Глубинка

Утром проснёшься, а трава уже поседела и луна вся засахарена инеем. Затопишь печку, протрёшь газетой запотевшие окна, принесёшь из сарая дров. Накинешь старую куртку, обуешь галоши и выйдешь во двор посмотреть – прямо ли поднимается столб дыма из трубы, и нет ли у него недопустимого отклонения от перпендикуляра. Пройдёшь в сад, посмотришь на серое, в редких антоновских яблоках, небо, сладко поёжишься от холода и вернёшься в тепло. Спустишься в погреб, в который раз пересчитаешь заготовленные на зиму банки с солёными и маринованными огурцами, помидорами, клубничным вареньем, смородиновыми компотами, поговоришь с картошкой, морковкой и капустой, успокоишь их, пообещаешь, что сильных морозов не будет, споткнёшься об огромную, бесчувственную тыкву и на бутыль с вишнёвой наливкой даже искоса не взглянешь, потому как рано на неё смотреть, а тем более трогать. Перед сном подбросишь дров в печку и уснёшь, думая о том, как там сейчас дым – не погнуло ли его ветром. И тут же проснёшься от оглушительного шороха в углу, за тумбочкой – оказывается, мыши вернулись из огорода в погреб и теперь обустраиваются. Кинешь тапком в угол и подумаешь: "Ну, вот. Теперь все дома. Можно зимовать..." © Михаил Бару

Постарели мы девчонки Постарели мы, девчонки- Значит так тому и быть. Но любили нас мальчонки Как же это позабыть? А ведь молоды мы были И чертовски хороши! И на танцы в клуб ходили, А платили-то гроши.; Летку-Еньку танцевали, Танго, твист и рок-н-ролл. И подошвы отрывались, Протирая в клубе пол. После танцев провожали Нас ребята по домам. Только за руку держали... Говорю я честно вам. А сейчас не спим ночами, Часто вспоминаем их- Многие седы, с усами, Нет в живых уже двоих. Жизнь течёт рекою быстрой В суматохе наших дней... Молодость осталась чистой В кроткой памяти моей. декабрь 2018 года Валентина Тимофеева Тыщенко

Слепая любовь Нудный дождик, не дававший выйти на прогулку, прекратился ближе к вечеру. Пространство комнаты давило на Веру Павловну тяжелой сыростью затруднявшей дыхание и она накинув на плечи теплый плед, поспешно вышла на улицу. Листья деревьев, набравшись за день влагой, поникли и были похожи на плечи подуставшего от жизни человека. Мощеный плиткой тротуар не смог впитать в себя всю дождевую воду и своими разномастными лужами отсвечивал, как зеркалом, кусочки неба. Остановившись возле одной, она с трепетом наблюдала за движением тучек по водной глади лужи. Создавалось впечатление, что плывут баржи груженые белой ватой. Зарыться бы в эту вату по самый нос и отдаться течению, уповаясь на милость божью, куда вывезет. Но нет у нее такой силы - воли воплотить свою мечту в действие. Тронув палочкой вату на барже, она удалила видение и рассердившись, скорее на саму себя, наступила в нее, разбрызгав воду по сторонам. Как же было ей сейчас плохо: удержавшись не разбить в истерике свою трость о спинку скамейки, Вера Павловна в неизможении опустилась на нее. Уловив боковым зрением, что поблизости никого нет, никто ее слабости не видит, она под успокоилась. Для всех, она тут временно: ее единственный сын уехал за границу, в придуманную ею командировку на год, а может и больше. Она была довольна собой, что тогда быстро нашлась и вместо полгода, хотевших слететь с ее уст, указала на более длительное время. На своих, двух подружек по несчастию, она смотрела снисходительно с рисуемой жалостью, пытаясь даже найти для них слова утешения. Клавдия Петровна, а по простому просто Петровна, попала в этот, "дом последнего пристанища", по решению опеки. Сына, избивавшего ее чуть не до смерти, упекли в места, как говорят, не столь отдаленные, а ее подлечив немного, определили сюда. Это была тихая, некогда блещущая красотой женщина, бросающая до сих пор с опаской взгляды по сторонам, в боязни увидеть тут сына. Вера Павловна передернула плечами, проверяя не замерзла ли, продолжала сидеть, вспоминая их давешний разговор. - Петровночка, милая, да успокойся ты уже. Не придет он сюда, не придет, а ежели и придет когда, то его никто к тебе не допустит.- говорила она тоном, приносящим успокоение скорее себе, а не Петровне. - Дак я что...я успокоилась почти, а вот ему там плохо...я чую, что плохо.- Петровна краем платочка придерживала дрожащие губы. - Так жил бы с матерью по хорошему, чего ему все неймется...Вот мой Мишаня совсем другой был, а как же заботился обо мне... только и слышно мама, да мама.- говорила она столь убежденно, что и сама в это верила. - Дак, мой тоже хороший, только когда не пьяный...но он же не виноват, что так выходило...все водка виновата. Я теперь вот в добре. тепле, а он...он там как... - Он, Степка то, когда маленький еще был, ко мне на работу часто бегал, недалеко было. Я телятницей работала, почти весь день на работе, да и по другому нельзя было...ответственность, телятка малые... за ними уход требовался. - голос Петровны подобрел, по ее лицу будто утюжком проехали, даже морщинки пропали, разгладились. - Так вот, прибежит, я ему в соску налью молочка, чтобы поил маленьких, а он пока дойдет до станочка сам половину высосет. Такой бутузенок вырос.- в голосе Петровны уже не было той дрожи, от которой сводило во рту, как от кислого яблока. - В школе хорошо учился, грамоты за каждый класс были...- она рассказывала не обращая на них никакого внимания. Слушали они или не слушали, просто ей самой надо было выговориться и они молчали, не перебивали. - А сломала его служба в Чечне: его сломала, а отца в могилу загнала...Пришел совсем другим...пьянки, драки, чуть что, до отца лез, ну у того и не выдержало сердце. И какой ни есть, а сын он мне...ну куда ты от этого денешься...да ни куда. - договорив Петровна притихла, наверное обдумывала и вновь проживала сказанное. Вера Павловна сидела откинувшись на спинку скамьи,прикрыв глаза. Вот уж, как материнское сердце устроено, всепрощаемое какое-то. Она опять передернула плечами, на сей раз почувствовав прохладу под пледом. Деревья, посаженные вдоль тротуаров, поменяли свои платьица на вечерние, темные и длинные, казалось, что стали даже выше ростом. Как же умно их посадили: летом они раскрыв крону, как зонтик, прятали от солнца, давая возможность прогуляться или посидеть в холодке, зимой радовали глаз белыми бальными платьями с бижутерией инея, тронь за ветку и она зазвенит хрустальным колокольчиком. Вера Павловна обвела взглядом, готовящееся ко сну небо и опирая на трость свое разомлевшее тело, приподнялась со скамьи. - Идти надо,кабы не кинулись на поиски.