюсь, обморозится…
И, увлеченная думами о вьюге, Федосья начинает:
- Так-то на сороки было, на сорок мучеников. Вот, расскажу вам, страсть-то была! Вы-то, известное дело, не помните, вам тогда небось пяти годочков не было, а я-то явственно помню. Сколько тогда народу померзло, сколько обморозилось…
Я не слушаю, я наизусть знаю рассказы о всех метелях, которые помнит Федосья. Я машинально ловлю ее слова, и они странно переплетаются с тем, что я слышу внутри себя. "Не в том царстве, не в том государстве, - певуче и глухо говорит во мне голос старика-пастуха, который часто рассказывает мне сказки, - не в том царстве, не в том государстве, а у самом у том, у каком мы живем, жил, стало быть, молодой вьюноша…"
Лес гудит, точно ветер дует в тысячу эоловых арф, заглушённых степами и вьюгой. "Ходит сон по сеням, а дрема по дверям", и, намаявшись за день, поевши "соснового" хлебушка с болотной водицей, спят теперь по Платоновкам наши былинные люди, смысл жизни и смерти которых ты, господи, веси!
Вдруг ветер со всего размаху хлопает сенной дверью в стену и, как огромное стадо птиц, с шумом и свистом проносится по крыше.
- Ох, Господи! - говорит Федосья, вздрагивая и хмурясь. - Хоть бы уж спать скорей в страсть такую! Ужинать-то будете? - прибавляет она, делая над собой усилие, чтобы взяться за скобку.
- Рано еще…
- А мой сгад - нечего третьих петухов ждать! Поужинали бы и спали бы, спали себе!
Дверь медленно отворяется и затворяется, и я опять остаюсь один, все думая о Митрофане.
Это был высокий и худой, но хорошо сложенный мужик, легкий на ходу и стройный, с небольшой, откинутой назад головой и с бирюзово-серыми, живыми глазами. Зиму и лето его длинные ноги были аккуратно обернуты серыми онучами и обуты в лапти, зиму и лето он носил коротенький изорванный полушубок. На голове у него всегда была самодельная заячья шапка шерстью внутрь. И как приветливо глядело из-под этой шапки его обветренное лицо с облупившимся носом и редкой бородкой! Это был Следопыт, настоящий лесной крестьянин-охотник, в котором все производило цельное впечатление: и фигура, и шапка, и заплатанные на коленях портки, и запах курной избы, и одностволка. Появляясь на пороге моей комнаты и вытирая полою полушубка мокрое от метели коричневое лицо, оживленное бирюзовыми глазами, он тотчас же наполнял комнату свежестью лесного воздуха.
- Хорошо у нас! - говорил он мне часто. - Главное дело - лесу много. Правда, хлебушка, случается, не хватает али чего прочего, да ведь на бога жаловаться некуда: есть, лес - в лесу зарабатывай. Мне, может, еще трудней другого, у меня одних детей сколько, а я все-таки иду да иду! Волка ноги кормят. Сколько годов я тут прожил и все не нажился… Я и не помню ничего, что было. Был будто один-два дня летом али, скажем, весной - и больше ничего. Зимних дён больше вспоминается, а все тоже похожи друг на дружку. И ничего не скуплю, а хорошо. Идешь по лесу - лес из леса выходит, синеет, а там прогалина, крест из села виден… Придешь, заснешь - глядь, уж опять утро и опять пошел на работу… была бы шея - хомут найдется! Говорят - живете вы, мол, в лесу, пням молитесь, а спроси его, как надо жить - не знает. Видно, живи как батрак: исполняй, что приказано - и шабаш.
И Митрофан действительно прожил всю свою жизнь так, как будто был в батраках у жизни. Нужно было пройти всю ее тяжелую лесную дорогу - Митрофан шел беспрекословно… И разладила его путь только болезнь, когда пришлось пролежать больше месяца в темноте избы, - перед смертью.
- За траву не удержишься! - говорил он мне, снисходительно улыбаясь, когда я советовал ему съездить в больницу.
И кто знает, - не прав ли был он?
"Умер, погиб, не выдержал, - значит, так надо!" думою я и поднимаюсь, чтобы пойти на воздух. Надев шубу и шапку, подхожу к лампе. На мгновение шум метели за окном смущает меня, но затем я решительно дую на свет.
