Предыдущая публикация
"У парадного подъезда"
( Рассказ Егора Горина)
Я снова сидел перед подъездом. Я верил, что сижу здесь в последний раз, что больше не придётся мне мерзнуть на холодном камне крыльца, который так быстро забирает всё тепло из моего маленького тельца…
– Снова дом, всё тот же дом, как я ему, он мне знаком, он меня считает чудаком…
Этот парень приходит сюда едва ли не каждый день – широкие штанины, за которые так удобно кусать, глупая гитара с бантиком…
Встаёт – и поёт эти слова, и вверх смотрит. И правда, чудак какой-то. Зачем петь песни дому? Он тебя не услышит и не поймёт, и в ответ ничего не скажет. Дома вообще разговаривать не умеют.
Этот называет меня Бобиком. Какая гнусность! Бобиком называют меня семь человек, и все они проживают в этом дворе; половина из них – старушки.
Остальные зовут меня, как левая нога прикажет: Шарик, Кудряшка, Атаман, Чёрт. Один умный дядя однажды почесал меня за ушком и ласково так сказал:
– Похоже, нет у тебя, друг милый, ни маменьки, ни папеньки; сирота ты круглая, а потому зваться бы тебе Копперфильдом...
Так заковыристо меня ещё никто за две мои зимы не называл. А вот забрал бы! Нет ведь. Никто не берёт, никто не приглашает к себе – погостить хотя бы...
Но я привык. Ведь я – дворняга, и этим всё сказано. Хоть дворняга и симпатичная. Ну, как мне говорили. Одна тётя сказала, что у меня «глазки-бусинки». Наверное, это хорошо.
Всё изменилось, когда в этот дом переехал Курносый со своей мамой. Курносый, если можно так сказать, был человеческим щенком. Сколько ему было зим – я бы не сказал, но росту он был высокого, хотя, для меня все высокие, на всех я смотрю снизу вверх.
Особенно же выделялись его умные глаза и вздёрнутый носик, похожий скорее на жало комара, который донимает меня каждую летнюю ночь; за это я и прозвал его про себя Курносым.
Курносый приметил меня сразу: стал играть со мной дольше обычного и почти отобрал меня у других человеческих щенков. И вот в один день он сказал мне:
– А знаешь… – он, к слову, в отличие от других людей, будто бы нарочно не придумывал мне клички. – Знаешь что? Давай я тебя к себе возьму? А?
Глаза мои, наверное, заблестели, а хвост радостно завилял. Неужели я дожил до такого нечаянного счастья? Неужели услышал эти слова?.. Меня забирают домой! ДОМОЙ!
Но что это – дом?..
– Есть, правда, одна заковыка, – сказал Курносый и почесал свою лохматую голову. – Мама у меня… Она, знаешь, чистоту любит, порядок… Не знаю, что она скажет на твоё появление. Но я побеседую с ней. Посиди пока тут, я мигом!
Он оставил меня на крыльце и закрыл подъездную дверь. Я снова остался один… Но ненадолго ведь?
Вот и встретился на моём нелегком жизненном пути человек, который… снизошёл до меня? Пожалел? Или я ему и вправду понравился? Можно ли сказать, что он даже полюбил меня?
Однако обычный двухзимний щенок не станет рассуждать таким образом, верно? Интересно, что сказала бы обо мне моя мама? Сказала бы, что я слишком сложный щенок? А может, она и сама была такой? Как бы узнать…
Где она сейчас? Что с ней? Наверное, её тоже кто-то заметил, взял, приютил, дал постоянную кличку и кормит теперь с руки каким-нибудь свежим мясом?
Свежее мясо… А какое это – «свежее»? Я ведь так только, от людей это слово слышал, мельком, краешком уха. Может статься, это мясо какого-то диковинного и очень вкусного зверя – свежа. Мясо свежа, свежее мясо…
Как же есть хочется... Ну ничего, ничего. Курносый тоже будет кормить меня мясом свежа. Если его мама, конечно, разрешит. А пока что выносит только сардельки. Тоже неплохо.