- ей не хотелось привлекать к себе лишнее внимание. - Потихоньку, полегоньку, а будем жить. В комнате света не было и она не стала его включать, боясь потревожить спящих подруг. По световой дорожке, услужливо простеленной луной, Вера Павловна прошла к своей кровати и стараясь не шуметь прилегла на нее. - Гулять ходила что ли...- раздался негромкий голос с соседней кровати. - Ходила Степановна, ходила. Хорошо то как после дождика , свежо, чисто, как после уборки. - А я Петровне медсестру вызывала...расстроилась уж больно...спит теперь...охо-хо...дела наши тяжкие.- было слышно по голосу Степановны, что не так просто уснуть и ей. - Если хочешь поговорить, то давай поговорим. Все равно сразу не усну.- предложила она Степановне, надеясь услышать что-то такое, от чего станет легче и ей. - У каждого из нас свое. Ты вот не надолго тут, а нам с Петровной наверное пожизненный срок мотать.- за долей шутки слышалась большая горечь и Вера Павловна приготовилась выслушать еще один крик души, тщательно покрывая свой. - Я ведь не все время такая страшненькая была...не все...Муж был, семья была, дочь была...все было и нет ничего.- голос Степановны изменился таки, как она не старалась. Да оно и понятно, воспоминания то не из приятных. Вера Павловна не нашлась что сказать в ответ и понимающе промолчала. - Жили не лучше, но и не хуже всех, а потом мужу сделалось плохо на работе. Скорая...диагноз...и через полгода его не стало. Рак съел его нутро, и перевернул мою жизнь с ног на голову. - Одной страшно оставаться, это я уже после поняла. Весь дом был на нем, я так: постирай, приготовь. А тут сразу все на меня...у дочки потребности выросли, денег не стало хватать. За хлопотами дочь упустила, с наркоманами связалась...потом передозировка...и я одна, как старый веник в углу, никому не нужная.- Степановна замолчала и она поняла, что та унимала дрожь в голосе и сдерживала слезы свои. Вере Павловне сделалось жарко и она выпростав руки из под одеяла, вытянула их вдоль тела. Ну почему так, думалось ей, что осмысление жизни приходит тогда, когда и жизни то уже ничего не осталось. И чем казалось бы счастливее живешь, тем горче приходит расплата. Почему грабли бьют когда наступаешь на них, а не чуток раньше. - Никто ведь не знал и не видел каково было мне...увидели, когда уже опустилась на самое дно.- голос Степановны звучал ровно, душа выплескивала наболевшее уже равнодушно, не страшась осуждения. Так бывает, когда человек решается прожить оставшееся, а не дожить. - Ты не осуждай меня, или как хочешь, дело твое. Но я даже врагу не пожелаю того, что было со мной. - Да нет, что ты...как я могу...- и вдруг резко замолчала испугавшись своей боли, уже давно просящейся наружу. - Потом наркология, в психушке даже была...врачи думали, что там мне и быть...но однажды приснился мне сон, давший мне вторую жизнь.- Степановна рассказывала так, как будто книжку читала вслух перед сном. - Вроде я проснулась, а у моей кровати муж с дочерью стоят...и корят меня, что они любят меня по прежнему, а я как будто бы разлюбила их...и что если я так буду жить и дальше, то мы никогда больше не встретимся. Ты понимаешь, даже тогда в бредовом состоянии, я испугалась этих слов...как это никогда не встретимся...- Степановна замолчала, молчала и Вера Павловна. Одна молчала осмысливая сказанное, другая услышанное. Немного помолчав, Степановна продолжила. - Так вот...выкарабкалась я и теперь точно знаю, что они простили меня и мы встретимся. Без веры и надежды трудно жить, уж поверь мне. А у меня теперь и вера есть и надежда...все есть.- и снова немного помолчав, добавила - А теперь давай спать...говорят, что утро вечера мудренее. В комнате стало тихо, лишь настенные часы со знанием дела, монотонно отсчитывали время. Руки, находясь в одном положении, уже затекли, а поворачиваться Вере Павловне не хотелось. Говорят, что утро мудренее вечера: дожить бы еще до того утра, а тут и уснуть вряд ли придется. И уплывая то ли в сон, то ли в память, она увидела себя молодую, спешащую к любимому на свидание. Тогда вовсю цвела сирень и вечерний воздух был пропитан ею до опьянения. С реки тянуло немного прохладой, а в сыром воздухе аромат сирени был более ощутимее. Максим ждал ее на облюбованном ими для свидания месте. Когда-то тронутое бурей дерево, так и осталось лежать, не до конца склоненное до земли. На нем можно было сидеть, опустив ноги в воду тихой заводи, а у самых корней, Максим соорудил небольшой шалаш. - Давно ждешь...извини, на работе задержалась.- она сразу почувствовала его взвинченность, но тогда в порыве своих вестей не обратила на это внимание. - Максим, а я беременна...- выпалила она ему в радостном порыве и замолчала, ожидая счастливой реакции. - Что? Ты случаем не белены объелась?. Я тебя что, об этом просил, или силой ноги твои раздвигал. Да что за бля...а ты знаешь, сколько у меня вот таких непрошенных детей по свету...да я устал уже записывать.- услышав это, она смотрела на его открывающийся рот и не слышала ни единого звука, но все понимала, о чем он говорил. В себя, так сказать, она пришла далеко за селом, бывали здесь с Максимом когда-то. Слез уже не было, а появилось огромное стремление, поскорее закончить этот бред. Ей никогда не забыть, какими дрожащими руками она снимала с себя пояс платья, оказавшимся коротким и не пригодным для задуманной идеи. Повыв некоторое время еще на луну, это было в буквальном смысле, она опустошенная вернулась домой. Утром , выпросив у матери отрез на новое платье она отправилась, как бы к портнихе в соседский хутор, ходил шепотом этот адрес по таким горемыкам, как и она. Ее проделка тогда тихо не обошлась: мать, нашедшая ее утром залитой кровью и без сознания, не спрашивая ее, подарила ей новую жизнь. Диагноз врача на бесплодие, поставил жирную точку на ее семейном счастье. Наверное было где-то за полночь, Вере Павловне не хотелось приподниматься и смотреть на циферблат старого, но еще правильно показывающего время будильника, стоящего на прикроватной тумбочке. Луна, заглядывающая в комнату в половину своего лица, понимающе смотрела на нее. Да что ты понимаешь и откуда тебе все знать, Вера Павловна не дружелюбно проследила за отсветами луны, раскидавшей свои причудливые тени по комнате. Замуж она так и не вышла. Не то, что поклонников не было, были, но не хотела она вешать свое бездетное ярмо на другого, ни в чем не повинного человека, не хотела. А тогда, уехала она из села, не смогла вынести немого укора матери и нравоучений отца. Уехала к тетке, родной сестре матери, устроившись в роддоме, где она была заведующей, на должность санитарки. Тетка заметив ее ночные похождения к малышам, напросилась на откровенный разговор. - Верунь, что с тобой, поделись откровенностью, может чем смогу помочь. - О чем ты, тетя, у меня все нормально..