Глава IX.

Про гарнизонную гауптвахту города Советска ходили легенды. Комендантом гарнизона был в то время майор Климов, начальник «губы» - капитан Матиевский. Я уже обращал внимание читателей на книгу Виктора Суворова «Аквариум», в которой он повествует о службе в Советской Армии именно в те годы, когда в ней служил и я. Там есть страницы, где он рассказывает о порядках, царивших то ли на Харьковской, то ли на Киевской гарнизонной «губе», точно уже не помню. Допускаю, что Суворов мог несколько сгустить краски, а может, так и было на самом деле, но элементы этих порядков я лично наблюдал и даже испытал на своей шкуре, сидя на гарнизонке города Советска.
Камеры «губы» находились в подвале здания гарнизонной комендатуры. Там было несколько одиночных камер и три общих. Отопления в общих камерах практически не было. В угловой камере, под потолком, по двум наружным стенам проходила труба диаметром миллиметров сорок. В двух других камерах эта же труба проходила только по одной наружной стене. Длины этих труб едва хватало, чтобы бойцы могли на ночь накрутить на них мокрые портянки для просушки. Вдоль стен были деревянные нары. В изголовье нар прибита доска под углом 45 градусов, выполняющая роль подушки. Спали по двое, одну шинель стелили на нары, второй укрывались, периодически переворачиваясь на другой бок, и грея спину друг друга своим дыханием. Мокрые сапоги надевали на босу ногу, ночью они подсушивались за счёт тепла ног.
Все передвижения бегом. Несколько часов в день занятия строевой подготовкой во внутреннем дворике под окнами комендатуры, из которых за нами удобно было наблюдать. Небрежно или недобросовестно выполняя приёмы строевой подготовки, можно было легко схлопотать «ДП» к своему сроку. Как назло, после сильных морозов слегка потеплело, и на город навалились снегопады. Сколько мы за эти дни перелопатили снега! Как говорили древние, «не есть числа». Чистили снег во внутреннем дворе, чистили снег вокруг комендатуры, на прилегающих тротуарах и площадках, чистили тротуары в городе и в районе ЖД вокзала. Когда нас выводили работать в город, то «губарям» выдавали брезентовые ремни с белыми, цвета олова, бляхами. Штатные ремни на время «отсидки» изымались. Брезентовые ремни с белыми бляхами на языке «губарей» назывались «увольнительная». Все перемещения вне комендатуры проходили под конвоем караульных с автоматами.
Однажды утром нам выдали «увольнительные» и повели под конвоем автоматчиков в город, в сторону ЖД вокзала. Автомашина привезла инвентарь (лопаты и скребки), и мы стали очищать от снега тротуары и пешеходные переходы недалеко от вокзала. Гребу снег и вдруг за спиной слышу женский голос: «Привет, Лащёнов!». Смотрю, стоят несколько девчонок из культпросветучилища. Я грязный, обросший, рядом лицо среднеазиатской национальности с автоматом в руках. Девчонки хохочут, поняв в чём дело, а азиат машет автоматом и отгоняет их в сторону, объясняя им, что со мной нельзя общаться. В общем, стыду до глаз!
Напротив ворот во двор комендатуры было несколько боксов, где, по словам одного из моих друзей по несчастью, хранились резервные санитарные машины военного госпиталя. Между забором комендатуры и этими боксами была заасфальтированная площадка. Очищая внутренний двор комендатуры от снега, мы на санках с огромным кузовом вывозили снег наружу и, по распоряжению капитана Матиевского, валили его к забору комендатуры, лопатами забрасывая снег наверх кучи, чтобы она была компактной. Убирая снег с площадки перед боксами, мы свозили его в эту же кучу. Куча получалась огромной, вровень с трёхметровым забором. На следующий день, во время утреннего развода, капитан Матиевский огорченно качал головой и сетовал: «Ребята, что-то мы с вами не то сделали! Ведь снег начнёт таять, а забор деревянный, доски намокнут и будут гнить. Надо убрать снег от забора». Показывает место на площадке перед боксами. Мы начинаем перевозить эту кучу на новое место. Сосед потихоньку шепчет мне, что это, видимо, не последнее место кучи. Я удивился, мне показалось, что Матиевский искренне сокрушался о нашей общей ошибке. Мы до темноты перевозили эту кучу на новое место, а утром Матиевский снова сокрушался перед строем о том, что, если объявят тревогу, куча будет мешать выгнать санитарные машины из боксов. Меня в этот день отправили чистить снег на танкодром, и я не участвовал в очередном перемещении кучи на пустырь за комендатурой, где ей суждено было растаять под лучами солнца.