– Прости, дружок. Мама… Она, видишь ли, уверяет меня, что в доме будет вонять псиной. Да, так и сказала, представь себе! Но как же, ты ведь и есть… ну, извини меня… пёс, в некотором роде. Чем же ещё тебе пахнуть? А вот если тебя помыть… Но ты не переживай, я обязательно её уговорю! В следующий раз…
Курносый говорил быстро, и я мало что понял. Кроме одного: дома мне сегодня не ночевать.
Какой он, дом? Я видел его только снаружи. Снаружи он холодный, неприятный: обшарпанные стены, кое-где видны кирпичи. Такому не будешь петь песни под гитару.
Но внутри он, наверное, тёплый? И пахнет там приятно… Есть, что поесть, и есть, где поспать. Дома тебя кто-то ждёт – ведь люди выглядят такими счастливыми, когда идут туда…
А когда уходят по утрам – они мрачны, и того гляди дадут тебе, зазевавшемуся щенку, пинок под хвост. Хоть насилие над животными сегодня больше и не в чести, но в таком настроении на кого угодно наступишь.
Я уж на них не сержусь… Но всё же саднит иногда.
Я думал об этом, когда снова стоял перед подъездной дверью. Она часто открывалась, и мимо сновали люди, и каждый гладил меня или говорил что-нибудь приятное.
Одна девочка сказала:
– Мама, папа, давайте заберём пёсика! Смотрите, какой он хорошенький!
– Дочка, – отвечали ей, – ты же хотела хаски. А хаски на дороге не валяются.
И никто не брал меня, хотя во дворе становилось всё холоднее: спускался вечер. Наверное, Курносый расстроился бы, если бы меня кто-то взял, если бы он не обнаружил меня на моём привычном месте.
А я каждый раз ждал его, не сходя ни на шаг, почти не отвечая на чужие ласки. Это были уже чужие ласки. Я думал только о Курносом, о его доме, о том, как пахнут его руки – свёклой.
Он говорил, что его мама готовит очень вкусный борщ. Что такое борщ? Наверное, что-то вкусное, что-то с мясом свежа. Впрочем, если туда добавляют свёклу…
Ничего не вышло и в этот раз:
– Не боись, – говорил Курносый сквозь зубы, весь какой-то взъерошенный. – Я обязательно её уболтаю, обязательно… Это, дружок, непростые переговоры. Но они того стоят!
Следующий раз я сидел перед подъездной дверью уже ночью, когда стемнело. Дом светился жёлтыми, чужими огнями с крыши до земли. Где-то его окно, его дом…
Там готовит борщ его мама, которая не хочет меня видеть и нюхать…
Странно. Я ведь ещё щенок, пусть и двухзимний. Щенят все любят. Есть, кажется, люди, которые боятся собак, но я никогда не слышал, чтобы где-нибудь боялись щенков.
А ведь когда-то я вырасту, стану собакой – большой и злой… или неприятно-молчаливой, как та мордастая парочка пятнистых и длинноногих, которую выводят из подъезда на прогулку каждый день, и они проходят мимо лопухов, где я ночую, вовсе меня не замечая, делая вид, что меня нет на свете.
Каково им живётся? Чем их кормят? Вот и снова есть хочется… Если бы меня не подкармливали, я бы вообще, наверное, окостенел с голоду.
Это пока я маленький; а вот вырасту – меня станут бояться, бегать от меня, и уж конечно подкармливать меня тогда никто не будет… даже Курносый.
У него там, кажется, настолько глухая оборона, что мне придётся ждать ещё зимы четыре, пока я не вырасту. А тогда уж поздно будет...
Но однажды – это было уже другим вечером, – Курносый выбежал искрящийся. Его умные глаза горели, как ночные окна, и даже нос как будто сделался ещё острее:
– Ну, наша взяла, похоже! – смеялся он, гладя меня по голове, по спине и животу, да так, что мне щекотно становилось. – Мама взвешивает все «за» и «против» – так она сказала. Она примет правильное решение, вот увидишь!