- но отшутиться ей не удалось. - Ты знаешь, как я к тебе отношусь, как к своей. Давай садись и все рассказывай.- голос тети прозвучал с мягкой требовательностью, от которой было не уйти. И ринулся из нее поток слов, вперемешку со всхлипами, как вода из пробитого затора, снося своим напором все на пути. Тетка ее не перебивала, она сидела не глядя на нее, уставившись в окно. И только, когда она замолчала, решительно сказала. - Не дрейфь, слышишь меня, решим мы твою проблему, родим тебе ребеночка. - Как родим...где мы его возьмем...- она подняла на нее заплаканные глаза, пытаясь понять сказанное ею. - Бывают тут отказники и довольно часто. Приезжают из города, пытаясь скрыть содеянное. А тебе надо начать имитировать беременность. Родить тебе надо, вот что, иначе загнешься ты в жизни. Я же все вижу и понимаю. - и приподнимаясь со стула, добавила - А сейчас давай работать, дела ждут. И потекли дни ее лживой беременности. Она до того вошла в эту роль, что даже поверила в свое счастье, разговаривала по ночам со своим мнимым животом, как с маленьким сыном. Она страдала от этой лжи, но желание иметь ребеночка перебарывало, добавляя силы и терпения. И Господь смиловался:. получилось все , как надо и все вовремя. Роженица, снятая с проходящего мимо поезда, родив мальчонку и отказавшись от него сразу, на второй же день укатила в неизвестном направлении. Стараниями тетки и ее связями, их план стал действительностью. Ее жизнь приняла осмысленный характер и жила она теперь ради сына, ради своего Мишеньки. Тетка, за уход за ней по старости, отписала ей квартиру и все у нее было: и жилплощадь, и работа, а главное был сын, за которого она и в огонь и воду готова быть. Мишаня не так уж и часто болел, но каждую из таких ночей, она проводила у его изголовья. Не дай Бог, что случится, а она не увидит и не сможет ему помочь, да не жить ей после этого. Одевать его старалась: пусть и не посредствам, пусть и в ущерб себе, но так, чтобы был не хуже других. А как рьяно бросалась защищать его от обидчиков, с каким трепетом доказывала учителям, сетовавшим на его плохое поведение и учебу, что на деле совсем не так. Предупреждали ее о слепой материнской любви, да ничего в то время не было для нее доказуемо, кроме ее выводов и ее безмерной любви к нему. Проблемы начались, когда в двадцать один год он привел домой девушку объявив, что это его гражданская жена и они поживут пока так, без регистрации брака. На ее робкое несогласие ей ответили, что лучше помолчать и не лезть куда не просят. Всю ночь тогда она проплакала, до боли в зубах кусая угол подушки, из-за какой-то чужой девчонки, сын грубо накричал на нее, не заметив даже, что обидел ее этим . Дальше пошло хуже: не так села, не туда ступила, не то сварила...Потом, каким-то чудом она оказалась выписанной из своей квартиры, а ее новые документы говорили о другом адресе ее местожительства. Как ей удалось выжить, не умереть заживо, и сама не знает, но даже в порыве своей боли, она не смогла подставить, обвинить во всем сына. Он у нее хороший, самый лучший, просто в командировке на год или может чуточку больше. Она не поставила точную дату, выбрала примерную, на которую ее сердце может согласится прожить. Луна , все так же равнодушно подглядывала за ней, но уже из другого окошка, успев прокатить половину пути , отмеренного ей ночью. Она наверное привыкла к людскому горю, да и не удивительно, в каждом доме у каждого свое. Вера Павловна лежала на спине, вытянув руки вдоль тела, тело болело, просило отдыха, а сон так и не приходил. Вот когда-то придет время, все проснутся, а она так и останется лежать, отсчитав время своей жизни. Ей было даже интересно, как поведет себя ее Миша, поймет ли ее внутреннюю боль, поймет ли жестокость своего обращения с матерью, жившей всю жизнь для него, ради него.. И тут ее внезапно озарило: говорили ведь ей, предупреждали ее, что бывает слепая любовь, да еще какая бывает. Ночь подходила к концу и сквозь занавески проскальзывали робкие просветы утра, заполняющие комнату новым днем. Она твердо знала, как и что бы не было в душе, Мишенька ее будет в командировке, а она будет его ждать не оскверняя памятью свое материнское счастье. Такая вот слепая, материнская любовь. © Copyright: Марина Каменская-77, 2018 Свидетельство о публикации №218060400327

ДОБРАЯ, МИЛАЯ И РОДНАЯ, ИЛИ ПРОСТО О МАМЕ Ты стоишь у окна, маленькая, в стеганой старенькой безрукавке, поверх которой завязан такой же старенький, чистый, цветастый фартук, в тонком шерстяном сером платочке и смотришь мне вслед тревожным и любящим взглядом. Я оглядываюсь, с улыбкой машу тебе рукой, а ты крестишь меня и что-то говоришь, наверно благословляешь или шепчешь молитву. Я уезжаю к себе в Москву с легким сердцем, погостив у тебя целых шесть дней. Побывал у друзей, у родственников, а в оставшееся время слушал твои рассказы и, часто не дослушав, опять куда-то спешил. Ты не роптала, а, только привычно вздохнув, как и в детстве, говорила ласковым и добрым голосом: — Потихоньку иди. Не торопись, да по сторонам гляди, машин-то вон теперь сколько. А я с укоризной отвечал: — Мама, мне скоро сорок лет, у меня дети скоро взрослыми станут, а ты все за меня боишься. — И за них тоже боюсь. Время-то, вон, какое страшное, везде митинги да забастовки, а их ведь вырастить надо, — и смахнув слезу, крестила меня и провожала, — иди с Богом! И терпеливо ожидала, много раз подогревая остывающий чайник, когда я вернусь, сяду напротив и расскажу, где был, с кем встречался и что видел. И я приходил, и садился, и все тебе рассказывал, а ты слушала, задавая вопросы, иногда смешные и неожиданные, но очень для тебя важные, а я смотрел на твои морщинки, на очки с толстыми стеклами, на твои натруженные