Предыдущая публикация
ИЗ ИСТОРИИ БОЛЬШОГО МОНОКА...
Воспоминания нашего земляка И.А. Байкалова (1922-2003 г.г.)
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Как известно из истории, состоявшийся в 1927 году очередной съезд ВКП (б) поставил задачу коллективизации всего сельского хозяйства в СССР, и перевода его на социалистический путь развития. К этому времени, с подачи высшего партийного руководства страны, все более-менее зажиточные крестьяне в СССР стали неизменно именоваться «кулаками». Кулачество в СССР расценивалось как враждебная трудовому народу сила. Усилился налоговый гнёт на всё сельское население, а кулакам, кроме того, повсеместно вменялось т.н. «твёрдое задание» по выплате дополнительных объемов налогов натуральными продуктами или же их денежным эквивалентом. А за недоимки по различным налогам у граждан, проживающих в сельской местности и ведущих единоличное хозяйство, советская власть стала отбирать в счет погашения долгов запасы зерна, домашний скот и сельхозинвентарь...
С началом же «коллективизации» - процессом образования коллективных аграрных хозяйств партийно-советский и колхозный актив по всей стране повсеместно практиковал различные репрессии против крестьян-единоличников, не желающих вступать в сельхозкомунны, сельхозартели, товарищества по совместной обработке земли (ТОЗы) и колхозы. 7 августа 1932 года ВЦИК и Совнарком СССР приняли Закон «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и прикреплении общественной (социалистической) собственности», вошедший в историю как закон «О пяти колосках», по которому даже за незначительные хищения зерна с колхозного поля гражданам полагалось длительное тюремное заключение.
семья Байкаловых. фото 1904-05 г.г.
Вот что об этом явлении позднее написал нобелевский лауреат А. И. Солженицын: «…Именно в конце 20 - начале 30 годов прошлого двадцатого века хлынула следующая волна репрессий. Была она непомерно велика, и не имела ничего подобного во всей истории России. По-существу, это было насильственное переселение народов, это была этническая катастрофа на просторах бывшей Российской Империи. Она сорвала с обжитых, дорогих сердцу мест миллионов пятнадцать–двадцать трудолюбивых русских и нерусских мужиков. Имя этому явлению – насильственная «коллективизация» и напрямую связанное с нею «раскулачивание».
В детском возрасте мне довелось быть невольным свидетелем и участником тех событий. Вот как это происходило на деле. К тем, кто по каким-либо причинам не хотел вступать в колхоз, применяли различные методы принуждения. В 1929 году середняцкое хозяйство А.И. Байкалова подверглось «раскулачиванию». Глава семьи, его жена, совершеннолетние дети были лишены избирательных прав. В марте 1929 года Ананий Ильич был арестован и препровожден в Минусинскую тюрьму, где т.н. «особая тройка» ОГПУ Западно-Сибирского края приговорила его к высылке в Туруханский край. Вместе с ним были репрессированы и многие его земляки – полтора-два десятка крепких единоличных хозяйств из Большого Монока: Александровых, Байкаловых, Воротниковых, Терских, Шуваевых, Упелицыных и других семей…
В детском возрасте мне довелось быть невольным свидетелем и участником тех событий. Вот как это происходило на деле. К тем, кто по каким-либо причинам не хотел вступать в колхоз, применяли различные методы принуждения. В 1929 году середняцкое хозяйство А.И. Байкалова подверглось «раскулачиванию». Глава семьи, его жена, совершеннолетние дети были лишены избирательных прав. В марте 1929 года Ананий Ильич был арестован и препровожден в Минусинскую тюрьму, где т.н. «особая тройка» ОГПУ Западно-Сибирского края приговорила его к высылке в Туруханский край. Вместе с ним были репрессированы и многие его земляки – полтора-два десятка крепких единоличных хозяйств из Большого Монока: Александровых, Байкаловых, Воротниковых, Терских, Шуваевых, Упелицыных и других семей…
Обо всех коллизиях, случившихся с этой семьей в предвоенные годы, рассказывает младший сын монокского казачьего атамана Иван-второй Ананьевич Байкалов - участник Великой Отечественной войны 1941-1945 г.г., гвардии подполковник в отставке. Ветеран прожил долгую и трудную жизнь. Начав воевать рядовым красноармейцем-лыжником грозной осенью тяжелейшего для страны 1941 года в Подмосковье, закончил Великую Отечественную войну командиром стрелковой роты 12 мая 1945 года в Праге. В боях с немецкими захватчиками был трижды ранен и награжден тремя боевыми орденами и четырьмя боевыми медалями. Некоторые его воспоминания уже были опубликованы ранее с его разрешения в ряде СМИ. Я, Иван Байкалов, родился в семье монокского казака из станицы Монок Минусинского уезда Анания Ильича Байкалова и казачки из Арбатов Феоктисты Марковны, урожденной Сипкиной, 31 октября 1922 года. Так вышло, что я был последним, 10 ребёнком моих родителей. Их первенец был 1899 года рождения и при крещении также был назван Иваном. Он умер ещё до моего рождения, в 1919 году. Во время гражданской войны в стране свирепствовал брюшной тиф, от которого и скончался мой самый старший брат, который служил в Енисейском казачьем полку и в ту пору ему было лишь 20 лет...
К тому времени, о котором я веду речь, мои старшие сестры Аграфена и Мария были уже замужем, а остальная семья наша состояла из семи человек: отец, мать, сестра Александра, братья Михаил, Александр, Василий и я. Село Большой Монок расположено в том самом месте, где бурная и своенравная река вырывается на просторы Сагайской степи из горных тисков – отрогов Саянского хребта. Моя малая родина- Монок - появилось здесь как казачий кордон. На это, в частности, указывает география размещения соседних с ним казачьих станиц и форпостов: Таштып, Арбаты, Монок, Табат, Бея, Означеное (ныне г. Саяногорск), Саянская, Каптырево, Субботино, Нижний Суэтук, Салба, Каратуз и др. Все они расположены в предгорьях Саянского хребта на реках Енисей, Абакан, Туба и их больших и малых притоках.
К тому времени, о котором я веду речь, мои старшие сестры Аграфена и Мария были уже замужем, а остальная семья наша состояла из семи человек: отец, мать, сестра Александра, братья Михаил, Александр, Василий и я. Село Большой Монок расположено в том самом месте, где бурная и своенравная река вырывается на просторы Сагайской степи из горных тисков – отрогов Саянского хребта. Моя малая родина- Монок - появилось здесь как казачий кордон. На это, в частности, указывает география размещения соседних с ним казачьих станиц и форпостов: Таштып, Арбаты, Монок, Табат, Бея, Означеное (ныне г. Саяногорск), Саянская, Каптырево, Субботино, Нижний Суэтук, Салба, Каратуз и др. Все они расположены в предгорьях Саянского хребта на реках Енисей, Абакан, Туба и их больших и малых притоках.
Цепочка этих казачьих поселений, растянувшаяся с запада на восток вдоль северного склона Саян верст этак на 250-300, в старину именовалась южно-сибирской пограничной линией. Она служила в прошлом, прикрытием границы России с Джунгарией и Монголией. А затем, в более поздние годы, и с Танну-Тувой. Как известно, после революционных событий эта территория получила самостоятельность и стала в некоторой мере, суверенным государством. После нападения в июне 1941 года Германии на СССР, соседняя Тува объявила войну гитлеровской Германии. В 1944 году ТНР-Тувинская Народная Республика добровольно вошла в состав СССР сначала на правах автономной области, а затем автономной республики.
Так вот, село Большой Монок, где мне довелось появиться на свет, расположилось вдоль правого (восточного) берега речки Монок - притока реки Абакан, совсем недалеко от устья этой небольшой Во времена моего детства, бывший казачий форпост Монок состоял из единственной улицы, протяженностью в два-два с половиной километра, которая своей конфигурацией повторяла один в один повороты русла речки Монок и напоминала, на мой взгляд, огромную заводную рукоятку грузового автомобиля, изогнутую двумя прямыми углами. Село было вытянуто в направлении «север-юг». С восточной же стороны, как бы полудугой, Большой Монок был полуохвачен одним из отрогов Саян - Сарбарачихой Свое название она получила по имени совершившей здесь суицид хакаски-«приживалки». Так и пошло: Сарбарачиха да Сарбарачиха... В детстве мы именовали этот отрог просто: «гора», а всё, находящееся за этим отрогом, жителями именовалось «за - горой». К западу от села в направлении другой бывшей казачьей станицы Таштыпской, находился на другом берегу реки Абакан другой отрог-гора «Кулагай» у подножия которой и протекала река Абакан, имеющая здесь многочисленные протоки – «рукава» и многочисленные острова между ними.
Так вот, село Большой Монок, где мне довелось появиться на свет, расположилось вдоль правого (восточного) берега речки Монок - притока реки Абакан, совсем недалеко от устья этой небольшой Во времена моего детства, бывший казачий форпост Монок состоял из единственной улицы, протяженностью в два-два с половиной километра, которая своей конфигурацией повторяла один в один повороты русла речки Монок и напоминала, на мой взгляд, огромную заводную рукоятку грузового автомобиля, изогнутую двумя прямыми углами. Село было вытянуто в направлении «север-юг». С восточной же стороны, как бы полудугой, Большой Монок был полуохвачен одним из отрогов Саян - Сарбарачихой Свое название она получила по имени совершившей здесь суицид хакаски-«приживалки». Так и пошло: Сарбарачиха да Сарбарачиха... В детстве мы именовали этот отрог просто: «гора», а всё, находящееся за этим отрогом, жителями именовалось «за - горой». К западу от села в направлении другой бывшей казачьей станицы Таштыпской, находился на другом берегу реки Абакан другой отрог-гора «Кулагай» у подножия которой и протекала река Абакан, имеющая здесь многочисленные протоки – «рукава» и многочисленные острова между ними.