Работая на танкодроме, мы стали свидетелями танковых стрельб. Это очень интересное зрелище! Особенно мне понравился манёвр экипажа при возвращении танка на исходную после выполнения упражнений. Танк возвращается, развернув башню пушкой назад, в сторону мишеней. Когда он, дойдя до площадки перед командным пунктом, разворачивается в обратном направлении, башня с пушкой остаются в прежнем положении. Машина прокручивается под башней на 180 градусов, в то время как башня с пушкой остаются неподвижными. Мне это так понравилось!
Со мной на «губе» сидел один боец из стройбата. Он уже отслужил и ему на дембель, видимо, за всё хорошее командир зарядил «пятнашку». Мы с ним сблизились. Сидел он не первый раз и знал порядки на «губе». Родом он был из Калининграда, по его словам, дядя занимал какой-то высокий пост в управлении торгового флота. Сам он до армии закончил какое-то учебное заведение по флотскому делу и после дембеля собирался «в моря». Где-то в середине моей «отсидки» его срок закончился, и он был отпущен. Перед уходом он оставил свой адрес и предложил, если у меня возникнет такое желание, помочь после моего дембеля устроиться на работу в торговый флот. Я знал, что дорога «за бугор» мне закрыта, и эта затея не имеет смысла. На том мы и расстались. И вот, когда нас везли в открытой машине на танкодром чистить снег, произошло следующее. Нас обгоняет такси, Волга ГАЗ-21, тормозит и сворачивает на обочину. Из такси выскакивает этот парень, выбегает на дорогу и жестами останавливает нашу машину. Конвоиры насторожились, а мы, узнав его, дружно заорали в знак приветствия. Одет он был с иголочки. Красивая куртка, шапка, брюки, обувь – всё было, по-видимому, из «Буревестника» (так тогда называлась сеть магазинов в портовых городах, где за валюту продавались шмотки из-за «бугра»). Он пожал нам руки на прощанье, ещё раз продиктовал мне свой адрес и пошёл к такси. Мы все как-то примолкли, каждый думал о своём и до самого танкодрома ехали молча.