высохшие руки и любовался, и наслаждался, и думал про себя: «Какое же счастье, что у меня есть мама». И пытался представить тебя молодой, веселой и задорной, какой видеть тебя мне не посчастливилось. Ты родила меня в сорок четыре года. Современные доктора за голову бы схватились от такого безрассудства, а в те годы никто этому и не удивлялся. Родился, и слава Богу! Вырастет вместе со всеми. И я рос слабеньким, болезненным, но искренне любимым самым младшим ребенком в семье. Ты всегда была рядом, добрая, милая, родная, все понимающая и всегда все прощающая мама. Ты не казалась мне сильной и не была таковой, но я видел, что люди шли к тебе со своими печалями и горестями, и ты могла и умела их утешить и поддержать и вселить надежду. Сила твоя была в твоей доброте и в твердом следовании правилу, которому научила тебя твоя мама: — Не держи зла, прости и помоги. Даже в горькие минуты ты была счастлива своей семьей, огромной любовью к мужу и к нам, детям. Ты не воспитывала нас в прямом смысле этого слова, никогда не читала нам нотации, ты просто любила нас всех семерых, и мы, даже став взрослыми, чувствовали, что любовь твоя хранит и бережет нас, защищает и ведет по жизни, и не дает сбиться с истинного пути. В минуты отчаяния ты тихо плакала, а мы с сестрой, младшие, прижимались к тебе, обнимали и тихонько шептали: «Мамочка, не плачь, ведь мы здесь с тобой», а старшие братья сидели рядом, смотрели на тебя участливо, но, зная и понимая, что они старшие, и им не к лицу пускать слезы, растерянно и немножко сердито говорили: — Ну, что разревелась опять. Все сейчас сделаем. Вытирай давай слезы. И ты успокаивалась, улыбалась и прижимала нас к себе, ласково гладила по вихрам старших. Мы снова были счастливы и едины. В сложные моменты ты могла быть решительной. Когда арестовали папу, и следователи и понятые пришли изымать его военные награды, ты твердо сказала: «Не отдам. Он за них всю войну с катушкой провода по передовой на брюхе проползал». И не отдала, заставив их уйти ни с чем. Ты стойко и по-христиански переносила обиды и несправедливости. Когда в пять лет я заболел тяжелым воспалением легких, и деревенский фельдшер срочно велел везти меня в городскую больницу на лошади (рейсовых автобусов тогда не было), ты одела меня, вывела на улицу и увидела, что во дворе стоят лишь пустые сани, а лошади нет. Ты поняла, что это сделал один из наших соседей, но не пошла к нему «разбираться», а просто сказала: «Бог ему судья», усладила меня в санки, укутала в одеяло и повезла к проселочной трассе в надежде, что там нас догонит и подвезет какая-нибудь машина, но видно, в тот день машины в наши края не ездили. Я не могу представить, что ты испытывала, пробираясь по запорошенной снегом дороге, волоча за собой санки с больным ребенком, останавливаясь, чтобы отдышаться и проверить, все ли со мной в порядке, но уверен, что сам Господь тащил эти санки вместе с тобой все десять километров. В больницу меня привезли как раз вовремя, и двое суток, пока я метался в бреду, ты держала меня за ручку вместе с Господом Богом. Когда я пришел в себя и, открыв глаза, увидел тебя — как-то враз похудевшую и осунувшуюся, с черно-синими овалами вокруг глаз, — и произнес: «Мама, где мы?», ты тихонько ответила: «Слава Богу, сынок, ты опять здесь». И начала валиться на бок. Заглянувшая в палату медсестра успела подхватить тебя и позвала доктора. Очнувшись, ты слабо улыбнулась: «Это я от счастья», — и из глаз твоих, усталых и воспаленных, но сияющих и лучистых, действительно лилось счастье. Провожая меня в армию, ты долго стояла на перроне и махала мне рукой, а перед этим наставляла: — Командирам не перечь, в армии это нельзя, а главное: товарищам всегда помогай, даже и тем, кому и не хочется помогать. Будешь любить людей, и они тебя будут любить. Ты любила всех, всем всегда помогала и всех всегда прощала. А как ты ухаживала за нашим больным папой! Заботливо, с любовью и с благодарностью. Ты два года любовью своей продлевала ему жизнь, ни на миг не выпуская его из виду, предугадывая все его желания, и даже когда он, измученный болезнью, раздраженно бросал чашку с супом на пол, ты прибирала все, мыла, а ему спокойно что-то рассказывала, и папа успокаивался, а ты снова наливала суп, садилась к нему на кровать и кормила с ложечки. Ты сумела сделать так, что, прожив вместе сорок пять лет, вы ни разу не поссорились. На наши удивленные вопросы ты отвечала просто и серьезно: — Как же я могу с ним ссориться, если я его люблю. И мы, взрослые дети, радовались, глядя на вас, а тобой, наша мудрая, терпеливая и добрая мамочка, просто восхищались и гордились. В день твоего восьмидесятилетия, когда собрались все твои дети, внуки, родные и близкие люди, я спросил тебя: — Мама, скажи: жизнь долгая или короткая? И ты, не задумываясь, ответила: — Как один миг, очень быстрая. И благодарю Бога, что помню все, каждый кусочек и отрезочек — и трудный и радостный. Да трудных-то и мало было: всегда Бог посылал кого-нибудь в помощь. Молитесь каждый день за своих детей, и все у них будет хорошо. Я ведь всю жизнь каждому из вас прошу милости у Господа — и на день и на сон грядущий… В памяти моей ты так и стоишь у окна, маленькая, в стеганой старенькой безрукавке, в стареньком чистом цветастом фартуке, повязанная тонким шерстяным серым платочком, тревожно и с любовью смотришь мне вслед, осеняя крестом мой путь и благословляя меня в дорогу, а я, обернувшись, беззаботно улыбаюсь тебе, машу рукой и думаю: — Какое счастье, что ты у меня есть, моя добрая, милая и мудрая мама. Прости родная, я ведь не знал, что больше тебя не увижу… Леонид Гаркотин