Сарбарачиха и Папальчиха. Песчанное место- Малая горка
Между этими отрогами Саянских гор, образовалась котловина километров 20-25 длинной и 4-5 километров шириной. В этой долине протекают две реки: Абакан и речушка Монок. На равнинной же части этой долины и плоскогорьях горных отрогов были расположены пашни, выпасы для скота, сенокосные угодья. Сенокосные угодья имелись и на многочисленных островах между протоками реки Абакан. Значительная часть земельных наделов казаков - пашня и покосы находилась в долине речки Монок и на восточном, более пологом склоне «горы» или за нею - «За - горой». речушки.
Например, сенокосные угодья нашей семьи находились на острове Попалков, образованном одной из проток и восточным рукавом реки Абакан – Малым Абаканом. Свое название этот островок получил оттого, что казаки зимою заготавливали там дрова для обогрева своих жилищ. Ездили сюда за дровами - «по палки». Земельных угодий хватало всем жителям многочисленным жителям Монока. Вот почему, даже в неурожайные годы (которые тоже случались), то мои земляки не испытывали острой нужды с продовольствием - выручали запасы прошлых лет и "подножный корм": сбор саранки, пучки, черемши, кедрового ореха и рыбалка. Рыбы здесь всегда было много...
Во всяком случае, так было во времена моего детства, до коллективизации единоличных сельских хозяйств в начале 30-х годов прошлого века. Каждая семья имела лошадей, коров, овец, коз, свиней и птицу. Основу населения здесь составляли потомки казаков, основавшие форпост Монок в 1755-1759 годах. Александровы, Байкаловы, Воротниковы, Терские, Сипкины, Чердоковы, Юдановы....
Например, сенокосные угодья нашей семьи находились на острове Попалков, образованном одной из проток и восточным рукавом реки Абакан – Малым Абаканом. Свое название этот островок получил оттого, что казаки зимою заготавливали там дрова для обогрева своих жилищ. Ездили сюда за дровами - «по палки». Земельных угодий хватало всем жителям многочисленным жителям Монока. Вот почему, даже в неурожайные годы (которые тоже случались), то мои земляки не испытывали острой нужды с продовольствием - выручали запасы прошлых лет и "подножный корм": сбор саранки, пучки, черемши, кедрового ореха и рыбалка. Рыбы здесь всегда было много...
Во всяком случае, так было во времена моего детства, до коллективизации единоличных сельских хозяйств в начале 30-х годов прошлого века. Каждая семья имела лошадей, коров, овец, коз, свиней и птицу. Основу населения здесь составляли потомки казаков, основавшие форпост Монок в 1755-1759 годах. Александровы, Байкаловы, Воротниковы, Терские, Сипкины, Чердоковы, Юдановы....
участники казачьей дружины самообороны 1918-19 г.г.
На начало 20-го века в Моноке имелась церковь, церковно-приходская школа и "лавка потребкооперации" - говоря по современному - магазин, где торговали мануфактурой, керосином и прочими товарами. Большинство сельских подворий в Моноке являлись добротными зданиями. Дома большей частью были большие, высокие и светлые «пятистенки» или «крестовые» деревянные дома. Благо строительный материал был под рукою - Саянская тайга была рядом...
В центральной части казачьей станицы Монок, по соседству с церковью, располагались полутора-двухэтажные деревянные дома. При хорошем фундаменте такое жилище вполне может простоять несколько сотен лет. Многие дома имели резные наличники. Карнизы крыш, оконные наличники, тесовые ворота украшались причудливой вязью резьбы и различными деревянными фигурками. Подворье в нашей местности именовалось «оградой», а окружающий ограду забор – «заплотом». Вероятно это название произошло от слов «оплот», «плотный», «сплоченный» Каждое подворье представляло из себя замкнутый четырехугольник. Вдоль красной линии улицы стоял дом, рядом - добротные въездные ворота, обычно тесовые, с карнизами на два ската. На противоположной воротам стороне располагались амбар и большая «завозня»- добротный сарай с большими воротами и все остальные хозяйственные постройки. В «завозню» ставились на хранение телеги, сани, плуги, бороны, жатка-лобогрейка и другой сельхозинвентарь…
У хозяев с меньшим достатком вместо «завозни» на усадьбе строился «навес». Его назначение практически точно такое же, что и у завозни. Тут же строилась баня и погреб, колодец же рылся несколько в стороне от хозяйственных построек. Остальные две стороны ограды, обращенные к соседу справа и слева, были «заплотом». Делался он так: в землю врываются крепкие, диаметром до полуметра, столбы с широкими пазами. В эти пазы плотно укладываются хорошо подогнанные к друг другу половинки бревен, распиленных вдоль, от комля к вершине. «Заплот» же представляет мощную, до 2-2,2 метра высотой, изгородь, через которую не только перелезть, но даже подсмотреть в щель, - а что там делается у соседа, не всегда получается - так добротно он изготовлен. При этом казачьи подворья плотно примыкали один к другому, образуя сплошную линию из домов одной улицы…
ГОРЬКИЙ ВКУС ДЕТСТВА
В истории семьи казака станицы Монок Минусинского уезда приказного А.И. Байкалова были крутые повороты. В дореволюционный (до октября 1917 г.) и следующий десятилетний период трудолюбивая семья жила безбедно и в целом - благополучно. Однако в 1919 году его старший сын Иван-первый Байкалов был мобилизован на военную службу в 1-й Енисейский казачий конный полк белой армии адмирала А.В. Колчака, где вскоре и умер от свирепствовавшего в те годы брюшного тифа, 19-ти лет от роду. Он похоронен на Бадалыкском кладбище в г. Красноярске. Примерно в это же время казачье население из станиц Минусинского уезда для защиты своих земель от посягательств иногороднего населения, стало формировать дружины самообороны.
В центральной части казачьей станицы Монок, по соседству с церковью, располагались полутора-двухэтажные деревянные дома. При хорошем фундаменте такое жилище вполне может простоять несколько сотен лет. Многие дома имели резные наличники. Карнизы крыш, оконные наличники, тесовые ворота украшались причудливой вязью резьбы и различными деревянными фигурками. Подворье в нашей местности именовалось «оградой», а окружающий ограду забор – «заплотом». Вероятно это название произошло от слов «оплот», «плотный», «сплоченный» Каждое подворье представляло из себя замкнутый четырехугольник. Вдоль красной линии улицы стоял дом, рядом - добротные въездные ворота, обычно тесовые, с карнизами на два ската. На противоположной воротам стороне располагались амбар и большая «завозня»- добротный сарай с большими воротами и все остальные хозяйственные постройки. В «завозню» ставились на хранение телеги, сани, плуги, бороны, жатка-лобогрейка и другой сельхозинвентарь…
У хозяев с меньшим достатком вместо «завозни» на усадьбе строился «навес». Его назначение практически точно такое же, что и у завозни. Тут же строилась баня и погреб, колодец же рылся несколько в стороне от хозяйственных построек. Остальные две стороны ограды, обращенные к соседу справа и слева, были «заплотом». Делался он так: в землю врываются крепкие, диаметром до полуметра, столбы с широкими пазами. В эти пазы плотно укладываются хорошо подогнанные к друг другу половинки бревен, распиленных вдоль, от комля к вершине. «Заплот» же представляет мощную, до 2-2,2 метра высотой, изгородь, через которую не только перелезть, но даже подсмотреть в щель, - а что там делается у соседа, не всегда получается - так добротно он изготовлен. При этом казачьи подворья плотно примыкали один к другому, образуя сплошную линию из домов одной улицы…
ГОРЬКИЙ ВКУС ДЕТСТВА
В истории семьи казака станицы Монок Минусинского уезда приказного А.И. Байкалова были крутые повороты. В дореволюционный (до октября 1917 г.) и следующий десятилетний период трудолюбивая семья жила безбедно и в целом - благополучно. Однако в 1919 году его старший сын Иван-первый Байкалов был мобилизован на военную службу в 1-й Енисейский казачий конный полк белой армии адмирала А.В. Колчака, где вскоре и умер от свирепствовавшего в те годы брюшного тифа, 19-ти лет от роду. Он похоронен на Бадалыкском кладбище в г. Красноярске. Примерно в это же время казачье население из станиц Минусинского уезда для защиты своих земель от посягательств иногороднего населения, стало формировать дружины самообороны.
Такая дружина была организована и в Большом Моноке. На сходе местных казаков мой отец Ананий Ильич Байкалов был избран её руководителем - атаманом. Позднее это было поставлено ему в вину и он был репрессирован. И не только он сам, но и вся его большая семья. Вот что сказано о моем отце в книге памяти жертв политических репрессий Красноярского края: БАЙКАЛОВ Ананий Ильич. Родился в 1869 г. Место рождения: ст. Монок Минусинского округа Енисейской губернии. пол: мужчина; национальность: казак; социальное происхождение: из крестьян-кулаков; Место проживания: ст. Монок Аскызской волости Минусинского уезда Енисейской губернии. В годы гражданской войны служил атаманом местной казачьей дружины самообороны. Арестован 02.04.1930 г. Обвинение в ст. 58 пункт ТД (террористическая деятельность). Осужден 19.05.1930 г. «особой тройкой» ПП ОГПУ Западно - Сибирского края и приговорен к высылке в Туруханский край. Умер в 1932 году от тяжелой болезни, находясь в ссылке. Реабилитирован 25.12.1989 г. прокуратурой КК (П-15661). Дата реабилитации: 25 декабря 1989 г. Реабилитирующий орган: Прокуратура Красноярского края Архивное дело: Архив УФСБ КК, дело № 019764; Архив УФСБ КК, дело № П-15661 Источники данных: БД "Жертвы политического террора в СССР"; Книга памяти Красноярского края; БД Красноярского общества "Мемориал".
Вскоре после ареста нашего отца, летом 1930 года высылке из села подверглась и вся остальная наша семья: мама, Феоктистой Марковной, урожденная Сипкина, и трое её малолетних сыновей: Михаил, Василий, и я.