В темных пустых комнатах, через которые я прохожу, мутно сереют окна. От налетающих вихрей они то светлеют, то темнеют, - совсем как в корабельной каюте в качку. В прихожей холодно, как в сенцах, и пахнет сырой, промерзлой корой дров, заготовленных на топку. Громадная старинная икона божией матери с мертвым Иисусом на коленях чернеет в углу…
На дворе ветер рвет с меня шапку и с головы до ног осыпает меня морозным снегом. Но, ох, как хорошо поглубже вздохнуть холодным воздухом и почувствовать, как легка и тонка стала шуба, насквозь пронизанная ветром! На мгновение я останавливаюсь и делаю усилие взглянуть… Новый порыв ветра прямо в лицо перехватывает мне дыхание, и я успеваю разглядеть только два-три вихря, промчавшихся по просеке в поле. Гул леса вырывается из шума вьюги, как гул органа. Я крепко нагибаю голову, погружаюсь почти по пояс в сугроб и долго иду, сам не зная куда…
Ни деревни, ни леса не видно. Но я знаю, что деревня направо и что в конце ее, у плоского болотного озерка, теперь занесенного снегом, - изба Митрофана. И я иду, - долго, упорно и мучительно, - и вдруг в двух шагах от меня вспыхивает сквозь дым вьюги огонек. Кто-то бросается ко мне на грудь и чуть не сбивает меня с ног. Наклоняюсь, - собака, которую я подарил Митрофану. Она отскакивает при моем движении с жалобно-радостным визгом назад и бросается к избе, точно хочет показать, что там делается. А у избы, около окошечка, светлым облаком кружится снежная пыль. Огонек освещает ее снизу, из сугроба. Утопая в снегу, я добираюсь до окна и торопливо заглядываю в него. Там, внизу, в слабо освещенной избе, лежит у окна что-то длинное, белое. Племянник Митрофана стоит, наклонившись над столом, и читает псалтырь. В глубине избы, на нарах, видны в полумраке фигуры спящих баб и детей…

МЕТЕОР

Рождество, много снегу, ясные морозные дни, извозчики ездят резво, вызывающе, с двух часов на катке в городском саду играет военная музыка.
Верстах в трёх от города старая сосновая роща.
Смеясь, переговариваясь, идут к ней по снежному полю, суют ногами в длинных шведских лыжах, держа в правой руке длинные тонкие палки с колёсиками на конце, лицеист, гимназистка, высокий и полный богатый молодой человек, кадет и курсистка в пенсне, очень близорукая, неловкая и очень обидчивая. Она одна молчит, идёт старательнее и хуже всех. Все одеты так, как ходят на каток. Одна она в настоящем лыжном кастюме, в белой шерстяной вязанке и такой же шапочке.
Роща близится, становится живописнее, величественнее, чернее и зеленее. Над нею уже стоит прозрачно-бледная круглая луна, Справа чистое солнце почти касается вдали золотисто-блестящей снежной равнины с чуть заметным зеленоватым тоном.
Курсистка впереди всех, - порой спотыкаясь и роняя пенсне, она первая входит в рощу, в длинную снежную просеку среди мачтовых сосен. Белая длинная вязанка обтягивает её большой зад и груди. Живой, смуглый, широконосый кадет, не отставая от неё ни на шаг, всё подсмеивается над ней, всё острит. Она каждый раз зло и находчиво отвечает ему, старательно делая своё дело. Однако между ними что-то есть.
В роще вечереет, морозит, высокое небо над просекой холодеет и синеет; далеко впереди, за поляной, верхушки нескольких сосен, особенно высоких, краснеют. В роще ещё слаще чувствовать себя молодым, праздничным, всё время близким к какому-то счастью дышать этим зимним эфирным воздухом. Лицеист ждёт счастья напряжённее всех, двигаясь всё время рядом с гимназисткой.
Спокойнее прочих богатый молодой человек с его необыкновенно нежным цветом лица и пятнистым румянцем.
На поляне останавливаются, отдыхая и говоря все разом, мужчины курят, испытывая от табаку особенное наслаждение. У всех блестящие глаза, лёгкий иней на ресницах.
- Теперь куда?
- Конечно, вниз, на реку!
- А вон, господа, ещё лыжники!
- Кто это? Неужели Ильины? Вот приятная встреча!
Пролёты высоких аллей расходятся от поляны во все стороны. В той, что ведёт прямо к реке, приближаются мужчина и женщина. Слышен звонкий женский смех, кажущийся притворным.
- Кто это? - спрашивает гимназистка лицеиста. - Вы лучше меня видите.
- Ваши партнёры по любительскому спектаклю. Залесская с Потёмкиным.
- Ах, я не хочу встречаться с ними. Я её терпеть не могу. Уйдём куда-нибудь. Встретимся с нашими на лугу.
- Слушаю-с, Господа, мы вам пока откланиваемся. До скорого свидания на реке.
- Это почему? - спрашивает кадет, нелепо выкатывая глаза. - Что сей внезапный сон значит?
- Нам пора отношения выяснить, - отвечает гимназистка, смеясь. - Au revoir*, господа. Можете нам завидовать.
И, взявшись за руки, лицеист и гимназистка едут в просеку направо. Их провожают напутственными криками, шутками.
У лицеиста крепко бьётся сердце. Он чувствует, что она под видом шутки, с той спокойной и удивительной смелостью, на которую способны только женщины, сказала правду. Он знает, что за эти праздничные дни всё сказано без слов между ним и ею, что они ждут только момента и решительности осуществить это сказанное без слов. И вот этот момент внезапно настал. Однако она идёт и молчит, и его волнение увеличивается сомнением, не ошибается ли он.
Она молчит, она спокойно и как ни в чём не бывало двигает лыжами. От волнения молчит и он или же говорит что-нибудь явно ненужное.
- Хотите идти слева? Тут глубже снег...
- Нет, спасибо, мне очень хорошо...