Что ж, «дай бы бог», как говорят люди. У меня будет дом! И будут – хозяева…
Об этом я как-то не подумал. Кто такие – хозяева? Очевидно, люди, которые тебя взяли. Но что они делают? Кормят, ухаживают, гладят по спине и почёсывают тебе пузо. Но так ли всё просто?
Наверное, не из одного удовольствия они идут на такие тяготы? Уж конечно что-то взамен потребуют… Но что? Что, скажем, может потребовать от меня Курносый? Что с меня возьмёшь?
Будет просить меня, чтобы я играл с ним? Но я и так играю, и мне это не в тягость. Стало быть, моего-то вклада и нет почти. А он – кормить меня будет… Нет, что-то здесь нечисто.
Так думал я, когда снова сидел перед подъездом. Я верил, что сижу здесь в последний раз, что больше не придётся мне мерзнуть на холодном камне крыльца, который так быстро забирает всё тепло из моего маленького тельца.
Последние несколько дней я был настолько взволнован, что перестал играть со сдувшимся мячиком, который нашёл ещё зиму назад. А ведь обычно он один, в отсутствие людей, был моим развлечением.
Сейчас мне было не до него. Я чувствовал, что жизнь моя вот-вот поменяется, что сам я будто бы повзрослею… А там, того гляди, скоро стану большим и старым псом, и вот тогда меня…
Дверь отворилась, но передо мной стоял не Курносый; вместо него высилась, как огромная сосна в нашем дворе, крупная женщина с короткими волосами, завязанными в пучок, и длинным носом – таким же, как у Курносого.
Она стояла, уперев руки в бока, и сверлила меня взглядом. Я понял, что это была его мама. Она пришла, чтобы взять меня! Но почему она так недобро смотрит?..
– Что лыбишься, чудо ты гороховое? Всю душу мне изъел, гаденыш! Катись отсюда! Давай, катись! Чтобы духу твоего здесь не было! – и она замахнулась полотенцем.
«Такая и ударить может», – вот и всё, о чём я тогда подумал…
После этого я сиганул в лопухи и не вылезал из них до следующего утра, когда меня нашёл Курносый. Он был рассеян и чем-то сильно расстроен. На нём была куртка, от которой он делался чуть ли не в три раза больше, а за спиной висел громадный рюкзак.
– Вот ты где! – от встречи со мной он немного повеселел. – Всю ночь тебя ищу. Я тут, это… Я пока в другом месте поживу. Ты не думай, это с тобой не связано, – объяснял он мне, сидя передо мной на корточках и ласково гладя меня по лбу. – Но, как ты уже понял, мама у меня… того… женщина с характером, и мы не всегда друг друга понимаем.
Он поднялся и, посмотрев на меня, глубоко вздохнул.
– Ты пойдёшь со мной? – спросил он.
Как будто ему требовалось моё разрешение. Да меня и спрашивать не надо было! Я решил теперь, что где Курносый – там и я, там и мой дом. Другого дома я не найду.
И я увязался с ним. Мы шли долго. Курносый быстро шагал, иногда останавливаясь, чтобы я мог нагнать его. Когда я уставал, он брал меня на руки и нёс под мышкой, как магазинный кулёк.
Никогда ещё я не выходил так далеко за пределы нашего двора...
Наконец, мы пришли куда-то. Точно такой же двор, как и наш, только дом, кажется, поновее, и без сосны в центре детской площадки. Снова я услышал эту до боли знакомую реплику:
– Посиди пока… Мне надо спросить у Миши, вдруг он против.
И я снова сидел и смотрел на подъездную дверь – другую дверь, другого подъезда, другого дома. Но как всё было узнаваемо!
Курносый вышел, дверь издала точь-в-точь такой же скрип, и поток воздуха, вылетевший из подъезда, пах точно так же, как и у нас.
