Предыдущая публикация
"НЕСЛИ КЛЕЙМО "ФРИЦЕВ", "ФАШИСТОВ", "ВРАГОВ". СУДЬБА НЕМЦЕВ, РЕПРЕССИРОВАННЫХ В РОССИИ
Михаил и Элеонора Дистергефт
Элеонора и Михаил Дистергефт вместе прошли через ГУЛАГ, ссылку "на вечное поселение" и сумели добиться признания в стране, которую считали своей родиной. Но им все же пришлось покинуть Россию, потому что "родина" предала их еще раз, отказав в медицинской помощи, когда без нее было не выжить.
Нижний Тагил, 2004 год. Большая семья этнических немцев Дистергефт переезжает в Германию. Главная причина – серьезно болен глава семейства Михаил Дистергефт, член Союза художников России. Его жене искусствоведу Элеоноре Дистергефт приходится оставить любимую работу в Нижнетагильском музее, где она прошла путь от экскурсовода до главного хранителя и директора. Их единственный сын Игорь Дистергефт, почетный металлург РФ, вынужден покинуть Всесоюзный НИИ металлургической теплотехники, где он работает замдиректора по науке. Вместе с ним уезжает его жена, экономист Людмила Дистергефт, профессор Уральского политехнического института, семья дочери Юлии с двумя детьми и сын Илья. Решение оставить Россию дается сложно, но выбора нет: у 83-летнего Михаила Дистергефта онкология, и на родине его не спасти.
– Российские медики от него отказались полностью. Они только разводили руками и говорили: "Ну, что вы хотите? Возраст такой", – рассказывает Людмила Дистергефт. – Потом, уже в Германии, на одном из консилиумов врачи задали вопрос: "Чем вас лечили в России?" Я говорю: "Нас не лечили". Они спрашивают: "Почему?" Я отвечаю: "Слишком много лет". После этого немая пауза, как в "Ревизоре". И вопрос, совершенно недоуменный: "А сколько надо лет? В каком возрасте должен быть человек, чтобы решать, лечить его или нет?" Этот диалог, на мой взгляд, отлично передает разницу в отношении к пациентам в России и Германии. К сожалению, мы очень долго, четыре года, ждали переезда. Возможно, если бы нам удалось приехать на первых стадиях болезни, Михаила Васильевича смогли бы вылечить.
"Ну, что вы хотите? Возраст такой"
"С 1937 мы с мужем никогда не чувствовали себя полноправными гражданами нашей страны. Как дамоклов меч висело над нами сталинское проклятие – несправедливые репрессии сначала наших отцов, потом всего немецкого народа, насчитывающего более двух миллионов человек".Нижний Тагил, 2004 год. Большая семья этнических немцев Дистергефт переезжает в Германию. Главная причина – серьезно болен глава семейства Михаил Дистергефт, член Союза художников России. Его жене искусствоведу Элеоноре Дистергефт приходится оставить любимую работу в Нижнетагильском музее, где она прошла путь от экскурсовода до главного хранителя и директора. Их единственный сын Игорь Дистергефт, почетный металлург РФ, вынужден покинуть Всесоюзный НИИ металлургической теплотехники, где он работает замдиректора по науке. Вместе с ним уезжает его жена, экономист Людмила Дистергефт, профессор Уральского политехнического института, семья дочери Юлии с двумя детьми и сын Илья. Решение оставить Россию дается сложно, но выбора нет: у 83-летнего Михаила Дистергефта онкология, и на родине его не спасти.
– Российские медики от него отказались полностью. Они только разводили руками и говорили: "Ну, что вы хотите? Возраст такой", – рассказывает Людмила Дистергефт. – Потом, уже в Германии, на одном из консилиумов врачи задали вопрос: "Чем вас лечили в России?" Я говорю: "Нас не лечили". Они спрашивают: "Почему?" Я отвечаю: "Слишком много лет". После этого немая пауза, как в "Ревизоре". И вопрос, совершенно недоуменный: "А сколько надо лет? В каком возрасте должен быть человек, чтобы решать, лечить его или нет?" Этот диалог, на мой взгляд, отлично передает разницу в отношении к пациентам в России и Германии. К сожалению, мы очень долго, четыре года, ждали переезда. Возможно, если бы нам удалось приехать на первых стадиях болезни, Михаила Васильевича смогли бы вылечить.
В Германии сделали все, чтобы семья из России как можно быстрее добралась до места, где будет жить, и получила доступ к медицинской помощи.
– Мы прошли через два лагеря для переселенцев. Первый – общегерманский, под названием Friedland. Там нам пришлось 4 дня ждать сына, задержавшегося в Екатеринбурге. Иначе он, как совершеннолетний, мог быть распределен в другое место, – продолжает рассказ Людмила Дистергефт. – В этом лагере мы жили в бараке, где рядами стояли двухэтажные кровати, а на 12 человек в комнате был один туалет в конце коридора. Но нас не смущали такие условия, ведь мы знали, что это временно. Правда, был один момент, который нас все-таки смутил. Представляете: утром из динамиков раздается команда: "Ахтунг! Ахтунг!" Вот тут Михаил Васильевич вздрогнул: он ведь воевал в годы Великой Отечественной. Да что там, даже я вздрогнула – видимо, из фильмов отложилось в памяти что-то такое. Но это было лишь обычное объявление: "Внимание! В 9 часов у нас завтрак".
Дистергефтам предложили на выбор три земли в Германии, куда они могут поехать. Они остановились на Бранденбурге.
– Так мы оказались в следующем лагере для переселенцев в этой земле, где нам должны были определить конкретный город для переезда. Начальницей лагеря была фрау Граф. Она решила: "Вы поедете в Ораниенбург. Это очень близко от Берлина, всего 6 км, и у нас общая медицинская система. Поэтому то, что не могут в Бранденбурге, сделают в Берлине". Для Михаила Васильевича это действительно оказалось оптимальным решением: потом он почти все время лежал в хорошей клинике в Берлине, – говорит Людмила Дистергефт.
Всем переселенцам, которые пострадали в годы СССР, будучи этническими немцами, в Германии полагались так называемые "комендатурские" выплаты – 3067 евро за то, что они пережили.
– Я потом спрашивала: многие люди ждали этих денег по 8–9 месяцев. Но для нас время ожидания сократили максимально. Ведь получить эту сумму мог лишь сам репрессированный. Если человек уходит из жизни, никто из его родственников не мог получить эти деньги за него. Только он сам, пока жив. Фрау Граф, по всей видимости, понимала, что Михаил Васильевич может и не дождаться компенсации. И она сделала все, чтобы деньги пришли в кратчайший срок, хотя по своим канцелярским законам совершенно не обязана была ускорять этот процесс. Вот эта человечность – как раз то, что больше всего поражало меня на первых шагах в Германии. Я тогда постоянно была в шоке от этого. Еще один маленький, но показательный пример. Моя подруга приехала в тот же лагерь через полгода после нас. В день приезда ей исполнялось 50 лет, и ее встретили цветами и небольшим подарком. Она до сих пор это помнит. Как такое можно забыть?