Я уже говорил, что хорошее быстро заканчивается, но плохое, хоть и медленнее, тоже проходит. Истёк срок моего ареста. «Губарей» выдавали в конце дня. К вечеру в душу закрадывалась предательская мысль, что про тебя все забыли, и ты будешь тянуть этот срок вечно. Тем радостней было видеть очкастую мордочку лейтенанта Ненорты, который пришёл за мной. Он принёс поясной ремень, который хранится в части, пока его хозяин тянет свой срок. Ремень принёс не мой, а какой-то ничейный, который валялся в каптёрке, причём не уставной, со спиленной звездой на бляхе. Ненорта сказал, что Лобанова в казарме не было, когда он собирался за мной, и никто не знает, куда он дел мой ремень после сдачи меня на «губу». Отсидев пять суток за нарушение формы одежды, я, надевая этот ремень, снова мог быть наказан за то же самое нарушение. Такой расклад мне не нравился, но деваться было некуда, да и на улице уже было темно. По дороге домой Ненорта рассказал мне, что капитан Иванов больше не командует нашей ротой. Её принял старший лейтенант Фисенко, переведённый из Германии. Доведя меня до казармы, Ненорта пошёл на первый этаж в штаб, а я поднялся на свой третий. Когда я потихоньку приоткрыл дверь с лестничной площадки в коридор казармы, то увидел стоящую строем роту и перед ней нового ротного с журналом вечерних проверок в руках. Слышу: «Старший сержант Грибанов, рядовой Миронов, рядовой Лащёнов». Толик и Славка ответили «Я!», а когда прозвучала моя фамилия, я от входа врубил строевым шагом, грохоча коваными каблуками сапог по плитке пола. Дойдя до командира, браво доложил ему: «Товарищ старший лейтенант! Рядовой Лащёнов с гауптвахты прибыл! Разрешите стать в строй!». Он посмотрел на меня внимательно и спросил, за что я сидел «на губе». Услышав мой ответ, он показал на мой ремень и сказал, что я и сейчас нарушаю. Мне пришлось объяснять ему, что это не мой ремень. Потом, видимо, рассмотрев моё состояние и внешний вид, ротный сказал: «Какой вам строй. Идите, приводите себя в порядок». Так произошло знакомство с моим последним за службу ротным. Взяв чистое бельё, я рванул в подвал казармы, где находилась котельная, и был душ. Как приятно было после пяти ночей, проведённых на голых нарах в ужасных условиях, вновь оказаться в чистой постели родной казармы и в окружении друзей!
Старший лейтенант Фисенко оказался общительным человеком, словоохотливым, ему нравилось, когда аудитория ему внимает. Однажды, проводя политзанятия с ротой в ленинской комнате, он посетовал, что неудобно стоя за столом при чтении лекций работать с конспектом. Кто-то из ребят сказал, что во 2-ой роте ГСП есть настольная трибуна. Фисенко живо заинтересовался и велел принести её. Сбегали, принесли. Фисенко начал примерять её на столе, разложив свои конспекты. Пришёл к выводу, что размеры трибуны маловаты. Спросил, есть ли в роте плотник или столяр. Представили ему Колю Ларина, который исполнял все плотницкие дела. Фисенко подозвал Ларина, принесли складной метр. Ротный стал измерять трибуну и объяснять Ларину, до каких размеров надо её увеличить. С задних рядов раздался голос Серёги Зимина: «А может нам сразу броневик забабахать?». Все заржали, понимая, что Серёга намекает на речь Ленина во времена Февральской революции на Финляндском вокзале в Питере. Фисенко очень внимательно посмотрел на Серёгу, видимо, запоминая его, и промолчал. А трибуну Ларин всё-таки изготовил.
Фисенко имел одну особенность, за те полгода, что мне пришлось служить под его началом, не было ни одного случая, чтобы он не пришёл проверить службу, если рота была в наряде. Причём проверял он всегда глухой ночью и досконально.