Горе. Бывает летом пора: полынь пахнет так, что сдуреть можно. Особенно почему-то ночами. Луна светит, тихо… Неспокойно на душе, томительно. И думается в такие огромные, светлые, ядовитые ночи вольно, дерзко, сладко. Это даже – не думается, что-то другое: чудится, ждется, что ли. Притаишься где-нибудь на задах огородов, в лопухах, – сердце замирает от необъяснимой, тайной радости. Жалко, мало у нас в жизни таких ночей. Они помнятся. Одна такая ночь запомнилась на всю жизнь. Было мне лет двенадцать. Сидел я в огороде, обхватив руками колени, упорно, до слез смотрел на луну. Вдруг услышал: кто-то невдалеке тихо плачет. Я оглянулся и увидел старика Нечая, соседа нашего. Это он шел, маленький, худой, в длинной холщовой рубахе. Плакал и что-то бормотал неразборчиво. У дедушки Нечаева три дня назад умерла жена, тихая, безответная старушка. Жили они вдвоем, дети разъехались. Старушка Нечаева, бабка Нечаиха, жила незаметно и умерла незаметно. Узнали поутру: «Нечаиха-то… гляди-ко, сердешная». Вырыли могилку, опустили бабку Нечаиху, зарыли – и все. Я забыл сейчас, как она выглядела. Ходила по ограде, созывала кур: «Цып-цып-цып…» Ни с кем не ругалась, не заполошничала по деревне. Была – и нету, ушла. …Узнал я в ту светлую, хорошую ночь, как тяжко бывает одинокому человеку. Даже когда так прекрасно вокруг, и такая теплая, родная земля, и совсем нестрашно на ней. Я притаился. Длинная, ниже колен, рубаха старика ослепительно белела под луной. Он шел медленно, вытирал широким рукавом глаза. Мне его было хорошо видно. Он сел неподалеку. Я прислушался. – Ничо… счас маленько уймусь… мирно побеседуем, – тихо говорил старик и все не мог унять слезы. – Третий день маюсь – не знаю, куда себя деть. Руки опустились… хошь што делай. Вот как! Помаленьку он успокоился. – Шибко горько, Парасковья: пошто напоследок-то ничо не сказала? Обиду, што ль, затаила какую? Сказала бы – и то легше. А то – думай теперь… Охо-хо… – Помолчал. – Ну, обмыли тебя, нарядили – все как у добрых людей. Кум Сергей гроб сколотил. Поплакали. Народу, правда, не шибко много было. Кутью варили. А положили тебя с краешку, возле Дадовны. Место хорошее, сухое. Я и себе там приглядел. Не знаю вот, што теперь одному-то делать? Может, уж заколотить избенку да к Серьгею уехать?.. Опасно: он сам ничо бы, да бабенка-то у его… сама знаешь: и сказать не скажет, а кусок в горле застрянет. Вот беда-то!.. Чего посоветуешь? Молчание. Я струсил. Я ждал, вот-вот заговорит бабка Нечаиха своим ласковым терпеливым голосом. – Вот гадаю, – продолжал дед Нечай, – куда приткнуться? Прям хошь петлю накидывай. А этто вчерашней ночью здремнул маленько, вижу: ты вроде идешь по ограде, яички в сите несешь. Я пригляделся: а это не яички, а цыпляты живые, маленькие ишо. И ты вроде начала их по одному исть. Ешь да ишо прихваливаешь… Страсть Господния! Проснулся… Хотел тебя разбудить, а забыл, что тебя – нету. Парасковьюшка… язви тя в душу!.. – Дед Нечай опять заплакал. Громко. Завыл как-то, застонал протяжно: – Э-э-э… у-у… Ушла?.. А не подумала: куда я теперь? Хошь бы сказала: я бы доктора из города привез… вылечиваются люди. А то – ни слова, ни полслова – вытянулась! Так и я сумею… – Нечай высморкался, вытер слезы, вздохнул. – Чижало там, Парасковьюшка? Охота, поди, сюда? Снишься-то. Снись хоть почаще… только нормально. А то цыпляты какие-то… А тут… – Нечай заговорил шепотом, я половину не расслышал. – Грешным делом, хотел уж… А чего? Бывает, закапывают, я слыхал. Закопали бабу в Краюшкино… стонала. Выкопали, она живая. Эти две ночи ходил, слушал: вроде тихо. А то уж хотел… Сон, говорят, наваливается какой-то страшенный, а все думают, што помер человек, а он не помер, а сонный… Тут мне совсем жутко стало. Я ползком-ползком – да из огорода. Прибежал к деду своему, рассказал все. Дед оделся, и мы пошли с ним на зады. – Он сам с собой или вроде бы с ей разговаривает? – расспрашивал дед. – С ей. Советуется, как теперь быть… – Тронется ишо, козел старый. Правда пойдет выкопает. Может, пьяный? – Нет, он пьяный поет и про Бога рассказывает. – Я знал это. Нечай, заслышав наши шаги, замолчал. – Кто тут? – строго спросил дед. Нечай долго не отвечал. – Кто здесь, я спрашиваю? – А чего тебе? – Ты, Нечай? – Но… Мы подошли. Дедушка Нечай сидел, по-татарски скрестив ноги, смотрел снизу на нас – был очень недоволен. – А ишо кто тут был? – Иде? – Тут… Я слышал, ты с кем-то разговаривал. – Не твое дело. – Я вот счас возьму палку хорошую и погоню домой – чтоб бежал и не оглядывался. Старый человек, а с ума сходишь… Не стыдно? – Я говорю с ей и никому не мешаю. – С кем говоришь? Нету ее, не с кем говорить! Помер человек – в земле. – Она разговаривает со мной, я слышу, – упрямился Нечай. – И нечего нам мешать. Ходют тут, подслушивают… – Ну-ка, пошли. – Дед легко поднял Нечая с земли. – Пойдем ко мне, у меня бутылка самогонки есть, счас выпьем – полегчает. Дедушка Нечай не противился. – Чижало, кум, силов нету. – Он шел впереди, спотыкался и все вытирал рукавом слезы. Я смотрел сзади на него, маленького, убитого горем, и тоже плакал – неслышно, чтоб дед подзатыльника не дал. Жалко было Нечая. – А кому легко? – успокаивал дед. – Кому же легко родного человека в землю зарывать? Дак если бы все ложились с ими рядом от горя, што было бы? Мне уж теперь сколько раз надо бы ложиться? Терпи. Скрепись и терпи. – Жалко. – Конешно, жалко… кто говорит. Но вить ничем теперь не поможешь. Изведешься, и все. И сам ноги протянешь. – Вроде соображаю, а… запеклось вот здесь все – ничем не размочишь. Уж пробовал – пил: не берет. – Возьмет. Серьга-то чего не приехал? Ну, тем вроде далеко, а этот-то?.. – В командировку уехал. Ох, чижало, кум! Сроду не думал… – Мы всегда так: живет человек – вроде так и надо. А помрет – жалко. Но с ума от горя сходить – это тоже… дурость. Не было для меня в эту минуту ни ясной, тихой ночи, ни мыслей никаких, и радость непонятная, светлая – умерла. Горе маленького старика заслонило прекрасный мир. Только помню: все так же резко, горько пахло полынью. Дед оставил Нечая у нас. Они легли рядом на полу, накрылись тулупом. – Я тебе одну историю расскажу, – негромко стал рассказывать мой дед. – Ты вот не воевал – не знаешь, как там было… Там, брат, похуже дела были. Вот какая история: я санитаром служил, раненых в тыл отвозили. Едем раз. А «Студебеккер» наш битком набитый. Стонают, просют потише… А шофер, Миколай Игринев, годок мне, и так уж старается поровней ехать, медлить шибко тоже нельзя: отступаем. Ну, подъезжаем к одному развилку, впереди легковуха. Офицер машет: стой, мол. А у нас приказ строго-настрого: не останавливаться, хоть сам черт с рогами останавливай. Оно правильно: там сколько ишо их, сердешных, лежат ждут. Да хоть бы наступали, а то отступаем. Ну, проехали. Легковуха обгоняет нас, офицер поперек дороги – с «наганом». Делать нечего, остановились. Оказалось, офицер у их чижалораненый, а им надо в другую сторону. Ну, мы с тем офицером, который «наганом»-то махал, кое-как втиснули в кузов раненого. Миколай в кабинке сидел: с им там тоже