– Автобус привез нас днем, а уже вечером переводчица и сопровождающая отвезли нас к фотографу, чтобы мы сделали фотографии на паспорт. Утром следующего дня мы поехали в ЗАГС, где нам сразу же выдали электронные паспорта. После этого меня доставили в больничную кассу, где оказалось, что данных Михаила Васильевича еще нет в компьютере. У нас на руках паспорт, подтверждающий, что он гражданин Германии, а сведения об этом еще не пришли. Сотрудница кассы разводила руками и объясняла, что не может дать направление в больницу. Но потом она отправилась к своему шефу и вернулась с желтым листочком в руках – временным документом, замещающим страховой медицинский полис. Как она вышла с этим листочком, я помню до сих пор, хотя прошло 17 лет, – говорит Людмила Дистергефт. – Знаете, говорят, что немцы самые большие бюрократы. Да, они бюрократы, но они люди. В Германии действительно везде нужна бумажка. Но если речь идет о жизни и смерти – вот вам эта бумажка. Обязательно есть вариант, который позволяет максимально сократить сроки ожидания. Мы получили полис в течение получаса, и уже в 2 часа дня привезли Михаила Васильевича в больницу на инвалидной коляске. К 5 часам вечера он был уже в палате. Все произошло молниеносно. И это называется "немецкая бюрократия"! Да, бюрократия, но с человеческим лицом.
В Ораниенбурге семья Дистергефтов первое время была вынуждена жить в общежитии на 16 комнат.
– Я страшно переживала: Господи, только бы уход Михаила Васильевича не случился, пока мы в этом бараке! Слава богу, он успел переехать и пожить в нормальной квартире. Мы ждали так долго, потому что им со свекровью по состоянию здоровья обязательно был нужен первый этаж. А мы должны были жить рядом, чтобы иметь возможность за ними ухаживать. Мы действительно потом поселились в одном доме, через подъезд от них, но на это потребовалось три месяца, – вспоминает Людмила Дистергефт. – Кстати, в Германии, если человек работоспособного возраста ухаживает за родственником, он получает пособие, а время ухода входит в его трудовой стаж. Вот такие маленькие нюансы, из которых складывается картина социального государства. Ровно через год после того, как мы уехали, мне почему-то попала в руки российская Конституция – не последняя, конечно. Там в самом начале было написано: "Россия – это социальное государство". И тогда я сказала: "Нет. Теперь я знаю, что такое социальное государство. Это когда с первого момента при постановке диагноза "онкология" все медицинские процедуры, лекарства – все абсолютно бесплатно для человека".
– Мы прошли через два лагеря для переселенцев. Первый – общегерманский, под названием Friedland. Там нам пришлось 4 дня ждать сына, задержавшегося в Екатеринбурге. Иначе он, как совершеннолетний, мог быть распределен в другое место, – продолжает рассказ Людмила Дистергефт. – В этом лагере мы жили в бараке, где рядами стояли двухэтажные кровати, а на 12 человек в комнате был один туалет в конце коридора. Но нас не смущали такие условия, ведь мы знали, что это временно. Правда, был один момент, который нас все-таки смутил. Представляете: утром из динамиков раздается команда: "Ахтунг! Ахтунг!" Вот тут Михаил Васильевич вздрогнул: он ведь воевал в годы Великой Отечественной. Да что там, даже я вздрогнула – видимо, из фильмов отложилось в памяти что-то такое. Но это было лишь обычное объявление: "Внимание! В 9 часов у нас завтрак".
Дистергефтам предложили на выбор три земли в Германии, куда они могут поехать. Они остановились на Бранденбурге.
– Так мы оказались в следующем лагере для переселенцев в этой земле, где нам должны были определить конкретный город для переезда. Начальницей лагеря была фрау Граф. Она решила: "Вы поедете в Ораниенбург. Это очень близко от Берлина, всего 6 км, и у нас общая медицинская система. Поэтому то, что не могут в Бранденбурге, сделают в Берлине". Для Михаила Васильевича это действительно оказалось оптимальным решением: потом он почти все время лежал в хорошей клинике в Берлине, – говорит Людмила Дистергефт.
Всем переселенцам, которые пострадали в годы СССР, будучи этническими немцами, в Германии полагались так называемые "комендатурские" выплаты – 3067 евро за то, что они пережили.
– Я потом спрашивала: многие люди ждали этих денег по 8–9 месяцев. Но для нас время ожидания сократили максимально. Ведь получить эту сумму мог лишь сам репрессированный. Если человек уходит из жизни, никто из его родственников не мог получить эти деньги за него. Только он сам, пока жив. Фрау Граф, по всей видимости, понимала, что Михаил Васильевич может и не дождаться компенсации. И она сделала все, чтобы деньги пришли в кратчайший срок, хотя по своим канцелярским законам совершенно не обязана была ускорять этот процесс. Вот эта человечность – как раз то, что больше всего поражало меня на первых шагах в Германии. Я тогда постоянно была в шоке от этого. Еще один маленький, но показательный пример. Моя подруга приехала в тот же лагерь через полгода после нас. В день приезда ей исполнялось 50 лет, и ее встретили цветами и небольшим подарком. Она до сих пор это помнит. Как такое можно забыть?
"Теперь я знаю, что такое социальное государство"
В Ораниенбург Дистергефты приехали 26 октября. Оформление всех документов заняло всего сутки.– Автобус привез нас днем, а уже вечером переводчица и сопровождающая отвезли нас к фотографу, чтобы мы сделали фотографии на паспорт. Утром следующего дня мы поехали в ЗАГС, где нам сразу же выдали электронные паспорта. После этого меня доставили в больничную кассу, где оказалось, что данных Михаила Васильевича еще нет в компьютере. У нас на руках паспорт, подтверждающий, что он гражданин Германии, а сведения об этом еще не пришли. Сотрудница кассы разводила руками и объясняла, что не может дать направление в больницу. Но потом она отправилась к своему шефу и вернулась с желтым листочком в руках – временным документом, замещающим страховой медицинский полис. Как она вышла с этим листочком, я помню до сих пор, хотя прошло 17 лет, – говорит Людмила Дистергефт. – Знаете, говорят, что немцы самые большие бюрократы. Да, они бюрократы, но они люди. В Германии действительно везде нужна бумажка. Но если речь идет о жизни и смерти – вот вам эта бумажка. Обязательно есть вариант, который позволяет максимально сократить сроки ожидания. Мы получили полис в течение получаса, и уже в 2 часа дня привезли Михаила Васильевича в больницу на инвалидной коляске. К 5 часам вечера он был уже в палате. Все произошло молниеносно. И это называется "немецкая бюрократия"! Да, бюрократия, но с человеческим лицом.
В Ораниенбурге семья Дистергефтов первое время была вынуждена жить в общежитии на 16 комнат.