Зима в тот год выдалась снежной, после обильных снегопадов снова установилась морозная погода. Я продолжал периодически бегать к месту наших свиданий, около Горбатого моста, по тропинкам, проложенным в сугробах местными жителями. Однажды, в назначенное время, подстраховавшись у ребят моим присутствием в спортзале, я рванул на очередное свидание. Горбатый мост был в зоне станционных путей, и освещение там было первоклассным, как говорят «хоть иголки собирай». Подбегая к месту свидания, я снизу увидел свою девушку. Она ждала меня на площадке лестницы, ведущей сверху вниз к ЖД путям и нижней дороге, где находился я. Бетонные ступени лестницы были забиты снегом и заморожены, видны были только одиночные следы, которые кто-то оставил в свежем снегу ещё до морозов. Недалеко от девушки вдруг появилась фигура мужчины, и я быстро побежал вверх по лестнице, с трудом попадая сапогами в эти замороженные в снегу следы. Поднявшись наверх, я обнял Таню, сказал ей, что нам надо спускаться вниз, что мы обычно и делали, и начал спускаться, спиной вперёд, прижимая её к себе. Оглянувшись, я увидел, что мужчина спускается за нами. Таня, уткнувшись в меня, что-то рассказывала, не зная того, что творится сзади. Освещение было хорошее, и я отчётливо видел какую-то ухмылку на его лице. Держась левой рукой за перила лестницы, он спускался вслед за нами. При этом правую руку он держал в кармане. Мы продолжали спускаться, лестница была длинной, высота опор моста была не менее 6 метров. В конце концов, Таня почувствовала в моём поведении что-то неладное и заволновалась. Где-то в середине лестницы мужчина вынул руку из кармана, и я отчётливо увидел блеснувшее лезвие. Вот тут, надо признаться, мне стало страшно. В голове вихрем пронеслась картина – он срывается с обледенелых ступеней, летит вниз и ему, машинально, придётся вонзить нож в спину Тане. Дальнейший спуск был бесконечным, всё было как в тумане. Когда до низа оставалось несколько ступеней, я не выдержал и, держа Таню, скатился вниз. Чудом устоял на ногах. Оттолкнув Таню в сторону, приготовился к встрече незваного гостя. Он стоял у подножия лестницы, чуть пригнувшись и держа правую руку наотлёт. В свете фонарей я разглядел, что лезвие не имеет острого конца. Я подумал, что у него в руке опасная бритва, и он будет наносить не колющий, а режущий удар. Я поднял руки на уровне головы и двинулся на него. Резким движением сорвал свою шапку с головы и швырнул её ему в лицо. Потом прыгнул к нему и ударил его солдатским сапогом куда-то в правое подреберье. От удара он завалился на спину, правая его рука была откинута в сторону. Я прижал её сапогом к земле, кулак разжался, и на лёд выпал складной металлический метр, каким обычно пользуются плотники. Я не стал больше его бить, от него был сильный запах алкоголя. Я забрал его «орудие» нападения и мы с Таней быстро ушли оттуда. Спало нервное напряжение, и меня тряс какой-то озноб. Когда вернулся в часть, рассказал всё ребятам и, в доказательство, преподнёс «трофей», добытый в схватке.
Каждую зиму в части проводили лыжные пробеги на 10 километров, результаты этих соревнований заносились в протоколы сдачи ВСК (военно-спортивный комплекс). Если военнослужащий выполнял в одном из видов этого многоборья норму первого разряда, ему выдавали значок ВСК красного цвета, естественно, при положительных результатах в остальных видах. Если норму второго разряда – значок был синего цвета, а если третьего, то зелёного. Ваш покорный слуга имел значок синего цвета, так как выполнял норму вторых разрядов в беге на три километра и в лыжном забеге на десять километров. Мой второй разряд по лыжам имеет свою историю. Лыжный забег зимы 1969 года мне запомнился слабо. Помню только, что проходил он за городом, в районе наших зимних лагерей на Немане. Был сильный мороз, в поле мела позёмка, бойцы растянулись по всей лыжне, потом всех еле собрали. А вот лыжня 1970 года мне запомнилась очень хорошо.