– Понимаешь, Миша любит животных, и особенно собак, – начал оправдываться Курносый, всё больше зажёвывая собственные слова. – Но он боится, что родители…
В общем, боюсь, тебе придётся переночевать на улице. Миша дал коробку из-под бананов, – и Курносый действительно вытащил из-за спины небольшого размера картонную коробку – по типу таких, в которых мне уже не раз приходилось укрываться от дождя и снега.
И дверь захлопнулась. И я снова остался один...
Каждую ночь мы ночевали в ещё каком-нибудь дворе – у Курносого было много друзей, готовых приютить его ненадолго, будто он и сам был бездомным щенком, как и я.
И везде была одна и та же дверь, один и тот же равнодушный дом. Во мне теплилась надежда, что со временем я научусь хотя бы различать их, находить в каждой двери мельчайшие трещинки, присущие только ей одной, трещинки, которых не было бы на других дверях…
Но нет, всё тщетно, везде двери были одинаковыми: одинаково открывались, проглатывая на ночь Курносого, одинаково закрывались, одинаково скрипели, одинаково молчали всю ночь; одинаково выключался свет в одинаковых окнах, одинаково шумел город.
Одинаковые причины придумывали друзья Курносого, лишь бы не пускать меня внутрь, к себе, ссылались на одинаковых родителей. И везде было одно и то же.
Наконец, и самому Курносому такое бытьё порядочно надоело. Он вспомнил про своего дедушку: тот жил в пригороде, в собственном доме. Курносый сообщил мне, что раньше он работал лесником и, уж конечно, любит животных.
– Ты вообрази: у него на участке жил… лось! Да-да, лось на цепи два месяца прожил! Нечто вроде сторожевого пса.
– Стало быть, дедушка животных любит, а людей не любит? – спросил я, посмотрев в глаза Курносому. Курносый заулыбался.
– Ну, ну, что ты разгавкался? – он снова стал гладить меня. – А-а, понравилась идея, да? Ну, побежали, нам ещё на электричку успеть надо!
Дедушкин дом был не похож на все остальные. Впервые я попал под чью-то крышу. Там было на удивление светло – даже светлее, чем на улице, и пахло мятой.
Дома изнутри пахнут, да ещё как! Вот уж подумать не мог.
Дедушка был такой же улыбчивый, как и Курносый. Он очень обрадовался моему появлению.
– Будешь жить в будке, – сказал он мне и громыхнул каким-то столовым прибором.
Рядом сидел Курносый. Странное чувство отобразилось у него на лице. Он был неимоверно рад и, всё-таки, как будто пребывал в некоем замешательстве, будто меня отбирали у него.
– Теперь ты будешь жить с дедушкой, – вздохнул он и поставил передо мной блестящую миску.
У меня будет своя миска! Курносый положил туда мясо. Я впился в сочный кусок. Никогда я не ел такой вкусноты!
– Мясо-то свежее, – усмехнулся в усы дедушка. – Только вчера на рынок ходил.
Так вот оно какое, свежее мясо!
*****
Через несколько дней Курносый уехал. Перед тем он подолгу, целыми вечерами разговаривал с дедушкой о жизни, и тот убедил его вернуться к маме, в наш старый двор.
Дедушка сколотил мне новую будку – взамен рассыпавшейся старой, в которой, по словам дедушки, когда-то давно жил верный пёс: с ним он хаживал по лесу.
Дедушка привязался ко мне всем сердцем и дал мне ту же кличку, что и была у того старого пса, – Дунай. Иначе меня уже никто не называл.
Курносый и теперь приезжает ко мне каждые выходные и подолгу играет со мной, а когда утомляется (в последнее время он стал уставать от игр; дедушка сказал, что он просто взрослеет), идёт пить чай на веранду.
Иногда даже мама Курносого подходит ко мне и осторожно гладит, приговаривая:
– Ну, Дуня, вот и обрела дом твоя шелудивая душа.
Да, обрела. Но иногда я так скучаю по Курносому, что хоть на луну вой...
Автор ЕГОР ГОРИН
Следующая публикация
Нет комментариев