– Я страшно переживала: Господи, только бы уход Михаила Васильевича не случился, пока мы в этом бараке! Слава богу, он успел переехать и пожить в нормальной квартире. Мы ждали так долго, потому что им со свекровью по состоянию здоровья обязательно был нужен первый этаж. А мы должны были жить рядом, чтобы иметь возможность за ними ухаживать. Мы действительно потом поселились в одном доме, через подъезд от них, но на это потребовалось три месяца, – вспоминает Людмила Дистергефт. – Кстати, в Германии, если человек работоспособного возраста ухаживает за родственником, он получает пособие, а время ухода входит в его трудовой стаж. Вот такие маленькие нюансы, из которых складывается картина социального государства. Ровно через год после того, как мы уехали, мне почему-то попала в руки российская Конституция – не последняя, конечно. Там в самом начале было написано: "Россия – это социальное государство". И тогда я сказала: "Нет. Теперь я знаю, что такое социальное государство. Это когда с первого момента при постановке диагноза "онкология" все медицинские процедуры, лекарства – все абсолютно бесплатно для человека".
2004 год
Михаил Дистергефт лежал в отдельной палате, в отличных условиях.
– Я как-то принесла ему бумагу и ручку, чтобы он писал письма. Михаил Васильевич тогда не мог разговаривать, потому что пришлось сделать трахеотомию, чтобы он не задохнулся. И он нарисовал портрет своего лечащего врача. Как только все в больнице поняли, что он художник, его тут же обеспечили бумагой, карандашами – всем, что нужно. Отношение на самом деле было невероятно трогательным. И Михаил Васильевич был очень благодарен Германии и врачам за то, в каких условиях лечится, как к нему относятся. Вот только никак не мог понять, чем он это заслужил. В одном из писем, которое он написал тогда в Россию, Михаил Васильевич недоумевает: "Почему ко мне так относятся в Германии, с которой я воевал, защищая родину?" А Россию он все равно считал своей родной страной… Не понимал он и другого: почему на родине никогда не имел таких условий и такого отношения к себе, как здесь, в Германии.
Из воспоминаний Михаила Дистергефта:
"Отец служил в русской армии, так как Польша была в составе Российской империи. Он служил в армии так же, как и я в начале войны, только первой мировой. Как и меня, его изолировали от армии и отправили на восток подальше от фронта, "защищать Китайскую Восточную железную дорогу". Там он и прослужил до конца войны. … Мой отец вернулся на запад России только в 1920 году. … Мое детство прошло в Ленинграде. Отец работал на знаменитом Путиловском заводе в модельно-литейном производстве. Специального образования он не имел, но имел талант литейщика. Впоследствии работал на Судостроительном заводе имени Марти, где он даже стал даже начальником цеха".
– Дистергефты тогда жили в коммунальной квартире. Соседи были самые разные: немцы, евреи, русские – все, кто попал туда волею судеб. И один из соседей решил написать донос, чтобы расширить свою жилплощадь, – рассказывает Людмила Дистергефт. – Показательно, что донос он написал не на русского соседа, а на немецкого – зная, какой будет реакция. И его ожидания оправдались.
– Вильгельм Дистергефт был арестован в ходе так называемой "харбинской" операции НКВД, – поясняет историк Владимир Громов.– 19 сентября 1937 года Политбюро ЦК ВКП (б) издало приказ №00593, определивший судьбу бывших служащих КВЖД. Свыше 32 тысяч советских граждан объявили "японскими шпионами", более 21 тысячи из них были расстреляны.
Окончив школу в 1939 году, уже после гибели отца, Михаил Дистергефт поступил в Академию художества. Занимался в студии профессора Михаила Эберлинга, затем – на курсе Александра Зайцева, ректора академии. Но окончить учебу не смог: 8 мая 1941 года будущего художника призвали в армию. А потом началась война. Зенитная батарея, где служил Дистергефт, защищала небо Москвы. Но уже в сентябре 1941 года его отозвали с передовой.
– Когда их посадили в теплушки, направлявшиеся в тыл, они поняли: везут подальше от фронта. В вагоне все были представителями, скажем так, не титульных наций – советские немцы, поляки, финны, жители прибалтийских стран… Поэтому догадаться о причинах такого решения было несложно, – поясняет Людмила Дистергефт. – Так Михаил Васильевич оказался в стройбате – сначала в Горьком, а затем на строительстве Уральского алюминиевого завода в Каменске-Уральском.
Весной 1942 года стройбат, где вчерашних фронтовиков использовали исключительно как грузчиков, был ликвидирован. А в сентябре 1942 года Михаил Дистергефт получил повестку из военкомата. В ней говорилось, что он мобилизован в угольную промышленность "до конца войны".
Из воспоминаний Михаила Дистергефта:
"В этом заключалось предательство по отношению к нам, потому что мы, строевые, воевавшие, побывавшие на фронте солдаты, попадали в руки НКВД...Ночью в грязных телячьих вагонах под конвоем привезли в город Карпинск на Богословские угольные копи. Здесь была зона со всеми ее атрибутами: колючей проволокой, бараками, вышками с "попками" наверху, проходными со свирепой "вохрой" и всеми "прелестями" тюремно-лагерного быта. Все это было неожиданно и непонятно. … Там до нас не один год жили заключенные. И нас туда, в эти бараки, запихали по 19 человек в каждую комнату на четырехэтажные нары. Запихали и замкнули как в мышеловку. Это уже был ГУЛАГ-Богословлаг: две зоны численностью, по одним данным, 12 тысяч, по другим данным – 17 тысяч. … А впоследствии осталось 6 тысяч, потому что в первую зиму умерло, наверное, процентов тридцать пять!"
Спустя десятилетия увиденное и пережитое в Богословлаге станет сюжетом знаменитой серии картин Михаила Дистергефта "В те годы" (некоторые из тех работ использованы как иллюстрации этого текста). Но чтобы их написать, для начала нужно было выжить.
Из воспоминаний Михаила Дистергефта:
"Сложившиеся условия бытия – тяжелый труд с дальней дорогой на копи и обратно в лагерь, насилие, унижение, чувство бесправия, нужда и болезни — все отнимало последние силы. … Но надо было жить, а значит бороться. Немногие были способны к такой борьбе. Заболел и я. Но назваться больным — значит попасть в лагерную больницу и быть доходягой. Я упросил начальство дать мне возможность не возвращаться в зону, а остаться на разрезе".
– Я как-то принесла ему бумагу и ручку, чтобы он писал письма. Михаил Васильевич тогда не мог разговаривать, потому что пришлось сделать трахеотомию, чтобы он не задохнулся. И он нарисовал портрет своего лечащего врача. Как только все в больнице поняли, что он художник, его тут же обеспечили бумагой, карандашами – всем, что нужно. Отношение на самом деле было невероятно трогательным. И Михаил Васильевич был очень благодарен Германии и врачам за то, в каких условиях лечится, как к нему относятся. Вот только никак не мог понять, чем он это заслужил. В одном из писем, которое он написал тогда в Россию, Михаил Васильевич недоумевает: "Почему ко мне так относятся в Германии, с которой я воевал, защищая родину?" А Россию он все равно считал своей родной страной… Не понимал он и другого: почему на родине никогда не имел таких условий и такого отношения к себе, как здесь, в Германии.