Проходила она в сосновом бору, наверное, его сейчас называют санаторским лесом, хотя в этом я не уверен. Уже не помню почему, но бежать нам эти 10 км не хотелось. Я с детства любил лыжи, но поддался настроению друзей, и мы, уйдя со старта на дистанцию, срезали путь и углубились в лес. Нас таких набралось человек 6-8, точно не помню. Знаю, что были Серёга Зимин, Борька Вундер, я и ещё несколько ребят. Не спеша бредём по сосновому лесу, кругом первозданная тишина, на свежем снегу ни единого следа. Пересекаем лесную дорогу, запорошенную снегом, по ней никто не проезжал после снегопада. Неожиданно до нашего слуха доносится звук приближающейся автомашины, и из-за лесного холма появляется командирский ГАЗик, едущий по этой заснеженной дороге. Мы дружно рванули в сторону от дороги, в глубину леса. За спиной были слышны крики комбата и его хохот. Я скатился с холма в низину, одна лыжина попала под примёрзшую к земле ветку, я никак не мог освободить застрявшую ногу. Кое-как освободившись, я рванул за пацанами под улюлюканье комбата. Срезав большое расстояние, мы выбрались на лыжню, которая опоясывала лес, и рассредоточились среди бегущих товарищей. Так как комбат видел нас на приличном расстоянии, мы надеялись, что он не узнал, кто есть кто. Но нашего Шурика трудно было провести. Он проехал несколько контрольных точек и, вычислив нас, ждал на финише. Несмотря на то, что я очень бурно финишировал, комбат прервал мои старания и поставил в строй «сачков», где уже стояли мои собратья. Батальон был построен и комбат перед строем объявил, что 1-ая рота ГСП лыжный забег не сдала. Рота, естественно, была недовольна действиями нашей группы, никому не хотелось снова бежать 10 км. В душе я жалел, что поступил таким образом. Я понимал, что своей выходкой мы подложили свинью новому ротному. Комбат демонстративно никого не наказал, хотя я поначалу испугался, что он снова упечёт меня на «губу». Кстати, ротный тоже молчал.
Через несколько дней наша рота заступила в наряд. Борька Вундер пошёл начкаром. Фисенко, по обыкновению, пришёл проверять караул часа в три ночи. В это время он ещё не привёз семью в Советск и, видимо, иногда «расслаблялся». Короче, в этот раз он пришёл проверять наряд слегка подшофе. Скомандовал караулу «в ружьё», посмотрел на действия бойцов и, увлёкшись, начал рассказывать разные случаи из караульной службы в частях, где ему довелось служить. Вундер слушал, слушал и попросил Фисенко пройти с ним в комнату начкара. Там, извинившись, он резко напомнил Фисенко, что бойцам отдыхающей смены надо отдыхать, а не слушать байки. Они поспорили, и ротный упрекнул Борьку в разложении дисциплины в роте, сославшись на наш поступок на лыжне. Сменившись с наряда, Вундер собрал в ленинской комнате «стариков» и предложил в ближайший выходной организовать лыжню и доказать всем, и Фисенко в том числе, чего мы стоим. И мы доказали! Отсюда у меня появился второй разряд по лыжам на дистанции 10 км.
У меня откололся кусочек зуба, пораженного кариесом (кстати, в то время даже не слышали слово «кариес»). Периодически на десне появлялся флюс. Я решил показаться зубному врачу. Зубной врач находился в санчасти 38-ого танкового полка, расположенного рядом, на улице Невского. В нашей части из медперсонала был лишь санитар Лобажевич, которого мы называли «медбратом». По службе он был молодой, призвался после окончания медучилища откуда-то из Белоруссии. По предварительной записи в журнале у дежурного по части он повёл меня в санчасть 38-ого полка. Таких гавриков как я на приём к зубнику собралось человек пятнадцать. Доктор, пузатый старлей в гимнастёрке ПШ на выпуск, без ремня и портупеи, и даже без белого халата, через своего «медбрата» стал вызывать бойцов по одному. Сделал всей очереди обезболивающие уколы и куда-то ушёл. Мы покорно сидели и ждали, но доктор не возвращался. Я был где-то в середине очереди. Когда эффект заморозки стал проходить даже у меня, очередь стала возмущаться. «Медбрат» отправился на поиски доктора. Вернувшись через некоторое время, объявил нам, что доктор играет в шахматы и придёт после завершения партии. Вернулся доктор и приём начался. Я не видел, чтобы кому-то лечили зубы, он их всем удалял практически без обезболивания, так как после укола прошло много времени. После удаления у меня в десне остался приросший кусочек зуба, и ранка несколько дней не заживала. Я даже есть толком не мог. Я обратился к знакомому «медбрату» в санчасть ракетчиков, расположенную в соседней казарме, и он пинцетом вытащил этот осколок. Этого доктора-живодёра я запомнил на всю жизнь!