капитан был, совсем тоже плохой, почесть, лежал: Миколай-то одной рукой придерживал его, другой рулил. Ну, уместились кое-как. А тот, какого подсадили-то, часует, бедный. Я голову его на коленки к себе взял, она вся в крове, все позасохло. Подумал ишо тогда: не довезем. А парень молодой, лейтенант, только бриться, наверно, начал. Доехали до госпиталя, стали снимать раненых… – Дед крякнул, помолчал… Закурил. – Миколай тоже стал помогать… Подал я ему лейтенанта-то… «Все, – говорю, – кончился». А Миколай посмотрел на лейтенанта, в лицо-то… Кхэк…. – Опять молчание. Долго молчали. – Неужто сын? – тихо спросил дед Нечай. – Сын. – Ох ты, Господи! – Кхм… – Мой дед швыркнул носом. Затянулся вчастую раз пять подряд. – А потом-то што? – Схоронили… Командир Миколаю отпуск на неделю домой дал. Ездил. А жене не сказал, што сына схоронил. Документы да ордена спрятал, пожил неделю и уехал. – Пошто не сказал-то? – Скажи!.. Так хоть какая-то надежа есть – без вести и без вести, а так – совсем. Не мог сказать. Сколько раз, говорит, хотел и не мог. – Господи, Господи, – опять вздохнул дед Нечай. – Сам-то хоть живой остался? – Миколай? Не знаю, нас раскидало потом по разным местам… Вот какая история. Сына!.. – легко сказать. Да молодого такого… Старики замолчали. В окна все лился и лился мертвый торжественный свет луны. Сияет!.. Радость ли, горе ли тут – сияет! #ВасилийШукшин#рассказы#живопись #НатальяМиханошина иллюстрация "Русская деревня" художник Леонид Баранов

Ностальгия по русской печке. Кто хоть раз поспал на русской печке, будет помнить её тепло. В моей жизни было три таких печки. Мы жили в Сибири. Печка для нас, детей, была самым любимым местом. Хоть и тесновато для троих, но умещались. Кирпичики грели спину, ноги упирались в трубу. Особенно хорошо было забраться на печку зимой, когда замерзшие до такой степени, что еле-еле шевелили пальцами на руках. Приходили с горки, похожие на снеговиков. С нас стаскивали обледеневшую одежду и загоняли на печь отогреваться. Никакая хворь не брала! Я вышла замуж. Конечно, в этом доме тоже была русская печка. Какие караваи пекла мама-свекровка! А пироги! Все: щи, каша, картошка-запеканка оставалось горячим долго. Самым вкусным было топленое молоко с коричневой пенкой, почти корочкой сверху. Мои родители вернулись на родину на Тамбовщину. Купили домик в деревне. Печь в этом доме занимала половину кухни. С широкими приступками, чтобы легче было залезать на печь Отец провел туда свет, можно было читать, лежа на печи. Широкая полка от стены печки до перегородки в другую комнату. На неё ставили валенки, бурки. А ещё - холщовый мешок с сушеными яблоками. Мы, когда приезжали в гости, любили погрызть их. Запах от них зимой напоминал лето. Отец все хотел разобрать её, но мама не давала. Так она пережила и отца, и маму. Когда их не стало, дом пошел на слом, исчезла русская печка, осталась только в моей памяти как лучшее воспоминание той жизни. В наше время, я думаю, редко в деревне остались русские чудо-печки. А вы, дорогие читатели, помните эти печки. А, возможно, кто-то имел такую или отдыхал на ней в детстве. Автор : Ирина Бубнова

Любить по-русски: о смерти русской бабушки говорила вся Япония. В последний путь 94-летнюю Клавдию Новикову провожали всего несколько человек: родных почти не осталось, подруги тоже давно отошли в мир иной. А вот в Японии о смерти жительницы поселка Прогресс объявили по центральным телеканалам: «Умерла русская жена Ясабуро-сан». О жизни Клавдии Новиковой написаны десятки газетных статей, несколько книг, сняты фильмы и даже поставлен спектакль. В Японии эта русская женщина стала символом любви и самопожертвования. Прожив с мужем 37 лет, она сама уговорила его вернуться на Родину, к родным и супруге, которая ждала своего Ясабуро-сан более полувека. Клавдия и Ясабуро встретились в 1959 году. У обоих за спиной были тяжелые годы сталинских лагерей: она отсидела семь лет за чужую растрату, он - десять лет как японский шпион. И у каждого из них была своя боль. Клавдия перед войной вышла замуж, родила сына, ждала, как все, с фронта мужа. Но когда ее осудили и сослали на Колыму, вернувшийся с войны супруг завел новую семью. Не менее трагична была судьба и у ЯсабуроХачия. Перед войной он вместе с молодой женой покинул Японию и в поисках лучшей жизни перебрался в Корею. Там у него родились сын и дочь. Но когда осенью 1945 года советские войска вошли в Корею, большинство японцев арестовали по подозрению в шпионаже против Советского Союза. Ясабуро дали десять лет, которые он провел там же, где и Клавдия, под Магаданом. С тех пор своей семьи он больше не видел. Когда японского подданного выпустили из лагеря, его фамилию просто забыли внести в списки отбывающих на родину военнопленных. Возвращаться Ясабуро было некуда, он был уверен, что его жена и дети погибли. И еще он боялся после долгих лет, проведенных в Советском Союзе, возвращаться в Японию, поэтому принял советское гражданство и стал Яковом Ивановичем. - Мы познакомились на Брянщине, где были на поселении. Я увидела Яшу: нерусское лицо, худющий, забитый, а в глазах такая щемящая тоска, что у меня сердце сжалось от жалости, - вспоминала потом Клавдия Леонидовна. - В начале шестидесятых меня позвала знакомая переехать на Дальний Восток, в поселок Прогресс, и я уехала. Яша писал, что хочет быть со мной, а я отказывалась - боялась, и лишь близкой подруге призналась, что переписываюсь с бывшим военно-пленным. Ясабуро все же приехал. Они поженились и вместе прожили 37 лет. Он стал парикмахером, фотографировал, занимался иглоукалыванием. Вместе с русской женой выращивал помидоры и огурцы, завели козу и пчел. Жили очень скромно, но дружно и спокойно - Яков Иванович даже голоса на жену не повышал. А вот детей им бог не дал. «Таких мужчин, как мой Яша, в округе больше и не найдешь. Мне женщины завидовали: он не пил, не курил», - так отзывалась о своем муже Клавдия. Они и умереть надеялись в один день. Уже будучи на пенсии и прибаливая, Яков Иванович привез два гроба: разобрал по досточкам, высушил, заново сколотил и затащил на чердак. Но они так и не понадобились. Когда началась перестройка и железный занавес упал, одна из знакомых семьи рассказала о необычном жителе Прогресса своему родственнику из Приморья, занимавшемуся общим бизнесом с японцами. Японские партнеры, узнав