"Мы, строевые, побывавшие на фронте солдаты, попадали в руки НКВД"
Михаилу Дистергефту действительно было с чем сравнивать. В 1937 году 16-летний подросток лишился отца и получил клеймо "сына врага народа". Вильгельм Дистергефт, работавший начальником цеха на судостроительном заводе "Марти" в Ленинграде, арестован и осужден по "расстрельной" 58-й статье ("контрреволюционная деятельность").Из воспоминаний Михаила Дистергефта:
"Отец служил в русской армии, так как Польша была в составе Российской империи. Он служил в армии так же, как и я в начале войны, только первой мировой. Как и меня, его изолировали от армии и отправили на восток подальше от фронта, "защищать Китайскую Восточную железную дорогу". Там он и прослужил до конца войны. … Мой отец вернулся на запад России только в 1920 году. … Мое детство прошло в Ленинграде. Отец работал на знаменитом Путиловском заводе в модельно-литейном производстве. Специального образования он не имел, но имел талант литейщика. Впоследствии работал на Судостроительном заводе имени Марти, где он даже стал даже начальником цеха".
– Дистергефты тогда жили в коммунальной квартире. Соседи были самые разные: немцы, евреи, русские – все, кто попал туда волею судеб. И один из соседей решил написать донос, чтобы расширить свою жилплощадь, – рассказывает Людмила Дистергефт. – Показательно, что донос он написал не на русского соседа, а на немецкого – зная, какой будет реакция. И его ожидания оправдались.
– Вильгельм Дистергефт был арестован в ходе так называемой "харбинской" операции НКВД, – поясняет историк Владимир Громов.– 19 сентября 1937 года Политбюро ЦК ВКП (б) издало приказ №00593, определивший судьбу бывших служащих КВЖД. Свыше 32 тысяч советских граждан объявили "японскими шпионами", более 21 тысячи из них были расстреляны.
Окончив школу в 1939 году, уже после гибели отца, Михаил Дистергефт поступил в Академию художества. Занимался в студии профессора Михаила Эберлинга, затем – на курсе Александра Зайцева, ректора академии. Но окончить учебу не смог: 8 мая 1941 года будущего художника призвали в армию. А потом началась война. Зенитная батарея, где служил Дистергефт, защищала небо Москвы. Но уже в сентябре 1941 года его отозвали с передовой.
– Когда их посадили в теплушки, направлявшиеся в тыл, они поняли: везут подальше от фронта. В вагоне все были представителями, скажем так, не титульных наций – советские немцы, поляки, финны, жители прибалтийских стран… Поэтому догадаться о причинах такого решения было несложно, – поясняет Людмила Дистергефт. – Так Михаил Васильевич оказался в стройбате – сначала в Горьком, а затем на строительстве Уральского алюминиевого завода в Каменске-Уральском.
Весной 1942 года стройбат, где вчерашних фронтовиков использовали исключительно как грузчиков, был ликвидирован. А в сентябре 1942 года Михаил Дистергефт получил повестку из военкомата. В ней говорилось, что он мобилизован в угольную промышленность "до конца войны".
Из воспоминаний Михаила Дистергефта:
"В этом заключалось предательство по отношению к нам, потому что мы, строевые, воевавшие, побывавшие на фронте солдаты, попадали в руки НКВД...Ночью в грязных телячьих вагонах под конвоем привезли в город Карпинск на Богословские угольные копи. Здесь была зона со всеми ее атрибутами: колючей проволокой, бараками, вышками с "попками" наверху, проходными со свирепой "вохрой" и всеми "прелестями" тюремно-лагерного быта. Все это было неожиданно и непонятно. … Там до нас не один год жили заключенные. И нас туда, в эти бараки, запихали по 19 человек в каждую комнату на четырехэтажные нары. Запихали и замкнули как в мышеловку. Это уже был ГУЛАГ-Богословлаг: две зоны численностью, по одним данным, 12 тысяч, по другим данным – 17 тысяч. … А впоследствии осталось 6 тысяч, потому что в первую зиму умерло, наверное, процентов тридцать пять!"
Спустя десятилетия увиденное и пережитое в Богословлаге станет сюжетом знаменитой серии картин Михаила Дистергефта "В те годы" (некоторые из тех работ использованы как иллюстрации этого текста). Но чтобы их написать, для начала нужно было выжить.
Из воспоминаний Михаила Дистергефта:
"Сложившиеся условия бытия – тяжелый труд с дальней дорогой на копи и обратно в лагерь, насилие, унижение, чувство бесправия, нужда и болезни — все отнимало последние силы. … Но надо было жить, а значит бороться. Немногие были способны к такой борьбе. Заболел и я. Но назваться больным — значит попасть в лагерную больницу и быть доходягой. Я упросил начальство дать мне возможность не возвращаться в зону, а остаться на разрезе".
Элеонора и ее мать в лагере. Рисунок Михаила Дистергефта
Обустроив себе угол в общем щитовом домике, Дистергефт впервые за два года получил возможность снова взять в руки карандаш. Он рисовал с натуры кадровых рабочих, и вскоре начальство разрешило организовать выставку, назвав ее "Доской почета".
Дистергефт продолжал работать слесарем, пожарником, выборщиком породы – куда поставят. Но вечером занимался творчеством уже с ведома начальства, полуофициально. А после публикации работ художника в местной газете – разумеется, без упоминания имени автора, – в его судьбе наметились счастливые перемены: управляющий треста "Богословуголь" поручил заняться зарисовкой копей.
"Эта боль сидела в ней до самого конца…"
В Богословлаге Михаил Дистергефт познакомился со своей будущей женой – Элеонорой Гронвальд. Общей у них была не только национальность. В 1937 году арестовали и отца Элеоноры, Пауля Гронвальда, работавшего старшим пивоваром на Пермском заводе.Из воспоминаний Элеоноры Дистергефт:
"23 декабря 1937 года. Весь день мы с мамой убирали, мыли, чистили нашу квартиру, ожидая гостей, приглашенных на новоселье. Все было готово. Мы с папой решили порепетировать музыкальные номера, которыми собирались развлекать наших гостей. … Вдруг пронзительный, совершенно особенный дверной звонок оборвал музыку... Мама открыла дверь. Вошли, нет, ворвались двое в формах и понятой с виноватым лицом. Предъявили ордер на арест, начался бесконечный унижающий своей бесцеремонностью обыск. ... А гости все приходили, вначале каждому я открывала, они, видя, что происходит, спешили извиниться и уйти. ... Люди в форме забрали все ценное, что было в доме: столовое серебро, папины золотые часы с цепочкой, мамины кольцо, браслет и цепочку. И вот — конец. Отца уводят. … Последние объятия, поцелуи и фразы: "Не волнуйтесь. Это недоразумение. Через пару дней вернусь. Я ни в чем не виноват..."
Первое время оставшаяся без кормильца семья выживала за счет помощи рабочих с завода – они приносили деньги, якобы взятые у Пауля Гронвальда в долг. Но потом стало еще тяжелее: служебную квартиру приказали освободить. Элеонора с мамой вынуждены были принять предложение Генриха Гронвальда, младшего брата Пауля, и переехать к нему в Ирбит, чтобы вместе пережить тяжелые времена.