В роте было 39 пистолетов Макарова, по количеству бойцов, и один спортивный малокалиберный пистолет Марголина, который числился за старшиной роты. Лёжа с ОРЗ в санчасти ракетчиков, я познакомился с бойцом, который занимал какую-то должность на дивизионном складе вооружения. Говоря современным языком, мы с ним совершили «бартер». Я подогнал ему вполне приличное х/б обмундирование, естественно, из числа «подменки», а он периодически снабжал меня малокалиберными патронами для пистолета Марголина. Мы устроили тир прямо в каптёрке роты. Слева от входной двери в каптёрке висел большой плакат в рамке под стеклом. На нём был изображён воин в обмундировании по Уставу. Это был образец ношения формы. Мы снимали плакат со стены, на пол под этим местом стелили кусок влажной тряпки. За гвоздь, на который вешался плакат, крепили на нитке мишень в виде спичечного коробка, а потом и более мелкие вещи. Со временем, под плакатом образовалась воронка в штукатурке, стали видны кирпичи. Надо сказать, что мы достигли приличных результатов в стрельбе. Стреляли, естественно, «на интерес». Ставки были разные, от сливочного масла за завтраком до спиртного. Во время этих турниров обязательно в коридоре дежурил кто-нибудь из молодых, чтобы вовремя предупредить нас о появлении офицеров.
Заведующим вещевым складом в батальоне был младший сержант сверхсрочной службы Горобец. Заведуя каптёркой в роте, я сблизился с ним. Он был спокойным нормальным дядькой лет сорока или около. Я ему очень благодарен за то, что, по его протекции, частенько ездил в однодневные командировки на вещевые и оружейные склады в Калининград, Каунас, Вильнюс. Только служивые могут понять, что значит для солдата хоть на денёк вырваться из части и просто проехать на автомашине по чужой сторонке и полюбоваться её видами! Когда у меня случались деньги, в четверг, после бани, мы с Горобцом устраивали «чаепитие». Я заранее отдавал ему трояк, и он заготавливал бутылку с закуской. В подвале казармы, где размещались его «владения», под охраной часового, так как это был круглосуточный пост, мы устраивали послебанный ужин. Помню, перед дембелем, я увидел на складе у Горобца большую упаковку белых маек. Обычно солдатам выдавали синие, может белые были для офицеров, сейчас я уже не помню. Я уговорил Горобца, и он выдал мне 20 белых новеньких маек с этикетками. Я раздал всем друзьям-дембелям по майке, наказав при этом, чтобы они их надели перед приездом домой.
У моего дружка Кузи продолжали бурно развиваться любовные отношения с Галей Николаевой. Она пригласила его к себе домой и познакомила со своими родственниками. Как я уже говорил, она училась в Клайпеде и домой приезжала изредка. Однажды, в воскресенье, наша рота заступила в наряд. Дежурным по части заступил командир 2-ого взвода нашей роты лейтенант Канахин. Кузя уговорил меня пойти в увольнение и поехать в гости к Галиным родителям. Они жили в частном доме в посёлке за нашей частью, если смотреть со стороны вокзала, я уже не помню, как он назывался. Туда мы добрались на городском автобусе. Пешком можно было идти либо через пустырь за нашим техпарком, либо по автобусному маршруту, сначала по улице Невского, а потом направо (название улицы забыл).