Наших сестер Аграфену и Марию не тронули, потому что к тому времени все они были замужем и жили своими семьями. Правда старшая сестра Аграфена Ананьевна Байкалова (в замужестве - Терских) также пострадала. Её муж был первым председателем колхоза в Моноке. В 1933 году начались массовые аресты местных жителей. Её муж, бывший красный партизан отряда Щетинкина, был арестован одним из первых... Тремя годами позже, ранней весной 1933 года, уже после смерти нашего отца, мы бежали из ссылки. Однако вернуться домой в Большой Монок, по вполне понятным причинам, мы уже не могли. Возвращение домой, и наша легализация грозили всей нашей семье повторными репрессиями: водворением нас в места отбывания ссылки или арестом органами УНКВД и тюремным заключением. Поэтому в целях своей безопасности, мы с мамой в ближайшую же ночь тайком от всех ушли из родного села. Ушли в полную для себя неизвестность. На следующий день мы с ней оказались в соседней станице Арбаты, что находится в Таштыпском районе Хакасской автономной области. Моя мама была оттуда родом. Она обратилась за помощью к своим дальним родственникам, которые и приютили нас у себя на некоторое время. С этого момента наша большая многодетная семья, по существу, распалась на части. В силу различных внешних причин, таких как раскулачивание и начавшаяся вскоре война, больше все её члены уже никогда не смогли собраться под одной крышей…
«…Желание написать автобиографический очерк, - пишет далее Иван Ананьевич, - появилось у меня после прочтения книги прославленного Маршала Советского Союза четырежды Героя Советского Союза Г.К. Жукова «Воспоминания размышления». Однако начать задуманное постоянно мешала моя большая занятость служебными делами и общественной работой, которая отнимала у меня все свободное время. Тем самым, мною была упущена хорошая возможность получить все необходимые для работы сведения о моих предках. Эти сведения мне вполне могли бы предоставить мои старшие сёстры, бывшие в те годы в добром здравии. К сожалению, время неумолимо и они обе ушли из жизни. В 1980 году умерла моя старшая сестра Мария, а следом за ней, в 1984 году, трагически погибла и другая моя родная сестра - Аграфена Ананьевна Байкалова.
Сразу оговорюсь, что при нечастых моих встречах с сестрами, в наших разговорах с ними о прошлом нашей семьи мы иногда затрагивали некоторые острые, особо интересовавшие меня, темы о дореволюционном периоде их жизни, о гражданской войне, о коллективизации и обрушившихся на нас вслед за нею невзгодах и репрессиях 30-х годов. Поэтому, я хотел бы в самом начале своих воспоминаний рассказать читателям краткие сведения о нашей семье. Первые слова - о родителях. Свой рассказ о родителях я начну с мамы. Моя мама - Феоктиста Марковна Байкалова (в девичестве – Сипкина) родом была из соседней с Моноком, казачьей станицы Арбаты Минусинского уезда. Ныне это село Арбаты Таштыпского р-на РХ. Моя мама запомнилась мне высокой и стройной, с быстрыми движениями, женщиной. В моей памяти навсегда остались её светло-русые, густые и очень длинные волосы, которые она аккуратно заплетала в две толстые косы и красиво укладывала их на голове. Как сейчас вижу её, расчесывающую после бани свои шикарные волосы костяным гребешком. Неоднократно слышал от старожилов, что люди находили маму красивой. Мне же она больше запомнилась своею исключительной чистоплотностью и трудолюбием. Я не помню маму не занятой какой-либо работой. Не помню, чтобы в нашем доме были беспорядок и грязь. Всё всегда было вымыто, вычищено и прибрано по своим местам. Пожалуй, не будет большим преувеличением сказать, что в нашем доме царил культ чистоты, хотя в условиях сельского быта это было довольно хлопотным делом.
Перед большими православными праздниками, такими как Рождество, Пасха или Троица, в нашем доме проводилась генеральная уборка. Набело белили известью стены и потолки жилых помещений. На юге Сибири, в нашей местности не было принято жить в неоштукатуренных и не побелённых домах. При этом оклейка стен обоями в сельской местности, где мы проживали, не практиковалась. Более того, во времена моего детства деревенские полы также не красились. Полы в избе или горнице женщины мыли при помощи дресвы и «голика» - веника из полыни и мелкой дресвы (мелко раздробленный и пережжённый речной камень – ракушечник). Тщательно вымытый этими ингредиентами пол отдавал желтизной и блестел. Точно также тщательно мылись все лавки и скамейки. Столешницы некрашеных столов также тщательно скоблились большим ножом (косарём) добела. Также производилась стирка занавесок, наволочек, одеял, половиков и другого убранства дома.
Приготовленные её руками блюда были необыкновенно вкусны. Например, домашняя лапша на курином бульоне, уха из свежей рыбы, сибирские пельмени… Их вкус я помню и сейчас, хотя с той поры прошло почти семь десятилетий. А домашний, запеченный в русской печи, хлеб! Перед глазами до сих пор стоят большие круглые душистые хлебы из пшеничной муки – «крупчатки», только что вынутые из печки, поставленные на ребро и накрытые чистым холщевым полотенцем, с вышитыми на нем красными петухами. А какой запах идёт от хлебов по всему дому. Или подовые калачи с большими пупырышками. Как же я любил, есть свежий, ещё теплый, только что из печи калач с топлёным молоком….
А пироги из свежей рыбы!? Это было просто объедение. Готовился пирог так: раскатывается большой круг теста, из которого пекут хлеб. На него укладывается целиком по 3-4, хорошо очищенных и выпотрошенных крупных речных рыбины. Сюда же добавляется различная приправа - лавровый лист, тонко нарезанный лук и ещё какие-то вкусности из своего огорода: укроп, петрушка и ещё что-то... Всё содержимое пирога накрывается другой такой же лепешкой из теста и весь пирог прочно защипывается по краю. Затем эта заготовка попадает на большую деревянную лопату - весло и ставится в печь. Рыба для изготовления этого кушанья берётся не абы какая, а только самых уважаемых сибирских пород - сиг, ленок, хариус, таймень… К слову сказать, русло сибирской таёжной реки Кантегир до революции было отдано арбатским, таштыпским и монокским казакам в долгосрочную аренду за верную службу. Они собирались в рыболовецкие артели и уезжали туда на рыбалку и привозили полные бочки свежемороженой или соленой рыбы.
Кроме всего прочего, наша мама, Феоктиста Марковна, неплохо владела многими видами деревенского рукоделия. Так, она умела шить на швейной машинке « Зингеръ» - подарке её родителей к свадьбе. Хорошо вязала, вышивала, пряла пряжу. Сама ткала на домашнем станке холсты и половики. Особенно же запомнилась она мне как искусная портниха. Мама обшивала свою семью, а иногда даже выполняла просьбы односельчан и некоторых родственников. Кроме этого, мама неплохо шила одежду для зимы из крашенных или дубленых овчин: шубы, полушубки, бекеши, папахи и т.н. «борчатки»*. Семья наша состояла в основном из мужчин – отец и четыре сына. Старшие дочери Мария и Аграфена уже были замужем, а сестра Александра - на выданье. Из холста мама шила нам рубашки и шаровары, а верхнюю одежду – «шабуры*» и «однорядки**» она изготавливала из домашнего сукна. При этом, одежда из фабричных материалов имелась лишь у старших детей: брата Михаила и сестры Шуры, т.к. они уже вступили пору взрослости, жениховскую пору. Эта одежда носилась не повседневно, а лишь по праздникам или при посещении местной церкви
Ещё помню, что мама вязала нам красивые шарфы и ткала многоцветные «опояски»***. Имел такую опояску и я. Обмотаешь эту опояску вокруг талии, перехлестнешь спереди её концы так, чтобы они свисали кисточками к ногам. Это был предмет мальчишеской гордости, т.к. мне казалось, что наличие такого кушака делает меня чуть-чуть взрослее. Кстати, многие казаки в станице того времени, носили поверх косовороток или гимнастерок, кожаные пояса - широкие кожаные ремни или наоборот, узкие наборные пояса кавказского типа. Её чистоплотность, аккуратность и трудолюбие были для нас, её детей, настоящим примером и школой жизни. Мы все глубоко уважали маму. Я не припомню случая, чтобы кто-то, даже из моих старших сестер и братьев, осмеливался бы грубо ответить ей или ослушаться её. Такого никогда не бывало. Она навсегда была и осталась для меня образцом доброты и порядочности.
Теперь несколько слов об отце. Мой отец, Ананий Ильич, также был казачьего рода. У него было пять братьев: Иван, Степан, Фёдор, Илья и Максим и сестра Анна. Отец был старше мамы на шесть или семь лет. Это был мужчина среднего роста, крепкий и коренастый. Я хорошо помню внешний облик отца: черные густые волосы, черная окладистая борода и такие же усы. Самый кончик бороды и виски у него слегка были подёрнуты сединой, а кончики усов к тому же, здорово подпалены крепким табачным самосадом. Представить образ отца без обязательной самокрутки в его зубах мне довольно трудно. Как сейчас вижу его сидящим перед окном на табуретке. Перед ним лежат разные сапожные принадлежности: острое шило, просмоленная нитка (дратва), сапожный нож, заточенный под специальным углом. Он постоянно что-нибудь шил или латал: то самодельные кожаные сапоги – «сагыры», сшитые таким образом, что их можно было надевать на любую ногу, левую или правую, то валенки, то конскую уздечку, хомут или сбрую. По своему характеру наш отец был сдержанным и спокойным. Я никогда не слышал, чтобы мой отец ругался матом. Единственным ругательством в его устах была фраза: «язви-тя». Это можно было расшифровать примерно как «язва тебя возьми».
Ко всем своим детям, наш отец, которого мы «на старорежимный» лад именовали между собой «тятей», всегда относился спокойно и ровно. Как бы кто из нас не провинился, отец никогда никого не тронул даже пальцем. Не был отец и пристрастен к спиртному, хотя различные настойки на травах постоянно стояли в подполье - на случай прихода родственников или гостей. Лишь по большим праздникам, когда принимались гости - братья отца или сваты со своими домочадцами, в нашей избе накрывался стол, и начиналась «гулянка». Отец позволял себе выпить в застолье две-три стопки, и при этом веселился наравне с теми, кто к зелёному змию «прикладывался что называется «по полной». Он очень любил петь старинные песни, всегда был в компании запевалой. Отдельные строки тех песен, что когда-то пели казаки, сохранились в моей памяти до сих пор. Например, вот эта, о которой ныне мало кто слышал:
«Вы поля, вы поля, вы зелёны поля,
Как на вас, на полях казак битый лежал.