Передышка была недолгой: 23 февраля 1938 года пришли и за Генрихом Гронвальдом. Арест, обыск, конфискация – все это 14-летней девочке пришлось пережить еще раз.
– Элеонора Павловна рассказала мне жуткую историю семьи через два месяца после нашей свадьбы, – говорит Людмила Дистергефт. – Я тогда была совсем молодой, и как уроженка Курганской области совершенно ничего не знала об участи русских немцев. Что меня больше всего тогда поразило, Элеонора Павловна рассказала мне все на кухне, шепотом. А ведь это было в 1969 году. Выслушав этот рассказ, я так никогда и не смогла оправиться от потрясения. Как? За что? Почему? Когда Элеонора Павловна рассказывала, как у нее на глазах арестовывали отца… Она очень любила отца, пронесла эту любовь через всю жизнь. И конечно, не могла допустить и мысли, что такой хороший человек, как папа, в чем-то виноват… Как потом этот ужас повторился с дядей. И она понимала, что это точно несправедливо по отношению вот к этим конкретным людям…Как почти на год после этого потеряла голос на почве нервного стресса. Как пропустила учебный год, потому что не могла учиться. Как долгие годы не знала, какая участь постигла отца, искала его в лагерях, двадцать лет ждала встречи с ним… Эта боль сидела в ней до самого конца. У нас в Екатеринбурге на двенадцатом километре есть место, где захоронен прах безвинно расстрелянных. Я каждый раз хожу туда, когда бываю в Екатеринбурге. И Элеонора Павловна не упускала ни единой возможности там побывать. Там две строчки с фамилией Гронвальд – Пауль Генрихович и Генрих Генрихович. Оба брата в одной общей могиле.
Элеонора и ее мать
Элеонора Гронвальд окончила школу в 1940 году. Поступила в Уральский политехнический институт на факультет металлургии. Но вынуждена была прервать учебу, когда началась война – снова подвело здоровье. А осенью 1942 года немцы, жившие в Ирбите, получили повестки из военкомата, что до конца войны их мобилизуют в угольную промышленность. 12 ноября всех погрузили в товарный вагон и отправили в Богословлаг.
Из воспоминаний Элеоноры Дистергефт:
"…выходя утром на работу, увидели, что наши бараки обнесены колючей проволокой, у ворот проходная будка, по углам четыре вышки с вооруженными охранниками – "попками". Вот так более семи тысяч советских немцев, ничем не запятнавших своей чести, … превратились за одну ночь в заключенных, "зонцев", лишенных всех гражданских прав, свободы, человеческого достоинства, общения с родными. Среди нас были люди самых разных возрастов – от 14 до 65 лет, были женщины с малыми детьми и немолодые (моей маме был 51 год). Многие мужчины были по приказу Сталина демобилизованы с фронта, с орденами, медалями, ученые из Ленинграда, Москвы, врачи, немецкие коммунисты-интернационалисты...Все мы должны были работать только на самых тяжелых работах, какими бы болезнями ни страдали. Никаких "поблажек", никаких медкомиссий, никаких бюллетеней нам не полагалось! А ведь среди нас было столько сердечников, язвенников, ревматиков... Все без исключения – только на "прямые" работы! Вскрыша угольных разрезов, ручная добыча угля, выборка породы с транспортерных лент... Работа тяжелая, на открытом месте, а температура в ту зиму нередко опускалась до 50–53 градусов холода".
– Элеонора Павловна не выдержала бы долго такой работы. Она была высокая, 175 см ростом, а весила тогда всего 50 кг. Она была такая худенькая и нездоровая, что ее мама упросила взять дочку работать в бухгалтерию, чтобы у нее был шанс выжить. Сама работала в карьере, а Лорочку пристроила в тепло, – рассказывает Людмила Дистергефт.
Но избавление от непосильной работы означало и сокращение нормы питания более чем в два раза. Истощенная девушка снова заболела, почти не могла ходить. Однажды к ней подошел незнакомый парень и предложил помощь. Элеонора отказалась из скромности, и тогда он задал неожиданный вопрос: "Может быть, нужны книги?" С этих слов начался роман, продлившийся до конца жизни.
"В нас они видели убийц своих мужей, сыновей, погибших на фронте"
После болезни Элеонора попала на работу в лагерную больницу.
Из воспоминаний Элеоноры Дистергефт:
"Аскетические белые больничные палаты, заполненные койками с дистрофиками, задыхающимися астматиками и сердечниками, туберкулезными мальчиками первой палаты – все они обречены. Доктор ничем не может им помочь: нет лекарств и самое главное – сколько-нибудь нормального питания... Я по утрам раздавала больным юношам из туберкулезной палаты желтые витаминные шарики — единственное лекарство. Как было тяжело видеть их прозрачные лица, хотелось кричать и плакать от жалости, зная, что завтра умрет вот тот, что лежит под окном справа, а через два-три дня — этот блондин с огромными глазами... Но я сжимала руки так, что почти впивались в ладони ногти, и шла к ним с шутками и улыбкой, чтобы хоть как-то скрасить их последние минуты. Персонал больницы — врачи, сестры, няни — старались изо всех сил, делали что могли для спасения погибающих, но они все-таки умирали, умирали, умирали...
За больницей, у забора, был дощатый сарай – морг, который в течение дня наполнялся умершими. Ночью грузовая машина увозила их на богословское кладбище, где "груз" сваливали в огромные ямы — братские могилы. Трупы присыпали снегом, а потом заполненные почти доверху ямы засыпали землей и ровняли".
Потом Михаил и Элеонора Дистергефт часто задавались вопросом, почему в блокадном Ленинграде люди выживали на еще более голодном пайке, а в лагерях гибли один за одним.
Из воспоминаний Элеоноры Дистергефт:
"Блокадники, даже тогда, когда норма уменьшилась до 125 граммов хлеба в день, работали, хотели выжить, боролись за жизнь. А в зоне при сравнительно больших нормах питания жить не хотели! Не хотели! Оклеветанные, измученные недоверием, несли на себе клеймо "фрицев", "фашистов", "врагов". Хотели – сужу по себе – забиться в угол, спрятаться, умереть...
Как смотрели на нас богословцы! Страшно вспомнить тяжелые, ненавидящие взгляды местных жителей. ... В нас они видели убийц своих мужей, сыновей, погибших на фронте. ... Мы были там, за колючей проволокой, в нас стреляли без предупреждения охранники, если мы неосторожно подходили к нейтральной полосе (на моих глазах умерла смертельно раненная охранником женщина, мать троих малолетних детей, оставшихся в Серове). Мы были враги! Рабочий скот, который имел право только работать и умирать".