Галины родители нас хорошо встретили, накрыли стол. Отец Гали был фронтовик, отставной офицер, рассказывал о войне и послевоенной жизни в Калининградской области. Время пролетело незаметно, настала пора возвращаться в часть. В доме Николаевых был городской телефон, но он находился где-то в другой комнате, а мы сидели на кухне. Уходить не хотелось, и Кузя решил попробовать договориться с Канахиным, что мы слегка опоздаем из увольнения. Так как он раньше служил на коммутаторе, ему были известны позывные части. Несколько раз он выходил в другую комнату, возвращаясь, говорил, что никак не может дозвониться до части. В очередной раз вернувшись, успокоил меня, сказав, что всё нормально. Наше застолье завершилось за полночь. Примерно, после часу ночи, мы тронулись в обратный путь. Решили идти длинной дорогой, по улице. На какой-то ледяной горке валялись забытые старые детские санки, вот на них, по очереди везя друг друга, мы весело прибыли в часть, пробравшись в казарму со стороны Стрелкового переулка. Было около трёх часов ночи. Дневальный сказал нам, что Канахин отдыхает. Под впечатлением застолья и ночной прогулки по городу, вернувшей нас в доармейскую жизнь, Кузя не захотел расставаться со мной и пошёл досыпать ночь к нам, на 3-ий этаж. Как я уже говорил, наша рота была в наряде, и в нашем кубрике было много свободных кроватей. Как назло, рядом с моей койкой не было свободных мест, и мы улеглись на две соседние свободные койки в углу кубрика. Канахин, поднявшись после положенного отдыха, обошёл спальные помещения. Кузина кровать была пуста, моя тоже. Наступило утро, объявили подъём. Мы с Кузей поднимались тяжело и неохотно. В кубрик зашёл Канахин. Увидев нас, он обалдел. Все бойцы побежали на зарядку, и мы остались в кубрике втроём. Канахин начал орать, грозить «губой». Я ничего не понимал. Оказалось, что в тот момент, когда Кузя дозвонился до части из дома Николаевых, Канахин ушёл проверять караул. Трубку взял дежурный писарь, и Кузя просто попросил писаря передать Канахину, что Кузьмин и Лащёнов задерживаются из увольнения, а меня обманул, сказав, что договорился с Канахиным. Канахин был в бешенстве, и я был с ним солидарен. Если бы я знал весь расклад, я бы не стал задерживаться в гостях. Я извинился перед Канахиным, а с Кузей мы из-за этого случая поссорились, и какое-то время не общались.
Где-то в середине февраля городок облетела тревожная новость. В 38-ом танковом полку во время учений в болоте затонул танк. Экипаж в составе 4-х человек погиб. Командир танка и один из членов экипажа были нашего призыва, то есть через три месяца дембель. Говорили, что танки шли развёрнутым строем «по-боевому», то есть с задраенными люками. Один из них забрал в сторону от нужного направления и вышел на кромку болота. По рации его остановили и дали команду «Назад!». Танк развернулся на месте, лёд не выдержал, и машина провалилась в болото. Потом говорили, что надо было подать команду «Задний ход!», тогда танк своим следом вышел бы из опасной зоны. А может всё это солдатские домыслы. Ещё ходили слухи, что у экипажа не оказалось регенеративных патронов для изолирующих противогазов, с которыми можно находиться под водой до 2-х часов. Якобы за это был разжалован начхим полка. Короче, танк извлекли только через неделю. Когда он провалился в болото, пушка легла на лёд и танк, опускаясь в торф, перевернулся вверх гусеницами. К тому же, механик, Царство ему Небесное, видимо, не выключил передачу. И пока двигатель работал, гусеницы вращались, и танк сносило в сторону от полыньи. Подробности мне поведал уже в настоящее время Анатолий Родионов, водолаз из 38-ого полка, проживающий в Эстонии. Он принимал участие в спасательных работах. Мне обидно за погибших ребят. Общаясь в группе «Я здесь служил» с военнослужащими, проходившими службу в Советске в это же время, выясняю, что многие не помнят случай с затонувшим танком! Как можно забыть такое? Ведь погибли такие же пацаны, как и мы. Их тоже ждали дома матери, родственники, невесты.