подробности юности соотечественника, организовали поиски его родных. И нашли сначала брата, потом… жену и дочь. Хисако преданно ждала своего мужа 51 год: вернулась на родину с дочерью (сын умер еще в Корее), работала медсестрой и всю жизнь откладывала из своего скудного заработка деньги на строительство скромного домика. Она построила дом для мужа, записав имущество на его имя, и даже счет в банке открыла для Ясабуро, хотя не знала, жив ли он, вернется ли когда-нибудь. Когда супруг нашелся, их дочери Кумико было уже за пятьдесят. Дочь и брат Якова Ивановича приехали в Прогресс, чтобы уговорить его вернуться на родину. Но он отказался. «Я не могу тебя оставить, ты для меня все», - говорил он своей русской жене. И тогда Клавдия Леонидовна решила сама отправить мужа в Японию - она понимала, что здесь он долго не проживет, поскольку сильно болел, а там условия для стариков намного лучше. А его японская жена Хисако должна хотя бы перед смертью увидеть и обнять мужа. Клавдия Леонидовна сама сделала Якову Ивановичу загранпаспорт, поменяла сбережения на доллары и… развелась, иначе там, дома, он не мог бы претендовать на пенсию, имущество и наследство. И в марте 1997 года попрощалась с любимым человеком навсегда. Я сабуро постоянно присылал ей небольшие подарки из Японии, каждую субботу звонил и приглашал к себе в гости. Известная японская писательница написала книгу о Клавдии Новиковой, тележурналисты сняли фильм, и амурчанка стала известна в стране. В префектуре Таттори, пригороде Токио, всем миром собирали деньги на поездку «бабы Клавы» в Японию, и когда она все же решилась (ей было уже за восемьдесят) приехать, стала там чуть ли не национальной героиней. Тогда же Клавдия Леонидовна впервые встретилась с японской женой своего Яши: они обнялись и расплакались - им даже не нужен был переводчик, чтобы понять друг друга. Потом жительница Прогресса еще дважды была в Стране восходящего солнца, в том числе на спектакле, созданном на основе судеб русской женщины и японского военнопленного. И в каждый ее приезд Ясабуро уговаривал остаться с ним - его японская супруга Хисако умерла, а в каждом телефонном разговоре - просился назад, в Прогресс. Но Клавдия Леонидовна все время отказывала: она хотела, чтобы ее Яша «мог жить достойно». А сама жила довольно скромно, в одиночестве, полагаясь только на собственные силы. - Она до последнего была очень активна - в прошлом году сама вскопала и засадила свой огород, - рассказывает Алексей Родя, один из немногих, кто хорошо знал свою односельчанку. Алексей Исаакович познакомился с Клавдией Леонидовной и Яковом Ивановичем около тридцати лет назад, они общались семьями. Когда Ясабуро уезжал в Японию, он попросил своих друзей помогать жене. Его просьбу Алексей Исаакович и Любовь Степановна Родя исполнили и были с бабой Клавой до последних ее дней. Они же организовали достойные похороны. По словам Алексея Исааковича, Клавдия Леонидовна покинула этот мир счастливой: ее любимый Яша был жив, а в последнее время ее стала навещать внучка Лариса. Да, у Новиковой есть две внучки - дочери сына, которого она родила в первом браке. Их отношения не сложились, по слухам, мужчина сильно пил и в 64 года умер. Его дочери практически не общались с бабушкой, и только незадолго до ее кончины одна из женщин, живущая в Прогрессе, стала навещать бабу Клаву. Когда в Японии стало известно о смерти Клавдии Новиковой, в Прогресс пришло несколько писем, в том числе от самого Ясабуро. Он обращался к ней как к живой: «Клавдия! Я узнал о том, что тебя не стало, и скорбь одолевает меня. Я пытался дозвониться до тебя 30 августа, в день моего 96-летия, но у меня ничего не получилось. Все сорок лет, что я прожил с тобой в России, ты всегда была рядом со мной, всегда поддерживала меня. Спасибо тебе за все… Я смог вернуться в Японию только благодаря твоим усилиям, и я безмерно признателен тебе за это. Вспоминаю, как мы даже изготовили гробы для двоих у тебя на родине. Если бы это было в моих силах, я бы хотел примчаться к тебе и прижать тебя к сердцу крепко-крепко… Но я бессилен… Спи спокойно, дорогая Клавдия. Твой Ясабуро».

НЕВЕСТА Василий проснулся в холодном поту, несмотря на то, что печь была натоплена с вечера и в избе было жарко. Сердце бешено колотилось. Он подошёл к ведру, зачерпнул воды и взахлёб, жадно, выпил почти полный ковш. Утерев рот рукавом, он вышел на крыльцо. Полная луна освещала двор и постройки. В конце улицы виднелись купола храма, кресты озарены были бледно-голубым сиянием. Василий перекрестился, глядя на церковь, и прерывисто вздохнул. Этот кошмар преследовал его вот уже третьи сутки после того, как похоронили Лиду - его невесту. То ли сон, то ли явь, и не разобрать - являлась к нему Лида в белом платье, в котором была она положена во гроб. Волосы чёрные по плечам вьются, руки она свои тянет к нему, сказать что-то хочет, да не может ни слова вымолвить, словно немая и только плачет и плачет. Катятся слёзы по её бледным щекам. И хочет Василий помочь ей, да не знает чем. Протягивает ей в ответ свои руки. А рубаха у Лиды вдруг начинает кровью оплывать и уже по волосам тоже стекает кровь, и по плечам, и по лицу, и вся она покрывается потоками крови. И в этот момент Василий всегда просыпается, а липкий страх обволакивает его с головы до ног. - Ну всё, хватит, - смахнув с перил крыльца снег, сказал сам себе Василий, - Пойду-ка я к отцу Мефодию, он в этих делах смыслит. Прямо сейчас и пойду. И Василий, нашарив в сенях валенки и тулуп, отправился в конец улицы, где возле храма жил в старенькой крохотной избушке такой же старенький и маленький отец Мефодий. Он сразу открыл, не успел Василий постучать в окно, словно сидел тут, поджидая Василия. - Вот такие дела, отец, - закончил свой рассказ Василий, - Что делать мне, ума не приложу. Я и спать уже ложиться боюсь. Она ведь каждую ночь ко мне является. Может это от горя у меня разум помутился? - Давай встанем на молитву, Василий, - произнёс старенький священник, - А там, глядишь, Господь нас надоумит, как нам быть. Может то и не Лида к тебе является, а лукавый, чтобы смутить, испугать. Надо молиться о Лидии крепко. Сейчас душа её до девятого дня в рай полетит, на обители смотреть светлые, а потом в аду будет вплоть до дня сорокового, вот уж тогда нужны ей будут наши молитвы тем паче. После сорокового дня определит