Из воспоминаний Элеоноры Дистергефт:
"…выходя утром на работу, увидели, что наши бараки обнесены колючей проволокой, у ворот проходная будка, по углам четыре вышки с вооруженными охранниками – "попками". Вот так более семи тысяч советских немцев, ничем не запятнавших своей чести, … превратились за одну ночь в заключенных, "зонцев", лишенных всех гражданских прав, свободы, человеческого достоинства, общения с родными. Среди нас были люди самых разных возрастов – от 14 до 65 лет, были женщины с малыми детьми и немолодые (моей маме был 51 год). Многие мужчины были по приказу Сталина демобилизованы с фронта, с орденами, медалями, ученые из Ленинграда, Москвы, врачи, немецкие коммунисты-интернационалисты...Все мы должны были работать только на самых тяжелых работах, какими бы болезнями ни страдали. Никаких "поблажек", никаких медкомиссий, никаких бюллетеней нам не полагалось! А ведь среди нас было столько сердечников, язвенников, ревматиков... Все без исключения – только на "прямые" работы! Вскрыша угольных разрезов, ручная добыча угля, выборка породы с транспортерных лент... Работа тяжелая, на открытом месте, а температура в ту зиму нередко опускалась до 50–53 градусов холода".
– Элеонора Павловна не выдержала бы долго такой работы. Она была высокая, 175 см ростом, а весила тогда всего 50 кг. Она была такая худенькая и нездоровая, что ее мама упросила взять дочку работать в бухгалтерию, чтобы у нее был шанс выжить. Сама работала в карьере, а Лорочку пристроила в тепло, – рассказывает Людмила Дистергефт.
Но избавление от непосильной работы означало и сокращение нормы питания более чем в два раза. Истощенная девушка снова заболела, почти не могла ходить. Однажды к ней подошел незнакомый парень и предложил помощь. Элеонора отказалась из скромности, и тогда он задал неожиданный вопрос: "Может быть, нужны книги?" С этих слов начался роман, продлившийся до конца жизни.
"В нас они видели убийц своих мужей, сыновей, погибших на фронте"
После болезни Элеонора попала на работу в лагерную больницу.
Из воспоминаний Элеоноры Дистергефт:
"Аскетические белые больничные палаты, заполненные койками с дистрофиками, задыхающимися астматиками и сердечниками, туберкулезными мальчиками первой палаты – все они обречены. Доктор ничем не может им помочь: нет лекарств и самое главное – сколько-нибудь нормального питания... Я по утрам раздавала больным юношам из туберкулезной палаты желтые витаминные шарики — единственное лекарство. Как было тяжело видеть их прозрачные лица, хотелось кричать и плакать от жалости, зная, что завтра умрет вот тот, что лежит под окном справа, а через два-три дня — этот блондин с огромными глазами... Но я сжимала руки так, что почти впивались в ладони ногти, и шла к ним с шутками и улыбкой, чтобы хоть как-то скрасить их последние минуты. Персонал больницы — врачи, сестры, няни — старались изо всех сил, делали что могли для спасения погибающих, но они все-таки умирали, умирали, умирали...
За больницей, у забора, был дощатый сарай – морг, который в течение дня наполнялся умершими. Ночью грузовая машина увозила их на богословское кладбище, где "груз" сваливали в огромные ямы — братские могилы. Трупы присыпали снегом, а потом заполненные почти доверху ямы засыпали землей и ровняли".
Потом Михаил и Элеонора Дистергефт часто задавались вопросом, почему в блокадном Ленинграде люди выживали на еще более голодном пайке, а в лагерях гибли один за одним.
Из воспоминаний Элеоноры Дистергефт:
"Блокадники, даже тогда, когда норма уменьшилась до 125 граммов хлеба в день, работали, хотели выжить, боролись за жизнь. А в зоне при сравнительно больших нормах питания жить не хотели! Не хотели! Оклеветанные, измученные недоверием, несли на себе клеймо "фрицев", "фашистов", "врагов". Хотели – сужу по себе – забиться в угол, спрятаться, умереть...
Как смотрели на нас богословцы! Страшно вспомнить тяжелые, ненавидящие взгляды местных жителей. ... В нас они видели убийц своих мужей, сыновей, погибших на фронте. ... Мы были там, за колючей проволокой, в нас стреляли без предупреждения охранники, если мы неосторожно подходили к нейтральной полосе (на моих глазах умерла смертельно раненная охранником женщина, мать троих малолетних детей, оставшихся в Серове). Мы были враги! Рабочий скот, который имел право только работать и умирать".
Единственное, что давало силы жить – надежда, что кошмар закончится вместе с войной. "Мы собирали средства на создание военной техники, танков, самолетов, терпя лишения, из своих жалких зарплат. Мы ждали Победу и мы работали на Победу. Все, как могли, работали", – вспоминал Михаил Дистергефт.
30 сентября 1944 года Михаил и Элеонора поженились, получили свидетельство о браке в Карпинском ЗАГСе. Весной 1945 года Элеонора уже ждала ребенка. День Победы запомнился всеобщим ликованием: все в Богословлаге верили, что совсем скоро удастся вернуться к нормальной жизни.
Из воспоминаний Элеоноры Дистергефт:
"Когда счастливый отец пошел регистрировать малыша, он не только не получил свидетельства о рождении ребенка, а на его глазах регистратор разорвала в мелкие клочья наше свидетельство о браке, объявив, что мы зарегистрированы незаконно, и что ребенка она может записать только на девичью фамилию матери и отчество у Игоря будет не Михайлович, а по имени деда — Павлович".
Чтобы просто нормально зарегистрировать сына, пришлось писать во все инстанции и ходить по кабинетам. Но все же казалось, что свобода близко: в 1947 году заключенным Богословлага выдали паспорта, убрали охрану и колючую проволоку вокруг бараков. Все надежды рухнули, когда 26 ноября 1948 года Президиум Верховного Совета СССР издал под грифом "совершенно секретно" Указ "Об уголовной ответственности за побеги из мест обязательного и постоянного поселения лиц, выселенных в отдаленные районы Советского Союза в период Отечественной войны". В Указе говорилось, что немцы и представители других народов переселены "навечно, без права возврата их к прежним местам жительства".
30 сентября 1944 года Михаил и Элеонора поженились, получили свидетельство о браке в Карпинском ЗАГСе. Весной 1945 года Элеонора уже ждала ребенка. День Победы запомнился всеобщим ликованием: все в Богословлаге верили, что совсем скоро удастся вернуться к нормальной жизни.
"Ну что, сват, не добили мы вас, гадов?"
13 сентября у Дистергефтов родился сын Игорь. Но радость родителей была омрачена.Из воспоминаний Элеоноры Дистергефт:
"Когда счастливый отец пошел регистрировать малыша, он не только не получил свидетельства о рождении ребенка, а на его глазах регистратор разорвала в мелкие клочья наше свидетельство о браке, объявив, что мы зарегистрированы незаконно, и что ребенка она может записать только на девичью фамилию матери и отчество у Игоря будет не Михайлович, а по имени деда — Павлович".
Чтобы просто нормально зарегистрировать сына, пришлось писать во все инстанции и ходить по кабинетам. Но все же казалось, что свобода близко: в 1947 году заключенным Богословлага выдали паспорта, убрали охрану и колючую проволоку вокруг бараков. Все надежды рухнули, когда 26 ноября 1948 года Президиум Верховного Совета СССР издал под грифом "совершенно секретно" Указ "Об уголовной ответственности за побеги из мест обязательного и постоянного поселения лиц, выселенных в отдаленные районы Советского Союза в период Отечественной войны". В Указе говорилось, что немцы и представители других народов переселены "навечно, без права возврата их к прежним местам жительства".