Он убит - не убит, весь изранен - лежит,
А в ногах у него - конь вороный стоит…»
Или вот такая песня, которую также часто пели мои земляки:
«Скакал казак через долины,
Через Манчжурские края,
Скакал он селам и станицам,
Кольцо блестело на руке.
Кольцо казачка подарила,
Когда казак ушел в поход.
Она дарила-говорила,
Что скоро буду я твоя…».
Мне почему-то запомнилось, что многие казаки, сидевшие за столом, после исполнения этой песни начинали вспоминать разные эпизоды этой, сравнительно недавно завершившейся войны, участниками которой им довелось быть. В застольных беседах собравшиеся в застолье казаки рассказывали о своём участии в боях Русско-японской войны 1904-05 годов.
А ещё я запомнил отрывок удалой казачьей песни, которую все присутствовавшие на пасхальной гулянке в нашем доме, пели с приплясом, с гиканьем и свистом: «Эх-эх, эй!!! Эха-эй!!! Скачет сотня казаков-лихачей!..». Возможно, это была старинная строевая походная песня. В детстве я очень любил слушать подобные песни: то тоскливо-протяжные, то наоборот, весёлые и озорные. Пели у нас в доме и русские народные песни. Надо сказать, что в моем детстве песня в нашем доме присутствовала постоянно. Например, когда мама с моими старшими сестрами занимались каким-либо рукоделием: пряли, вязали, шили, готовили запасы на зиму, то они непременно при этом напевали старинные русские песни. Причем, песни пели во время пути по дороге в поле, пели за работой, пели на обратном пути домой. Словом, песни играли в любой обстановке, которая способствовала пению. Особенно памятны летние вечера, когда многие семьи возвращались после тяжелой сельской работы в поле по домам. Каждая семья ехала на одной-двух повозках и ехала непременно с песней. В те далекие годы это было обычной нормой. Мы, ребятня, из числа тех, кого из-за малолетства или по каким-либо иным причинам не брали на пашню, в поле, заслышав эти вечерние песни, бежали за околицу села, навстречу своим родным, подсаживались к ним на телеги и включались своими неокрепшими ещё голосами, в стройный хор певцов - наших родных и любимых людей…
В конце 20-х-начале 30-х годов прошлого века в стране была начата т.н. «коллективизация» - создание аграрных коллективных совместных хозяйств (колхозов), в которые, что скрывать, многих единоличников загоняли силой. К тем же, кто по каким-либо причинам не хотел вступать в колхоз, применяли различные методы "убеждения" и принуждения. Вот как это происходило с хозяйством моего отца, в семье которого было семь детей: в 1930 году его середняцкое хозяйство подверглось «раскулачиванию». Всё имущество у нас описали и отобрали. Так в один миг все нажитое за долгие годы имущество семьи стало собственностью местного сельсовета. Кроме этого, сам глава семьи, его жена и совершеннолетние дети также были лишены избирательных прав. Кроме того, всем детям т.н. «лишенцев» запретили посещать школу и покупать в лавке потребкооперации (местном магазине) какие-то ни было продукты и необходимые в хозяйстве вещи: соль, спички, керосин итд. Дополнительно, нашу семью обложили большим сельскохозяйственным налогом. Помню, что отец должен был сдать государству дополнительно ещё 600 пудов хлеба и достаточно большое количество молока, а также масла и кожсырья... Понятно, что такие объемы начисленного налога нашей семье было не потянуть.
За срыв этого "твёрдого задания" весной 1930 года мой отец, родовой монокский казак А.И. Байкалов, был арестован и препровожден в Минусинскую тюрьму. Затем «особая тройка» ПП ОГПУ Запсибкрая приговорила его «террористическую деятельность» - невыполнение задания советской власти по сдаче хлеба и других продуктов к высылке на вечное поселение в Туруханский край. Вместе с ним были высланы из Монока ещё полтора–два десятка казачьих семей: Александровы, Байкаловы, Воротниковы, Сипкины, Терских, Упелицыны и другие…
После «раскулачивания» у нашей семьи отобрали крестовый дом, который был описан сельсоветом в счёт погашения отцовского долга, поэтому семья первое время была вынуждена поселиться в "риге", стоящей на соседней усадьбе. В те нелегкие для нашей семьи времена, в Большом Моноке нашлись добрые люди, которые нас и приютили. Однако такое положение дел продолжалось не долго. Вскоре высылке подверглись и все остальные члены нашей семьи: мама - Феоктиста Марковна и трое её малолетних сыновей, моих братьев: Михаил (1910 г.р.), Василий( 1919 г.р.) и я.
Вскоре после ареста нашего отца, летом 1930 года высылке из села подверглась и вся остальная наша семья: мама, Феоктистой Марковной, урожденная Сипкина, и трое её малолетних сыновей: Михаил, Василий, и я.
Наших сестер Аграфену и Марию не тронули, потому что к тому времени все они были замужем и жили своими семьями. Правда старшая сестра Аграфена Ананьевна Байкалова (в замужестве - Терских) также пострадала. Её муж был первым председателем колхоза в Моноке. В 1933 году начались массовые аресты местных жителей. Её муж, бывший красный партизан отряда Щетинкина, был арестован одним из первых... Тремя годами позже, ранней весной 1933 года, уже после смерти нашего отца, мы бежали из ссылки. Однако вернуться домой в Большой Монок, по вполне понятным причинам, мы уже не могли. Возвращение домой, и наша легализация грозили всей нашей семье повторными репрессиями: водворением нас в места отбывания ссылки или арестом органами УНКВД и тюремным заключением. Поэтому в целях своей безопасности, мы с мамой в ближайшую же ночь тайком от всех ушли из родного села. Ушли в полную для себя неизвестность. На следующий день мы с ней оказались в соседней станице Арбаты, что находится в Таштыпском районе Хакасской автономной области. Моя мама была оттуда родом. Она обратилась за помощью к своим дальним родственникам, которые и приютили нас у себя на некоторое время. С этого момента наша большая многодетная семья, по существу, распалась на части. В силу различных внешних причин, таких как раскулачивание и начавшаяся вскоре война, больше все её члены уже никогда не смогли собраться под одной крышей…
«…Желание написать автобиографический очерк, - пишет далее Иван Ананьевич, - появилось у меня после прочтения книги прославленного Маршала Советского Союза четырежды Героя Советского Союза Г.К. Жукова «Воспоминания размышления». Однако начать задуманное постоянно мешала моя большая занятость служебными делами и общественной работой, которая отнимала у меня все свободное время. Тем самым, мною была упущена хорошая возможность получить все необходимые для работы сведения о моих предках. Эти сведения мне вполне могли бы предоставить мои старшие сёстры, бывшие в те годы в добром здравии. К сожалению, время неумолимо и они обе ушли из жизни. В 1980 году умерла моя старшая сестра Мария, а следом за ней, в 1984 году, трагически погибла и другая моя родная сестра - Аграфена Ананьевна Байкалова.
Сразу оговорюсь, что при нечастых моих встречах с сестрами, в наших разговорах с ними о прошлом нашей семьи мы иногда затрагивали некоторые острые, особо интересовавшие меня, темы о дореволюционном периоде их жизни, о гражданской войне, о коллективизации и обрушившихся на нас вслед за нею невзгодах и репрессиях 30-х годов. Поэтому, я хотел бы в самом начале своих воспоминаний рассказать читателям краткие сведения о нашей семье. Первые слова - о родителях. Свой рассказ о родителях я начну с мамы. Моя мама - Феоктиста Марковна Байкалова (в девичестве – Сипкина) родом была из соседней с Моноком, казачьей станицы Арбаты Минусинского уезда. Ныне это село Арбаты Таштыпского р-на РХ. Моя мама запомнилась мне высокой и стройной, с быстрыми движениями, женщиной. В моей памяти навсегда остались её светло-русые, густые и очень длинные волосы, которые она аккуратно заплетала в две толстые косы и красиво укладывала их на голове. Как сейчас вижу её, расчесывающую после бани свои шикарные волосы костяным гребешком. Неоднократно слышал от старожилов, что люди находили маму красивой. Мне же она больше запомнилась своею исключительной чистоплотностью и трудолюбием. Я не помню маму не занятой какой-либо работой. Не помню, чтобы в нашем доме были беспорядок и грязь. Всё всегда было вымыто, вычищено и прибрано по своим местам. Пожалуй, не будет большим преувеличением сказать, что в нашем доме царил культ чистоты, хотя в условиях сельского быта это было довольно хлопотным делом.
Перед большими православными праздниками, такими как Рождество, Пасха или Троица, в нашем доме проводилась генеральная уборка. Набело белили известью стены и потолки жилых помещений. На юге Сибири, в нашей местности не было принято жить в неоштукатуренных и не побелённых домах. При этом оклейка стен обоями в сельской местности, где мы проживали, не практиковалась. Более того, во времена моего детства деревенские полы также не красились. Полы в избе или горнице женщины мыли при помощи дресвы и «голика» - веника из полыни и мелкой дресвы (мелко раздробленный и пережжённый речной камень – ракушечник). Тщательно вымытый этими ингредиентами пол отдавал желтизной и блестел. Точно также тщательно мылись все лавки и скамейки. Столешницы некрашеных столов также тщательно скоблились большим ножом (косарём) добела. Также производилась стирка занавесок, наволочек, одеял, половиков и другого убранства дома.
Приготовленные её руками блюда были необыкновенно вкусны. Например, домашняя лапша на курином бульоне, уха из свежей рыбы, сибирские пельмени… Их вкус я помню и сейчас, хотя с той поры прошло почти семь десятилетий. А домашний, запеченный в русской печи, хлеб! Перед глазами до сих пор стоят большие круглые душистые хлебы из пшеничной муки – «крупчатки», только что вынутые из печки, поставленные на ребро и накрытые чистым холщевым полотенцем, с вышитыми на нем красными петухами. А какой запах идёт от хлебов по всему дому. Или подовые калачи с большими пупырышками. Как же я любил, есть свежий, ещё теплый, только что из печи калач с топлёным молоком….