И они опять молча суют лыжи, слегка наклоняясь вперёд. Снег вокруг, среди сосновых розоватых стволов, становится всё глубже, белее, сосны всё оснеженнее. Вечер мягко меняет краски, всё больше сливаясь с воцаряющейся лунной ночью.
- Ох, я, кажется, устала! - говорит она наконец, поворачивая к нему раскрасневшееся лицо и слегка улыбаясь. - Куда мы идём? Мы заблудимся...
У него ещё больше замирает сердце, но он отвечает, стараясь говорить как можно обыденнее:
- Ещё немного. Скоро опять поляна и скамейка, - разве вы не помните? Вы потише, поровнее. Вот так: раз, раз... раз, раз...
На поляне, возле скамейки, утонувшей в снегу, он отпускает её руку и, только отпустив, чувствует, какое это было наслаждение держать её, как будто сосредоточившую в себе всю прелесть всего её женского существа.
Он утаптывает снег возле скамейки, срезает лыжей снежную подушку с неё, смахивает платком сухие остатки снега. Она садится и на минуту блаженно закрывает глаза.
- Как хорошо. Какая тишина. Какие это птицы?
По кустам можжевельника перелетают толстые, зобастые, с красными грудками снегири.
- Это снегири.
- Как они красивы!
- Хотите, убью одного?
И он вынимает из кармана маленький револьвер.
- Нет, не надо, - говорит она с нерешительной улыбкой.
Толстый снегирь перелетает ближе.
- Видите, он сам идёт навстречу смерти. Так я стреляю.
- Нет, нет, не надо.
- Вы боитесь?
- Нет, но не хочу...
Она слабо махает рукой на снегиря, но снегирь перелетает ещё ближе. И тотчас же, как хлопнувший кнут, раздаётся выстрел, от которого она быстро закрывает глаза и затыкает уши.
Снегиря на кусте уже нет. Промах, конечно? Подняв глаза кверху, они видят, что луна среди верхушек сосен уже в сиянии и возле неё вьётся серебристый ястребок, которого откуда-то спугнул выстрел. Потом смотрят в кусты. Снегирь взъерошенным комочком лежит на снегу.
- Это совершенно неправдоподобно! - восклицает лицеист, кидаясь к нему. - Из револьвера и вдруг попасть!
И ещё напряжённее чувствует, что время идёт, а они оба говорят и делают совсем не то, что надо.
- И вам не жаль? - спрашивает она, разглядывая ещё теплого снегиря.
- Увы, ничуть! - шутливо выговаривает он с трудом, стукнув от внутренней дрожи зубами при взгляде на её губы, мех вокруг шеи, маленькие ботинки в снегу. - Вы запачкали кровью руку...
Она кладёт снегиря на скамейку и поднимает на него глаза, которые кажутся вопросительными и ждущими.
- Дайте вытру снегом...
Она протягивает руку. Он вытирает, замирая от нестерпимого желания целовать, кусать её.
Вечера уже почти нет. Луна между соснами уже зеркальная. В лёгкой тени от верхушек сосен снег принял цвет золы, а на местах освещённых искрится.
- Однако что же это мы? - говорит она, вдруг поднимаясь. - Мы рискуем не найти их. Идёмте скорее!
И опять они берутся за руки и поспешно двигают лыжами. Проходит пять, десять минут...
- Постойте! Мы, кажется, совсем не туда идём! Где мы? Опять какая-то поляна...
- Нет, верно, - говорит лицеист. - Видите - поляна покатая, это уже спуск к реке. Мы незаметно всё время забирали влево.
Но она стоит, растерянно оглядываясь. Поляна глухая, в глубоком снегу. Над головою уже совсем по-ночному блещет луна, тени меж сосен черны, четки, на краю поляны тонет в сугробах чёрная изба без окон, снежная, пухлая крыша её вся играет белыми и синими бриллиантами. Тишина мёртвая.
Вы куда-то завели меня, - говорит она негромко, уже с неподдельным страхом. - Идём назад.
Но он странно смотрит на неё и тянет её за руку вперёд.
- Давайте только заглянем в эту избу... На одну минуту...
Она делает несколько шагов, но возле избы решительно противится, останавливается и отнимает у него руку. Он, бросив лыжи, идёт по твёрдому сугробу к раскрытой двери и, наклоняясь, скрывается в её темноте. Через минуту раздаётся из избы его голос:
- Как здесь хорошо! Загляните хоть в окно! Неужели вы боитесь?
- Нет, но не хочу. Где вы? Пойдёмте, поздно.
- Как красив здесь лунный свет! Это что-то сказочное!
- Если вы не выйдете, я уйду одна...
И, скрипя по морозному снегу, она подходит к окну, заглядывает в него:
- Где вы там?
И вдруг её ослепляет таким дивным, таким страшным и райски прекрасным зелёным светом от прорезавшего всё небо и разорвавшегося метеора, что она вскрикивает и в ужасе бросается в дверь избы.
Через полчаса они снова выходят на залитую луною поляну и уже imageдо самой реки не могут произнести ни слова.
*До свидания (франц.)