Михаил
Из воспоминаний Михаила Дистергефта:
"Каждый думал: "Просто буду жить как человек и работать как человек!" … И вот… проходит год, два, три года с половиной, и вдруг, как удар молнии, этот Указ 1948 года – позорный в истории страны. Все были просто потрясены. Дело было так: собрали нас в большой столовой и зачитали указ. Женщины рыдали, вопили навзрыд, слезы, крики. Мужчины стояли со слезами на глазах. Было сказано: "Вечное поселение". Это значит, дети наши навсегда останутся здесь. Второй пункт: "Если отлучишься – это будет считаться побегом с мерой наказания до 20 лет каторжных работ". Другими словами, я пошел на горку на этюды, а жена пошла без разрешения коменданта за грибами – это считается побегом. Образовались комендатуры. Все наши охранники стали комендантами, и мы два раза в месяц приходили отмечаться, что мы не убежали. И так до 1956 года, а где-то и до 1957 года".
Михаил, 1953 год
Любой визит в прокуратуру был чреват серьезными неприятностями.
Из воспоминаний Элеоноры Дистергефт:
"Однажды в 1949 году прихожу на отметку, комендант, тупой и жестокий Швецов, посмотрев паспорт, перечеркнул его жирной косой чертой и написал на нем: "Сменить паспорт. Национальность — немка". А надо сказать, что в 1939 году, когда получала первый паспорт, в графе бланка "национальность" я написала "русская", каковой себя считала с детства, потому что в доме была только русская речь, ни обычаев, ни нравов, кроме русских, не знала, училась в русской школе, читала только русские книги.
Вышла из комендатуры потрясенная, тем более, что, пережив все то, что выпало на нашу долю, я не хотела того же своему маленькому сыну. Что делать? Послушав добрый совет своей знакомой, "потеряла" паспорт. Уплатив штраф за "утерю", получила новый паспорт с русской национальностью".
В 1951 году Дистергефты добились перевода на спецучет в Нижний Тагил. Михаил экстерном окончил Уральское художественно-промышленное училище, получил диплом и смог работать по специальности. Элеоноре – с огромным трудом, поскольку везде отказывали, узнав, что она спецпоселенка, – удалось устроиться кассиром в Музей изобразительных искусств, где она станет директором. Сын Игорь пошел учиться в школу.
– Игорь знал историю своих родителей, от него они ничего не скрывали. Он носил фамилию Дистергефт и платил за нее. Ему было лет 13, когда его исключили из школы на неделю или две, потому что он ударил одну девочку по лицу за то, что она назвала его фашистом, – рассказывает Людмила Дистергефт. – А для меня фамилия Дистергефт тогда не говорила ничего. Когда я увидела ее в списке студентов, которые едут в стройотряд, только подумала: "Надо же, какая странная". Там, в стройотряде мы и познакомились. Игорь прислал родителям фотографию, на которой он наклонился ко мне, а моего лица даже не видно. Элеонора Павловна посмотрела на снимок и сразу сказала: "Вот эта девочка будет женой Игоря". В августе мы вернулись из стройотряда, а в сентябре решили пожениться.
На свадьбу пригласили всех родных, и, конечно же, родителей невесты.
– Через много лет, когда родители развелись, мама рассказала, что папа, когда они ехали в Нижний Тагил, сказал: "Я приеду и спрошу: ну что, сват, не добили мы вас, гадов?" И мама все два дня, пока продолжалась свадьба, сидела сжавшись просто в комок с мысль: "Сейчас он испортит жизнь моей дочери". Слава богу, что папа удержался, иначе это бы был ужас, – вспоминает Людмила Дистергефт. – Папа как был коммунистом, так остался им до самой смерти. В партию вступил на фронте, на войне… Я все понимаю, но, если бы он сказал эти слова, я бы отказалась от отца и осталась в семье Дистергефтов. Я стала частью этой семьи и всегда была на их стороне, тем более после того, как Элеонора Павловна рассказала мне семейную историю. У меня никогда и мысли не было, что, может быть, с ними поступили правильно.
В 1991 году Михаил и Элеонора Дистергефт были реабилитированы. "В результате многолетних хлопот удалось посмертно реабилитировать наших ни в чем не повинных отцов, репрессированных в те страшные годы", – писал Михаил Дистергефт. А в 2004 году семье пришлось уехать в Германию.
– Принять решение о переезде было очень тяжело. В таком возрасте город-то поменять не просто, а тут – страну. Но я не слышала от Михаила Васильевича ни одного слова раскаяния – зачем мы это сделали, для чего? Ни разу. Никогда. И ни одного слова жалобы тоже не слышала, – говорит Людмила Дистергефт. – С таким диагнозом у любого могут опуститься руки. А он очень мужественно переносил лечение. И был очень настроен на жизнь. В коридорах больницы, где он лежал, висели фотографии Альп. Увидев их, Михаил Васильевич сказал: "Я мечтаю побывать в Альпах и рисовать их". Более того: когда скорая увозила его в последний день, он сказал Игорю: "Принеси мне завтра бритвенный прибор и мою тележку (эту такое устройство на колесах, с которым он ходил). Я буду гулять по коридорам, и должен выглядеть свежевыбритым". Его увезли в 4 часа дня. Со скорой приехал врач. Я тогда еще очень плохо владела немецким языком, но одну его фразу поняла даже тогда: "До утра не доживет"… Мы были у него в 7 вечера. А в 10 нам позвонили. Дежурный врач выразил соболезнование и пригласил попрощаться в отдельную палату, в спокойной, приватной обстановке. И это еще один маленький штрих, который говорит о том, что Германия – социальное государство, в отличие от России.
Из воспоминаний Элеоноры Дистергефт:
"Однажды в 1949 году прихожу на отметку, комендант, тупой и жестокий Швецов, посмотрев паспорт, перечеркнул его жирной косой чертой и написал на нем: "Сменить паспорт. Национальность — немка". А надо сказать, что в 1939 году, когда получала первый паспорт, в графе бланка "национальность" я написала "русская", каковой себя считала с детства, потому что в доме была только русская речь, ни обычаев, ни нравов, кроме русских, не знала, училась в русской школе, читала только русские книги.
Вышла из комендатуры потрясенная, тем более, что, пережив все то, что выпало на нашу долю, я не хотела того же своему маленькому сыну. Что делать? Послушав добрый совет своей знакомой, "потеряла" паспорт. Уплатив штраф за "утерю", получила новый паспорт с русской национальностью".
В 1951 году Дистергефты добились перевода на спецучет в Нижний Тагил. Михаил экстерном окончил Уральское художественно-промышленное училище, получил диплом и смог работать по специальности. Элеоноре – с огромным трудом, поскольку везде отказывали, узнав, что она спецпоселенка, – удалось устроиться кассиром в Музей изобразительных искусств, где она станет директором. Сын Игорь пошел учиться в школу.