ей Господь место, где упокоиться. В углу избы горела лампадка, отец Мефодий и Василий встали на колени, и священник начал читать Псалтирь. Незаметно пролетело время. Уж забрезжил за окнами поздний, густой зимний рассвет. - Ступай, Василий, а в воскресенье приходи причаститься. Василий поблагодарил старого батюшку и пошёл в сторону дома. - Отчего же этот морок? - шёл и думал он про себя, - Нет, это всё оттого, что горе свежо. Как не горевать, с Лидой они уж свадьбу наметили после рождественского поста, была Лида с соседней деревни, познакомились они в городе, на ярмарке. Да и полюбил он её сразу, с первого взгляда. Ходить к ней начал, на вечорки с парнями, да девушками звал лишь её. Благо деревня, где она жила, через лесок напрямик была, идти всего ничего, минут двадцать. Долго не думал, через два месяца замуж позвал. Лида согласием ответила. Вот ждали, пока пост пройдёт. А тут на тебе, пришла беда - отворяй ворота, скончалась Лида внезапно. Никто не знал отчего, легла спать да и не проснулась. Хоронили её словно живую, Василий того и боялся, что вправду живая - совсем она на покойницу не походила, одно только - бледная, а так, ну словно спит. Ухо к её рту подносил, слушал - а вдруг дышит? Деревенские как на сумасшедшего смотрели, жалели, мол от горя двинулся, невесту хоронит. Схоронили. И вот третью ночь покоя ему нет. Приходит к нему Лидия и плачет, плачет. Ответ пришёл, откуда не ждали. Вечером, когда Василий с кузницы домой шёл, увидел, что возле избы подруга Лидкина стоит, и как добралась только одна через лесок, не страшно что ли в потёмках одной было? - Здравствуй, Ирина, зачем пожаловала? Что случилось? - Я к тебе, Василий, надо мне рассказать тебе кой-чего. Не убивался бы ты больно по Лидке, это мне она была подруга, а вот тебе... Не любила она тебя уж прямо скажу, Василий, мать с отцом её заставляли за тебя пойти, как начал ты к ним ходить в гости, понравился ты им - мол и дом есть, и хозяйство, и кузнец ты, всегда кусок хлеба дома будет. А Лидка злилась, не хотела идти за тебя, у ей ведь другой был. Любила она до смерти его. Андрей это из города. Мне одной она открылась, рассказала о нём. Да как я поняла жениться-то он и не собирался, а вот грех сотворил. Не устояла перед ним Лидка. - Что ты говоришь, Ирина? В своём ли ты уме? - вскричал Василий. - Погоди ты, не серчай. Мне незачем тебе лгать, я на тебя глазу не имею, у меня жених есть. Да вон он, за деревом стоит, я его попросила наедине с тобой погутарить. Не надобно, чтоб ещё кто тайну Лидкину узнал, жалко мне её, и нет у меня цели позорить ни её саму, ни семью её. Тебя только жалко, как бы не запил иль бобылем не остался, вот и пришла. Да дай договорю уж, коль начала, мне самой нелегко это рассказывать. Так вот, как случилось у них это дело, так узнала позже Лидка, что отяжелела. А тут ты. И родители всё о тебе хлопочут. Она к Андрею, мол так и так, ребёночек ить у нас будет.Жениться надобно. А он рассмеялся ей в лицо и говорит - какой ещё ребёнок, у меня ж в городе семья и трое деток. Сама дура виновата. А встречались то они ведь тайком, вот он и не боялся, что про него кто проведает. И познакомились они там же, где и вы, на ярманке этой, будь она неладна. И пошла Лидка-то к бабке, что живёт у нас в деревне и нехорошими делами занимается, попросила её ребёночка вытравить, та это умела. Ну вот и сделала старуха чего-то, не знаю уж и знать не хочу. Да только Лидка кровью вся истекла. Оттого и померла ведь она, Василий. Не сумела я её отговорить да уберечь. И я тоже виновата. Родители то и не знали того. Вот, Василий как оно было. Ну да мне пора, не горюй ты больше времени, живи, Васенька и Лидку прости за всё, что я тебе поведала. Василий, шатаясь, словно пьяный, вошёл в избу. Не раздеваясь сел на пол и долго ревел, как дитя, рыдая в голос. А после пошёл снова к отцу Мефодию и рассказал всё как есть: - Как же жить теперь, батюшка? - Жить, как Бог велел. Людям зла не делать, ближнего прощать, последним делиться. Заповеди они всегда одни были, Васенька. А за Лидию будем мы молиться с тобой, авось смилуется Господь наш Человеколюбец, простит душу заблудшую. - Отчего ж она мне-то снится? Ведь не любила меня. - То Господу виднее. Значит ты один, кто можешь ей помочь. - Я простил её, батюшка, хоть и сердце моё рвётся, но не держу зла. Жалко мне её, и дитя её ни в чём не повинное. Полюбил бы я и дитя это, как своего, коль повинилась бы она передо мною! - А ты спрашиваешь, отчего она именно к тебе является.... Прошли годы. У Василия подрастали дети, жена ждала четвёртого. Он работал в кузнице, когда вошла к нему нищенка: - Помоги, мил человек, чем можешь. - Ступай в избу, там жена моя, она тебя и накормит и с собой чего соберёт. - Спасибо, мил человек. Спустя какое-то время она вернулась, держа в руках узелок со снедью, на ней уже было надето не прежнее её рваное рубище, а жёнино платье, хоть и старенькое, но ещё целое и опрятное, жене-то мало было после трёх ребятишек. - Василий, спасибо тебе за то, что приветил. За добро твоё не оставит Господь ни тебя, ни семью твою. А тем паче за молитвы твои спасибо, помиловал меня Господь. Василий стоял поражённый, а нищенка подняла голову и улыбнулась ему. То были глаза Лиды. - Лида? - прошептал Василий. Но никого уже перед ним не было. Он выбежал из кузницы и огляделся. Далеко, за деревней, на самом горизонте, где золотое поле сливалось с голубой полоской неба шли по тропинке двое - нищенка и мальчик лет десяти... Автор: Елена Воздвиженская

Всем берёза нравится- Русская красавица!

Я пришлю тебе осень в обычном почтовом конверте, Без дождей и туманов, без сырости, горя и слёз. Я вложу в него щедро осенней листвы разноцветье. Только ты постарайся принять мой подарок всерьёз. Улыбнись и подумай: "Какая красивая осень, Сколько света и красок, как гроздья рябин хороши..." Отпусти всё плохое, вздохни без обиды и злости, И, приняв неизбежность, почувствуй, как хочется жить, Наслаждаться покоем, дышать этим воздухом влажным, Ощущать в листопаде прощания легкую грусть, Покорившись, понять — увядание вовсе не страшно И принять с упоеньем печали рябиновый вкус. Я пришлю тебе осень в обычном почтовом конверте, Пару строчек надежды в него постараюсь вложить. Ты прочтешь их и сразу поверишь в любовь, и бессмертье... В увядании листьев увидишь желание жить. -Надежда Капошко-