А пироги из свежей рыбы!? Это было просто объедение. Готовился пирог так: раскатывается большой круг теста, из которого пекут хлеб. На него укладывается целиком по 3-4, хорошо очищенных и выпотрошенных крупных речных рыбины. Сюда же добавляется различная приправа - лавровый лист, тонко нарезанный лук и ещё какие-то вкусности из своего огорода: укроп, петрушка и ещё что-то... Всё содержимое пирога накрывается другой такой же лепешкой из теста и весь пирог прочно защипывается по краю. Затем эта заготовка попадает на большую деревянную лопату - весло и ставится в печь. Рыба для изготовления этого кушанья берётся не абы какая, а только самых уважаемых сибирских пород - сиг, ленок, хариус, таймень… К слову сказать, русло сибирской таёжной реки Кантегир до революции было отдано арбатским, таштыпским и монокским казакам в долгосрочную аренду за верную службу. Они собирались в рыболовецкие артели и уезжали туда на рыбалку и привозили полные бочки свежемороженой или соленой рыбы.
Кроме всего прочего, наша мама, Феоктиста Марковна, неплохо владела многими видами деревенского рукоделия. Так, она умела шить на швейной машинке « Зингеръ» - подарке её родителей к свадьбе. Хорошо вязала, вышивала, пряла пряжу. Сама ткала на домашнем станке холсты и половики. Особенно же запомнилась она мне как искусная портниха. Мама обшивала свою семью, а иногда даже выполняла просьбы односельчан и некоторых родственников. Кроме этого, мама неплохо шила одежду для зимы из крашенных или дубленых овчин: шубы, полушубки, бекеши, папахи и т.н. «борчатки»*. Семья наша состояла в основном из мужчин – отец и четыре сына. Старшие дочери Мария и Аграфена уже были замужем, а сестра Александра - на выданье. Из холста мама шила нам рубашки и шаровары, а верхнюю одежду – «шабуры*» и «однорядки**» она изготавливала из домашнего сукна. При этом, одежда из фабричных материалов имелась лишь у старших детей: брата Михаила и сестры Шуры, т.к. они уже вступили пору взрослости, жениховскую пору. Эта одежда носилась не повседневно, а лишь по праздникам или при посещении местной церкви
Ещё помню, что мама вязала нам красивые шарфы и ткала многоцветные «опояски»***. Имел такую опояску и я. Обмотаешь эту опояску вокруг талии, перехлестнешь спереди её концы так, чтобы они свисали кисточками к ногам. Это был предмет мальчишеской гордости, т.к. мне казалось, что наличие такого кушака делает меня чуть-чуть взрослее. Кстати, многие казаки в станице того времени, носили поверх косовороток или гимнастерок, кожаные пояса - широкие кожаные ремни или наоборот, узкие наборные пояса кавказского типа. Её чистоплотность, аккуратность и трудолюбие были для нас, её детей, настоящим примером и школой жизни. Мы все глубоко уважали маму. Я не припомню случая, чтобы кто-то, даже из моих старших сестер и братьев, осмеливался бы грубо ответить ей или ослушаться её. Такого никогда не бывало. Она навсегда была и осталась для меня образцом доброты и порядочности.
Теперь несколько слов об отце. Мой отец, Ананий Ильич, также был казачьего рода. У него было пять братьев: Иван, Степан, Фёдор, Илья и Максим и сестра Анна. Отец был старше мамы на шесть или семь лет. Это был мужчина среднего роста, крепкий и коренастый. Я хорошо помню внешний облик отца: черные густые волосы, черная окладистая борода и такие же усы. Самый кончик бороды и виски у него слегка были подёрнуты сединой, а кончики усов к тому же, здорово подпалены крепким табачным самосадом. Представить образ отца без обязательной самокрутки в его зубах мне довольно трудно. Как сейчас вижу его сидящим перед окном на табуретке. Перед ним лежат разные сапожные принадлежности: острое шило, просмоленная нитка (дратва), сапожный нож, заточенный под специальным углом. Он постоянно что-нибудь шил или латал: то самодельные кожаные сапоги – «сагыры», сшитые таким образом, что их можно было надевать на любую ногу, левую или правую, то валенки, то конскую уздечку, хомут или сбрую. По своему характеру наш отец был сдержанным и спокойным. Я никогда не слышал, чтобы мой отец ругался матом. Единственным ругательством в его устах была фраза: «язви-тя». Это можно было расшифровать примерно как «язва тебя возьми».
Ко всем своим детям, наш отец, которого мы «на старорежимный» лад именовали между собой «тятей», всегда относился спокойно и ровно. Как бы кто из нас не провинился, отец никогда никого не тронул даже пальцем. Не был отец и пристрастен к спиртному, хотя различные настойки на травах постоянно стояли в подполье - на случай прихода родственников или гостей. Лишь по большим праздникам, когда принимались гости - братья отца или сваты со своими домочадцами, в нашей избе накрывался стол, и начиналась «гулянка». Отец позволял себе выпить в застолье две-три стопки, и при этом веселился наравне с теми, кто к зелёному змию «прикладывался что называется «по полной». Он очень любил петь старинные песни, всегда был в компании запевалой. Отдельные строки тех песен, что когда-то пели казаки, сохранились в моей памяти до сих пор. Например, вот эта, о которой ныне мало кто слышал:
«Вы поля, вы поля, вы зелёны поля,
Как на вас, на полях казак битый лежал.
Он убит - не убит, весь изранен - лежит,
А в ногах у него - конь вороный стоит…»
Или вот такая песня, которую также часто пели мои земляки:
«Скакал казак через долины,
Через Манчжурские края,
Скакал он селам и станицам,
Кольцо блестело на руке.
Кольцо казачка подарила,
Когда казак ушел в поход.
Она дарила-говорила,
Что скоро буду я твоя…».
Мне почему-то запомнилось, что многие казаки, сидевшие за столом, после исполнения этой песни начинали вспоминать разные эпизоды этой, сравнительно недавно завершившейся войны, участниками которой им довелось быть. В застольных беседах собравшиеся в застолье казаки рассказывали о своём участии в боях Русско-японской войны 1904-05 годов.
А ещё я запомнил отрывок удалой казачьей песни, которую все присутствовавшие на пасхальной гулянке в нашем доме, пели с приплясом, с гиканьем и свистом: «Эх-эх, эй!!! Эха-эй!!! Скачет сотня казаков-лихачей!..». Возможно, это была старинная строевая походная песня. В детстве я очень любил слушать подобные песни: то тоскливо-протяжные, то наоборот, весёлые и озорные. Пели у нас в доме и русские народные песни. Надо сказать, что в моем детстве песня в нашем доме присутствовала постоянно. Например, когда мама с моими старшими сестрами занимались каким-либо рукоделием: пряли, вязали, шили, готовили запасы на зиму, то они непременно при этом напевали старинные русские песни. Причем, песни пели во время пути по дороге в поле, пели за работой, пели на обратном пути домой. Словом, песни играли в любой обстановке, которая способствовала пению. Особенно памятны летние вечера, когда многие семьи возвращались после тяжелой сельской работы в поле по домам. Каждая семья ехала на одной-двух повозках и ехала непременно с песней. В те далекие годы это было обычной нормой. Мы, ребятня, из числа тех, кого из-за малолетства или по каким-либо иным причинам не брали на пашню, в поле, заслышав эти вечерние песни, бежали за околицу села, навстречу своим родным, подсаживались к ним на телеги и включались своими неокрепшими ещё голосами, в стройный хор певцов - наших родных и любимых людей…
В конце 20-х-начале 30-х годов прошлого века в стране была начата т.н. «коллективизация» - создание аграрных коллективных совместных хозяйств (колхозов), в которые, что скрывать, многих единоличников загоняли силой. К тем же, кто по каким-либо причинам не хотел вступать в колхоз, применяли различные методы "убеждения" и принуждения. Вот как это происходило с хозяйством моего отца, в семье которого было семь детей: в 1930 году его середняцкое хозяйство подверглось «раскулачиванию». Всё имущество у нас описали и отобрали. Так в один миг все нажитое за долгие годы имущество семьи стало собственностью местного сельсовета. Кроме этого, сам глава семьи, его жена и совершеннолетние дети также были лишены избирательных прав. Кроме того, всем детям т.н. «лишенцев» запретили посещать школу и покупать в лавке потребкооперации (местном магазине) какие-то ни было продукты и необходимые в хозяйстве вещи: соль, спички, керосин итд. Дополнительно, нашу семью обложили большим сельскохозяйственным налогом. Помню, что отец должен был сдать государству дополнительно ещё 600 пудов хлеба и достаточно большое количество молока, а также масла и кожсырья... Понятно, что такие объемы начисленного налога нашей семье было не потянуть.
За срыв этого "твёрдого задания" весной 1930 года мой отец, родовой монокский казак А.И. Байкалов, был арестован и препровожден в Минусинскую тюрьму. Затем «особая тройка» ПП ОГПУ Запсибкрая приговорила его «террористическую деятельность» - невыполнение задания советской власти по сдаче хлеба и других продуктов к высылке на вечное поселение в Туруханский край. Вместе с ним были высланы из Монока ещё полтора–два десятка казачьих семей: Александровы, Байкаловы, Воротниковы, Сипкины, Терских, Упелицыны и другие…
После «раскулачивания» у нашей семьи отобрали крестовый дом, который был описан сельсоветом в счёт погашения отцовского долга, поэтому семья первое время была вынуждена поселиться в "риге", стоящей на соседней усадьбе. В те нелегкие для нашей семьи времена, в Большом Моноке нашлись добрые люди, которые нас и приютили. Однако такое положение дел продолжалось не долго. Вскоре высылке подверглись и все остальные члены нашей семьи: мама - Феоктиста Марковна и трое её малолетних сыновей, моих братьев: Михаил (1910 г.р.), Василий( 1919 г.р.) и я.