– Игорь знал историю своих родителей, от него они ничего не скрывали. Он носил фамилию Дистергефт и платил за нее. Ему было лет 13, когда его исключили из школы на неделю или две, потому что он ударил одну девочку по лицу за то, что она назвала его фашистом, – рассказывает Людмила Дистергефт. – А для меня фамилия Дистергефт тогда не говорила ничего. Когда я увидела ее в списке студентов, которые едут в стройотряд, только подумала: "Надо же, какая странная". Там, в стройотряде мы и познакомились. Игорь прислал родителям фотографию, на которой он наклонился ко мне, а моего лица даже не видно. Элеонора Павловна посмотрела на снимок и сразу сказала: "Вот эта девочка будет женой Игоря". В августе мы вернулись из стройотряда, а в сентябре решили пожениться.
На свадьбу пригласили всех родных, и, конечно же, родителей невесты.
– Через много лет, когда родители развелись, мама рассказала, что папа, когда они ехали в Нижний Тагил, сказал: "Я приеду и спрошу: ну что, сват, не добили мы вас, гадов?" И мама все два дня, пока продолжалась свадьба, сидела сжавшись просто в комок с мысль: "Сейчас он испортит жизнь моей дочери". Слава богу, что папа удержался, иначе это бы был ужас, – вспоминает Людмила Дистергефт. – Папа как был коммунистом, так остался им до самой смерти. В партию вступил на фронте, на войне… Я все понимаю, но, если бы он сказал эти слова, я бы отказалась от отца и осталась в семье Дистергефтов. Я стала частью этой семьи и всегда была на их стороне, тем более после того, как Элеонора Павловна рассказала мне семейную историю. У меня никогда и мысли не было, что, может быть, с ними поступили правильно.
"А вот здесь была комендатура"
В 1989 году Михаил Дистергефт впервые представил серию графических рисунков "В те годы". По признанию художника, она стала "памятным знаком неушедшей беды". Когда автору задали вопрос, навеяно ли создание серии атмосферой перестроечных времен, он ответил кратко: "Наброски большинства рисунков были сделаны в лагере и на спецпоселении".В 1991 году Михаил и Элеонора Дистергефт были реабилитированы. "В результате многолетних хлопот удалось посмертно реабилитировать наших ни в чем не повинных отцов, репрессированных в те страшные годы", – писал Михаил Дистергефт. А в 2004 году семье пришлось уехать в Германию.
– Принять решение о переезде было очень тяжело. В таком возрасте город-то поменять не просто, а тут – страну. Но я не слышала от Михаила Васильевича ни одного слова раскаяния – зачем мы это сделали, для чего? Ни разу. Никогда. И ни одного слова жалобы тоже не слышала, – говорит Людмила Дистергефт. – С таким диагнозом у любого могут опуститься руки. А он очень мужественно переносил лечение. И был очень настроен на жизнь. В коридорах больницы, где он лежал, висели фотографии Альп. Увидев их, Михаил Васильевич сказал: "Я мечтаю побывать в Альпах и рисовать их". Более того: когда скорая увозила его в последний день, он сказал Игорю: "Принеси мне завтра бритвенный прибор и мою тележку (эту такое устройство на колесах, с которым он ходил). Я буду гулять по коридорам, и должен выглядеть свежевыбритым". Его увезли в 4 часа дня. Со скорой приехал врач. Я тогда еще очень плохо владела немецким языком, но одну его фразу поняла даже тогда: "До утра не доживет"… Мы были у него в 7 вечера. А в 10 нам позвонили. Дежурный врач выразил соболезнование и пригласил попрощаться в отдельную палату, в спокойной, приватной обстановке. И это еще один маленький штрих, который говорит о том, что Германия – социальное государство, в отличие от России.
Михаил и Элеонора, начало 90-х
После смерти мужа Элеонора Дистергефт тяжело заболела. Ей поставили диагноз: деменция по типу Альцгеймера. 16 июля 2016 года она скончалась.
– После смерти Элеоноры Павловны мы с Игорем дважды были в России. В последний раз вышли с вокзала и шли через весь Нижний Тагил пешком по маршруту, который выбирал он. Мимо дома, где они жили с родителями, мимо дома, где родилась наша дочь Юля, зашли в городскую больницу и в кукольный театр, где сохранились росписи Михаила Васильевича. Обошли все, что он помнил и знал. А потом вышли на центральную площадь. Игорь показал место, где был их дом, когда они вернулись из Карпинска. А потом показал на улицу, которая уходит немного в горку, и сказал: "А вот там была комендатура, куда мы с родителями ходили отмечаться, что мы не убежали, что живем в Тагиле". В 1956 году ему было 11 лет, и он все запомнил, – рассказывает Людмила Дистергефт. – Домой, в Германию мы вернулись 9 мая. А 25 мая Игорь заболел. Диагноз – рак без первичной локализации. Средний срок выживаемости – 4-5 месяцев. Его не стало через 48 дней, 12 июля 2017 года. Когда Игорь ушел, я поняла – он прощался с Тагилом. Каким-то образом почувствовал, что видит его в последний раз.
Людмила Дистергефт надеется, что дети и внуки не забудут трагические страницы семейной истории и пишет для них воспоминания "Жизнь. Эпизоды". "Я хочу, чтобы следующие поколения помнили об участи советских немцев", – говорит она.
Марина Аронова
https://www.sibreal.org/a/sudba-nemtsev-repressirovannyh-v-rossii/31566052.html
– После смерти Элеоноры Павловны мы с Игорем дважды были в России. В последний раз вышли с вокзала и шли через весь Нижний Тагил пешком по маршруту, который выбирал он. Мимо дома, где они жили с родителями, мимо дома, где родилась наша дочь Юля, зашли в городскую больницу и в кукольный театр, где сохранились росписи Михаила Васильевича. Обошли все, что он помнил и знал. А потом вышли на центральную площадь. Игорь показал место, где был их дом, когда они вернулись из Карпинска. А потом показал на улицу, которая уходит немного в горку, и сказал: "А вот там была комендатура, куда мы с родителями ходили отмечаться, что мы не убежали, что живем в Тагиле". В 1956 году ему было 11 лет, и он все запомнил, – рассказывает Людмила Дистергефт. – Домой, в Германию мы вернулись 9 мая. А 25 мая Игорь заболел. Диагноз – рак без первичной локализации. Средний срок выживаемости – 4-5 месяцев. Его не стало через 48 дней, 12 июля 2017 года. Когда Игорь ушел, я поняла – он прощался с Тагилом. Каким-то образом почувствовал, что видит его в последний раз.
Людмила Дистергефт надеется, что дети и внуки не забудут трагические страницы семейной истории и пишет для них воспоминания "Жизнь. Эпизоды". "Я хочу, чтобы следующие поколения помнили об участи советских немцев", – говорит она.
Марина Аронова
https://www.sibreal.org/a/sudba-nemtsev-repressirovannyh-v-rossii/31566052.html
Следующая публикация
Меняют приоритеты.
Комментарии 1