Иван Ананьевич БАЙКАЛОВ
Поздно вечером нас нашел председатель с\совета, который и вручил маме предписание РИКа о нашей высылке из родного села. В нем значилось, что «в течение 48-часов нижепоименованные лица(перечислялись наши Ф.И.О) обязаны покинуть территорию Больше-Монокского сельского совета и самостоятельно прибыть на районный пункт сбора административно-ссыльных». В противном случае всем нам грозило тюремное заключение. Вот так начался наш путь в неволю. В конечном итоге вместе с мамой и братьями мы оказались в самом северном районе Тегульдетском районе Томской области, в леспромхозе известном многим ссыльным под названием «Центрогарь». Позднее, примерно через полгода, к нам вернулся из Туруханска наш отец. Оказалось, что он все это время добивался своего воссоединения с семьей. Приехал к нам он тяжело больным человеком. И вскоре его не стало…
Весной 1932 года, после смерти отца вся наша семья бежала из ссылки. Сначала в побег ушли Михаил и Василий, которых перевели на другой участок ЛПХ, а чуть позже них самовольно покинули место нашей ссылки и мы с мамой. Когда в одну из ночей вернулись на свою малую Родину, то тут же стало ясно, что проживать далее в Большом Моноке для нас нет никакой возможности. Почти еженедельно в селе происходили все новые и новые аресты местных жителей - колхозников – политические репрессии начала 1930-х начинали «набирать обороты». Поэтому мы с мамой, переночевали в доме моей старшей сестры всего одну ночь, и чтобы не подвергать опасности ареста её и нас самих, ещё затемно ушли из её дома в неизвестность. В целях безопасности от возможного ареста и повторной высылки органами НКВД, мы поселились в соседнем Таштыпском районе, на различных участках Арбатского леспромхоза. Наша мама была родом из Малых Арбатов и мы поселились у её дальних родственников. С этого момента наша многодетная семья Байкаловых, по существу, распалась на части. Больше она уже никогда, в силу различных причин, так и не могла собраться под одной крышей.
С КЛЕЙМОМ ВРАГА НАРОДА.
Несколько забегая вперед, напишу, что вскоре после окончания Великой Отечественной войны, в 1946 году, я был уволен из Советской армии с должности командира стрелковой роты из-за последствий трех ранений и контузии, которые получил на фронте. После увольнения в запас, я вернулся в места, где прошли мои детские годы и как орденоносец и фронтовик, с легкостью поступил на учебу в Абаканский учительский институт. Кстати, учился я на одном курсе с будущим известным хакасским писателем М.Е. Кильчичаковым, также бывшим фронтовиком, инвалидом войны. Именно в это время я впервые прочёл роман знаменитого советского писателя М.А. Шолохова «Поднятая целина». И как будто вновь пережил «коллективизацию» и связанное с нею «раскулачивание», невольным свидетелем и участником которых, мне довелось быть в мои детские годы. Признаюсь, что чем дальше я читал написанное знаменитым советским писателем произведение, тем более мне начинало казаться, что события, о которых так подробно написано в романе будущего нобелевского лауреата по литературе М.А. Шолохова, разворачиваются не в хуторе Гремячий Лог станицы Вёшенской Всевеликого Войска Донского, а происходят на моей малой Родине - в бывшей казачьей станице Монок Минусинского уезда Енисейской губернии.
В конце 1920-х — начале 1930-х годов по решению РКП(б) в СССР была начата всеобщая коллективизация - организация по свей стране коллективных сельхозпредприятий. Эта кампания по созданию колхозов проходила на местах весьма и весьма драматично. Среди зажиточных жителей, ведущих единоличное хозяйство, желающих вступить в колхоз было не много. Большинство таких семей кормились своим трудом, и надо сказать, кормились неплохо. А что они получат от вступления в колхоз, от новой и незнакомой им колхозной жизни, это был ещё большой вопрос? Вот как это происходило. Сначала в нашем селе образовалось товарищество по совместной обработке земли. Это была небольшая сельскохозяйственная коммуна – «товарищество по совместной обработке земли» под названием «Весёлый Труд». Она объединила немногочисленную прослойку бедняцких хозяйств в селе. Однако ТОЗ «Весёлый Труд» просуществовало совсем недолго, так как его члены все больше надеялись на помощь советского государства, не очень-то утруждая себя тяжелой работой хлебороба. Свой первый весенний сев они провели кое-как, с нарушением всех сроков, привели в негодность не только лошадиную упряжь, но и загубили нескольких рабочих лошадей, а также вывели из строя часть появившегося у них сельхозинвентаря, полученного из хозяйств земляков, попавших по решению советской власти под раскулачивание.
Тем не менее, коллективизация в нашей стране все более и более «набирала обороты», и в 1929 году на базе сельхозкоммуны «Весёлый Труд» в Большом Моноке было создано новое коллективное хозяйство - колхоз, который получил наименование «Горный Абакан». Этим сельхозпредприятием, расположенным на бывших казачьих землях, в начале 30-х годов руководил мой зять - муж сестры - Федор Алексеевич Терских, который был избран его первым председателем на общем собрании членов созданного колхоза. Однако и тут что-то пошло не так, как было задумано. Вскоре Ф.А. Терских, который приходился мне зятем, был арестован и обвинен в саботировании решений советской власти. Вскоре он был осужден и получил 10 лет советских исправительно-трудовых лагерей по 58-ой статье. Как говорили в семье, Ф.А. Терских умер от непосильного труда в одном из многочисленных лагерей «Дальстроя», расположенного где-то на Камчатке. На посту председателя колхоза его сменил другой наш земляк - Григорий Спиридонович Байкалов, который был избран на эту должность на собрании членов колхоза «ГОРНЫЙ АБАКАН». Однако и он скорее был репрессирован по 58-й статье УК РСФСР 1926 г., по обвинению в «саботаже решений и постановлений соввласти». Известно, что он также погиб в заключении.
Хорошо помню, как тяжело и мучительно переживал ту непростую пору наш отец. У него никогда не было желания вступить в колхоз, но в то же время он почувствовал, как неприязненно стали относиться к единоличникам активисты сельского совета и местного комитета бедноты - «комбеда». Было заметно, что и местная власть в лице председателя сельсовета и небольшого бедняцкого актива, мягко скажу, явно не симпатизировала лицам, ведущим единоличное хозяйство. Более того, местная власть решала многие насущные проблемы за счет хозяев-единоличников. В начале 30-х годов социальное расслоение и непримиримые противоречия между бывшими станичниками в Моноке нарастали, как снежный ком. Раскулачивание самых зажиточных жителей здесь происходило по одному и тому же «сценарию». Одним из первых было разорено хозяйство семьи моего родного дяди по отцу — Егора Ильича Байкалова. Единственная его вина была в том, что он в своем единоличном хозяйстве имел жатку-«лобогрейку», которую по их просьбе давал своим знакомым и соседям за небольшую оплату в страду. Он тут же был обвинен в том, что использовал в целях личного обогащения труд «батраков-поденщиков» - по закону тех лет наёмный труд у частного лица в СССР был запрещен.
А немного позднее мне самому довелось увидеть воочию, как это происходило с нашими соседями — семьей старого казака Никиты Шуваева. Их семья жила в большом, недавно отстроенном крестовом доме, с красивыми резными наличниками на окнах. В собственности семьи Шуваевых было около десятка хороших лошадей, большое стадо коров, овец и много иной живности. В собственности этой семьи имелись и некоторые сельхозорудия, значительно облегчающие тяжелый сельский труд: жнейка, веялка и сенокосилка... А их заимка, расположенная в долине речки Монок, в районе "Шуваевского бродика" по существу, была в те далекие годы настоящей сельскохозяйственной фермой, где многочисленная трудолюбивая семья Шуваевых трудилась на своем участке земли в поте лица от зари до зари. В один из зимних дней 1929-30 годов всю эту семью: старика Шуваева со старухой, их сына с женой, детьми и внуками — моими закадычными товарищами по играм Алешкой и Степкой — арестовали, погрузили в сани-розвальни и под конвоем вооруженных милиционеров увезли в райцентр. Они смогли взять с собой только самое необходимое: кое-что из одежды и некоторое количество продуктов. Все остальное имущество этой и других таких же семей наших земляков-монокцев переходило в собственность сельсовета, и тут же продавалось «с молотка» на аукционе. Помню, как однажды из мальчишеского любопытства я заглянул в соседский дом Шуваевых, где шел самый настоящий торг. Незнакомый мне мужчина называл какую-либо вещь из их личного обихода, и тут же объявлял ее цену, спрашивая у присутствовавших людей: «кто больше?» Полагаю, что среди сельских жителей - активистов был в этом деле какой-то свой меркантильный интерес, так как часть конфискованного имущества раскулаченных семей, часто за бесценок, перекочевывала на их личные подворья и в избы.
Покончив с местными «кулаками», местная советская власть принялась за «середняков». Таких домохозяев в те годы в нашем селе была, пожалуй, добрая половина. Их уже не просто агитировали вступать в местный колхоз, а применяли к этим людям различные меры «экономического принуждения». Вызывали такого строптивого главу семьи - мужика-единоличника в сельсовет и объявляли ему, что он облагается с этого дня новым «твердым заданием». Это означало, что каждая конкретная семья в короткий срок должна была дополнительно сдать определенное количество зерна, мяса, молока, масла, яиц, шкур КРС...
За срыв задания, а оно практически всегда было заведомо невыполнимым, главу семьи обвиняли в саботаже решений советской власти со всеми вытекающими последствиями. Выше я уже писал, что подобная участь постигла и нашу семью. Когда отец в очередной раз отказался вступать в колхоз, ему объявили, что он должен дополнительно сдать государству 500 пудов зерна или 450 рублей деньгами. Понятно, что выполнить такое непосильное «твердое задание» отец был не в состоянии. Дальше-больше. Последовало раскулачивание нашего хозяйства. Всю нашу живность также забрали в колхоз. Отняли и имеющиеся в собственности семьи: две телеги, три хомута, две бороны, пароконный плуг и другое нажитое имущество... Торги по остальному имуществу проводить не стали, похоже, что «торговать» оказалось уже нечем. Вскоре за раскулачиванием последовало решение сельской избирательной комиссии о лишении родителей избирательных прав. Весной 1930 года отца арестовали и по решению особой тройки полномочного представительства УНКВД Западно-Сибирского края (Хакасская автономная область тогда входила в его состав) и выслали на вечное поселение в северный Туруханский край.
Остальные члены нашей семьи остались в Моноке, и моя мама, Феоктиста Марковна (урожденная — Сипкина), все еще надеялась, что ее с четырьмя малолетними детьми не тронут. Но мамины надежды на благополучный исход дела не оправдались. Прошло несколько дней после того, как в апреле 1930 года был осужден наш отец. Местом ссылки ему был назначен маленький поселок в Туруханском крае. За время отсутствия отца чувствовалось, что тучи сгущаются и над всеми нами. Вначале сельсовет запретил всем детям из репрессированных семей посещать занятия в школе. Позднее этим семьям увеличили налог на имущество и обложили хозяйства “кулаков” новым непосильным “твердым заданием” по сдаче дополнительного количества молока, масла, яиц, шкур КРС. Позже вышло постановление о запрещении всем членам семей раскулаченных посещать лавку потребкооперации (так именовался местный магазин). Кроме того, семьи раскулаченных изгонялись из своих домов и были вынуждены жить, где придется: в своих или соседских амбарах, банях, ригах…
Вскоре маму вызвали в сельсовет и объявили о немедленном выдворении всей нашей семьи из села. Так не по своей воле мы оказались в категории той части населения огромной страны, которая именовалась в те годы «раскулаченными» или «спецпоселенцами». Нашей семье было предписано: « в течение 48-ми часов покинуть пределы Больше-Монокского сельского совета и самостоятельно отправиться на сборный пункт раскулаченных административного района проживания», где комплектовались группы из таких же, как и мы ссыльных. Этот сборный пункт находился в 40 километрах, в райцентре. С собой семье разрешили взять только по паре белья, немного продуктов и теплую одежду. Всё остальное имущество семьи: большой крестовый дом, добротные надворные постройки, домашний скот, лошади, весь сельхозинвентарь и семейный земельный надел, размером в десять с половиной десятин*, находившийся в урочище Степанов лог, расположенный в красивейших окрестностях Большого Монока, в одночасье стали общественно-колхозной собственностью...
На третьи или четвертые сутки мы с мамой и братьями добрались на конной повозке до товарной станции Абакан. Именно здесь раскулаченные семьи, коих тогда было весьма немалое число, распределялись согласно разнарядке НКВД в места ссылки. После того, как железнодорожный состав был сформирован, под неусыпным вниманием милиционеров начался наш нелегкий путь в неизвестность…
Надо сказать, что среди ссыльных был разный люд. Ехали, как мне, тогда ребенку казалось, древние старики и люди среднего возраста, встречались и совсем молодые лица, было среди нас немало и ребятни, — ведь семьи тогда были в большинстве своем многодетные. Состав двигался очень медленно, поэтому имелась возможность во время стоянки на станциях раздобыть кипяток или выменять у местных жителей небольшое количество еды, ведь собственные запасы закончились в два-три дня.
Примерно через неделю железнодорожный состав дотащился до Томска. Затем под охраной милиции наша колонна была приведена на речную пристань: здесь людей грузили на баржи, которые тянул по реке маломощный буксир. Согласно разнарядке НКВД, наша семья, в числе сотни семей таких же раскулаченных, попала на самый север Тегультетского района Томской области. Через несколько дней пути баржу причалили к берегу прямо в тайге, среди огромной лесной гари, простиравшейся на многие-многие километры. Именно здесь и надлежало отбывать нам ссылку. В глухой тайге был образован целый ряд лесопунктов одного из государственных леспромхозов, который и должен был поставлять трудами ссыльных лес, так необходимый стране...
Весной 1932 года, после смерти отца вся наша семья бежала из ссылки. Сначала в побег ушли Михаил и Василий, которых перевели на другой участок ЛПХ, а чуть позже них самовольно покинули место нашей ссылки и мы с мамой. Когда в одну из ночей вернулись на свою малую Родину, то тут же стало ясно, что проживать далее в Большом Моноке для нас нет никакой возможности. Почти еженедельно в селе происходили все новые и новые аресты местных жителей - колхозников – политические репрессии начала 1930-х начинали «набирать обороты». Поэтому мы с мамой, переночевали в доме моей старшей сестры всего одну ночь, и чтобы не подвергать опасности ареста её и нас самих, ещё затемно ушли из её дома в неизвестность. В целях безопасности от возможного ареста и повторной высылки органами НКВД, мы поселились в соседнем Таштыпском районе, на различных участках Арбатского леспромхоза. Наша мама была родом из Малых Арбатов и мы поселились у её дальних родственников. С этого момента наша многодетная семья Байкаловых, по существу, распалась на части. Больше она уже никогда, в силу различных причин, так и не могла собраться под одной крышей.
С КЛЕЙМОМ ВРАГА НАРОДА.
Несколько забегая вперед, напишу, что вскоре после окончания Великой Отечественной войны, в 1946 году, я был уволен из Советской армии с должности командира стрелковой роты из-за последствий трех ранений и контузии, которые получил на фронте. После увольнения в запас, я вернулся в места, где прошли мои детские годы и как орденоносец и фронтовик, с легкостью поступил на учебу в Абаканский учительский институт. Кстати, учился я на одном курсе с будущим известным хакасским писателем М.Е. Кильчичаковым, также бывшим фронтовиком, инвалидом войны. Именно в это время я впервые прочёл роман знаменитого советского писателя М.А. Шолохова «Поднятая целина». И как будто вновь пережил «коллективизацию» и связанное с нею «раскулачивание», невольным свидетелем и участником которых, мне довелось быть в мои детские годы. Признаюсь, что чем дальше я читал написанное знаменитым советским писателем произведение, тем более мне начинало казаться, что события, о которых так подробно написано в романе будущего нобелевского лауреата по литературе М.А. Шолохова, разворачиваются не в хуторе Гремячий Лог станицы Вёшенской Всевеликого Войска Донского, а происходят на моей малой Родине - в бывшей казачьей станице Монок Минусинского уезда Енисейской губернии.
В конце 1920-х — начале 1930-х годов по решению РКП(б) в СССР была начата всеобщая коллективизация - организация по свей стране коллективных сельхозпредприятий. Эта кампания по созданию колхозов проходила на местах весьма и весьма драматично. Среди зажиточных жителей, ведущих единоличное хозяйство, желающих вступить в колхоз было не много. Большинство таких семей кормились своим трудом, и надо сказать, кормились неплохо. А что они получат от вступления в колхоз, от новой и незнакомой им колхозной жизни, это был ещё большой вопрос? Вот как это происходило. Сначала в нашем селе образовалось товарищество по совместной обработке земли. Это была небольшая сельскохозяйственная коммуна – «товарищество по совместной обработке земли» под названием «Весёлый Труд». Она объединила немногочисленную прослойку бедняцких хозяйств в селе. Однако ТОЗ «Весёлый Труд» просуществовало совсем недолго, так как его члены все больше надеялись на помощь советского государства, не очень-то утруждая себя тяжелой работой хлебороба. Свой первый весенний сев они провели кое-как, с нарушением всех сроков, привели в негодность не только лошадиную упряжь, но и загубили нескольких рабочих лошадей, а также вывели из строя часть появившегося у них сельхозинвентаря, полученного из хозяйств земляков, попавших по решению советской власти под раскулачивание.
Тем не менее, коллективизация в нашей стране все более и более «набирала обороты», и в 1929 году на базе сельхозкоммуны «Весёлый Труд» в Большом Моноке было создано новое коллективное хозяйство - колхоз, который получил наименование «Горный Абакан». Этим сельхозпредприятием, расположенным на бывших казачьих землях, в начале 30-х годов руководил мой зять - муж сестры - Федор Алексеевич Терских, который был избран его первым председателем на общем собрании членов созданного колхоза. Однако и тут что-то пошло не так, как было задумано. Вскоре Ф.А. Терских, который приходился мне зятем, был арестован и обвинен в саботировании решений советской власти. Вскоре он был осужден и получил 10 лет советских исправительно-трудовых лагерей по 58-ой статье. Как говорили в семье, Ф.А. Терских умер от непосильного труда в одном из многочисленных лагерей «Дальстроя», расположенного где-то на Камчатке. На посту председателя колхоза его сменил другой наш земляк - Григорий Спиридонович Байкалов, который был избран на эту должность на собрании членов колхоза «ГОРНЫЙ АБАКАН». Однако и он скорее был репрессирован по 58-й статье УК РСФСР 1926 г., по обвинению в «саботаже решений и постановлений соввласти». Известно, что он также погиб в заключении.
Хорошо помню, как тяжело и мучительно переживал ту непростую пору наш отец. У него никогда не было желания вступить в колхоз, но в то же время он почувствовал, как неприязненно стали относиться к единоличникам активисты сельского совета и местного комитета бедноты - «комбеда». Было заметно, что и местная власть в лице председателя сельсовета и небольшого бедняцкого актива, мягко скажу, явно не симпатизировала лицам, ведущим единоличное хозяйство. Более того, местная власть решала многие насущные проблемы за счет хозяев-единоличников. В начале 30-х годов социальное расслоение и непримиримые противоречия между бывшими станичниками в Моноке нарастали, как снежный ком. Раскулачивание самых зажиточных жителей здесь происходило по одному и тому же «сценарию». Одним из первых было разорено хозяйство семьи моего родного дяди по отцу — Егора Ильича Байкалова. Единственная его вина была в том, что он в своем единоличном хозяйстве имел жатку-«лобогрейку», которую по их просьбе давал своим знакомым и соседям за небольшую оплату в страду. Он тут же был обвинен в том, что использовал в целях личного обогащения труд «батраков-поденщиков» - по закону тех лет наёмный труд у частного лица в СССР был запрещен.
А немного позднее мне самому довелось увидеть воочию, как это происходило с нашими соседями — семьей старого казака Никиты Шуваева. Их семья жила в большом, недавно отстроенном крестовом доме, с красивыми резными наличниками на окнах. В собственности семьи Шуваевых было около десятка хороших лошадей, большое стадо коров, овец и много иной живности. В собственности этой семьи имелись и некоторые сельхозорудия, значительно облегчающие тяжелый сельский труд: жнейка, веялка и сенокосилка... А их заимка, расположенная в долине речки Монок, в районе "Шуваевского бродика" по существу, была в те далекие годы настоящей сельскохозяйственной фермой, где многочисленная трудолюбивая семья Шуваевых трудилась на своем участке земли в поте лица от зари до зари. В один из зимних дней 1929-30 годов всю эту семью: старика Шуваева со старухой, их сына с женой, детьми и внуками — моими закадычными товарищами по играм Алешкой и Степкой — арестовали, погрузили в сани-розвальни и под конвоем вооруженных милиционеров увезли в райцентр. Они смогли взять с собой только самое необходимое: кое-что из одежды и некоторое количество продуктов. Все остальное имущество этой и других таких же семей наших земляков-монокцев переходило в собственность сельсовета, и тут же продавалось «с молотка» на аукционе. Помню, как однажды из мальчишеского любопытства я заглянул в соседский дом Шуваевых, где шел самый настоящий торг. Незнакомый мне мужчина называл какую-либо вещь из их личного обихода, и тут же объявлял ее цену, спрашивая у присутствовавших людей: «кто больше?» Полагаю, что среди сельских жителей - активистов был в этом деле какой-то свой меркантильный интерес, так как часть конфискованного имущества раскулаченных семей, часто за бесценок, перекочевывала на их личные подворья и в избы.
Покончив с местными «кулаками», местная советская власть принялась за «середняков». Таких домохозяев в те годы в нашем селе была, пожалуй, добрая половина. Их уже не просто агитировали вступать в местный колхоз, а применяли к этим людям различные меры «экономического принуждения». Вызывали такого строптивого главу семьи - мужика-единоличника в сельсовет и объявляли ему, что он облагается с этого дня новым «твердым заданием». Это означало, что каждая конкретная семья в короткий срок должна была дополнительно сдать определенное количество зерна, мяса, молока, масла, яиц, шкур КРС...
За срыв задания, а оно практически всегда было заведомо невыполнимым, главу семьи обвиняли в саботаже решений советской власти со всеми вытекающими последствиями. Выше я уже писал, что подобная участь постигла и нашу семью. Когда отец в очередной раз отказался вступать в колхоз, ему объявили, что он должен дополнительно сдать государству 500 пудов зерна или 450 рублей деньгами. Понятно, что выполнить такое непосильное «твердое задание» отец был не в состоянии. Дальше-больше. Последовало раскулачивание нашего хозяйства. Всю нашу живность также забрали в колхоз. Отняли и имеющиеся в собственности семьи: две телеги, три хомута, две бороны, пароконный плуг и другое нажитое имущество... Торги по остальному имуществу проводить не стали, похоже, что «торговать» оказалось уже нечем. Вскоре за раскулачиванием последовало решение сельской избирательной комиссии о лишении родителей избирательных прав. Весной 1930 года отца арестовали и по решению особой тройки полномочного представительства УНКВД Западно-Сибирского края (Хакасская автономная область тогда входила в его состав) и выслали на вечное поселение в северный Туруханский край.
Остальные члены нашей семьи остались в Моноке, и моя мама, Феоктиста Марковна (урожденная — Сипкина), все еще надеялась, что ее с четырьмя малолетними детьми не тронут. Но мамины надежды на благополучный исход дела не оправдались. Прошло несколько дней после того, как в апреле 1930 года был осужден наш отец. Местом ссылки ему был назначен маленький поселок в Туруханском крае. За время отсутствия отца чувствовалось, что тучи сгущаются и над всеми нами. Вначале сельсовет запретил всем детям из репрессированных семей посещать занятия в школе. Позднее этим семьям увеличили налог на имущество и обложили хозяйства “кулаков” новым непосильным “твердым заданием” по сдаче дополнительного количества молока, масла, яиц, шкур КРС. Позже вышло постановление о запрещении всем членам семей раскулаченных посещать лавку потребкооперации (так именовался местный магазин). Кроме того, семьи раскулаченных изгонялись из своих домов и были вынуждены жить, где придется: в своих или соседских амбарах, банях, ригах…
Вскоре маму вызвали в сельсовет и объявили о немедленном выдворении всей нашей семьи из села. Так не по своей воле мы оказались в категории той части населения огромной страны, которая именовалась в те годы «раскулаченными» или «спецпоселенцами». Нашей семье было предписано: « в течение 48-ми часов покинуть пределы Больше-Монокского сельского совета и самостоятельно отправиться на сборный пункт раскулаченных административного района проживания», где комплектовались группы из таких же, как и мы ссыльных. Этот сборный пункт находился в 40 километрах, в райцентре. С собой семье разрешили взять только по паре белья, немного продуктов и теплую одежду. Всё остальное имущество семьи: большой крестовый дом, добротные надворные постройки, домашний скот, лошади, весь сельхозинвентарь и семейный земельный надел, размером в десять с половиной десятин*, находившийся в урочище Степанов лог, расположенный в красивейших окрестностях Большого Монока, в одночасье стали общественно-колхозной собственностью...
На третьи или четвертые сутки мы с мамой и братьями добрались на конной повозке до товарной станции Абакан. Именно здесь раскулаченные семьи, коих тогда было весьма немалое число, распределялись согласно разнарядке НКВД в места ссылки. После того, как железнодорожный состав был сформирован, под неусыпным вниманием милиционеров начался наш нелегкий путь в неизвестность…
Надо сказать, что среди ссыльных был разный люд. Ехали, как мне, тогда ребенку казалось, древние старики и люди среднего возраста, встречались и совсем молодые лица, было среди нас немало и ребятни, — ведь семьи тогда были в большинстве своем многодетные. Состав двигался очень медленно, поэтому имелась возможность во время стоянки на станциях раздобыть кипяток или выменять у местных жителей небольшое количество еды, ведь собственные запасы закончились в два-три дня.
Примерно через неделю железнодорожный состав дотащился до Томска. Затем под охраной милиции наша колонна была приведена на речную пристань: здесь людей грузили на баржи, которые тянул по реке маломощный буксир. Согласно разнарядке НКВД, наша семья, в числе сотни семей таких же раскулаченных, попала на самый север Тегультетского района Томской области. Через несколько дней пути баржу причалили к берегу прямо в тайге, среди огромной лесной гари, простиравшейся на многие-многие километры. Именно здесь и надлежало отбывать нам ссылку. В глухой тайге был образован целый ряд лесопунктов одного из государственных леспромхозов, который и должен был поставлять трудами ссыльных лес, так необходимый стране...
Место это наводило жуткое впечатление: вокруг сплошная многокилометровая гарь, которой не было видно ни конца, ни края. Поэтому первым делом взрослые мужики стали валить этот лес-горельник, а другая их часть в срочном порядке приступила к рытью землянок — суровая зима была не за горами. Наша семья делила землянку с семьей из деревни Очуры — земляками, товарищами по общему несчастью. Запомнилось, что первая зима на новом месте выдалась для нас очень тяжелой, стояли сильные холода. Мы страшно голодали, не было никакой медицинской помощи, поэтому многие старики, женщины, подростки, а особенно – младенцы, умерли от голода и холода в первую же зиму.
Современный человек, выросший среди городской цивилизации и сейчас читающий эти строки, вряд ли может представить себе жизнь в землянке в условиях суровой зимы, да еще в полуголодном состоянии. Продукты, взятые с собой из дома, были съедены еще по дороге в неволю. Долгое время нам приходилось существовать на весьма скудном продовольственном пайке, который выдавали нам в комендатуре. А это было мизерное количество муки, немного крупы и соли, изредка — подмороженная картошка. Ощущение голода у меня было постоянным, не проходящим. Все взрослое население поселка должно было ежедневно выходить на работу по строительству дороги для вывозки леса или на его заготовку на лесных делянах. Кроме того, люди пытались раскорчевывать небольшие делянки от кустарника и корней деревьев, чтобы иметь возможность хотя бы по весне немного улучшить свое питание. Это был тяжелый ручной труд.
Чтобы не умереть с голоду, мы с ребятишками вынуждены были ходить по окрестным поселкам и просить милостыню. Подходили к какому-нибудь дому и стучали в окно: «тетенька (дяденька), подайте голодающим». Кто делился с нами куском хлеба, кто давал по картофелине, кто наливал по чашке молока. Чтобы хоть как-то оправдать «сбор дани», стали петь под окнами отрывки из песен. Я пел еще более-менее сносно, а мои дружки по несчастью гнусавили, как говорится, по полной программе. Чаще всего наше «хоровое пение» проникало в уши (а скорее - в души) сердобольных старушек. Вытерев кончиком платка намокшие от слез глаза, бабушки подавали нам что-нибудь съестное: кусок хлеба, варёную картофелину, кружку молока...
Однако так было не всегда. В отдельных местах, случалось, принимали нашу "самодеятельность" довольно холодно, особенно когда узнавали, что мы из ссыльных. Навсегда осталось в моей детской памяти, как один молодой мужчина встретил нас, 7-8-9-летних ребятишек, тирадой оскорбительных и ругательных слов в адрес наших родителей, называя их и «недобитой контрой», и «недорезанным кулачьем»... Горько и обидно было выслушивать подобное о своих самых близких людях. Но в этих случаях мы оказывались совершенно беззащитными... Мы, ребятишки 10 — 11 лет, к работе в ЛПХ не привлекались, но должны были самостоятельно заготавливать дрова для обогрева жилища, собирать сосновую смолу — живицу, съедобные коренья, грибы, ягоды. Лесные деликатесы были большим подспорьем для того, чтобы выжить в тех суровых условиях. Летом 1932 года, совершенно неожиданно для всех нас, из туруханской ссылки к нам приехал отец. Оказалось, что всё это время он добивался от властей воссоединения семьи. Нашей радости не было предела - семья вновь была в полном составе. Вскоре моих старших братьев, Михаила и Василия, перевели на другой участок лесозаготовок этого ЛПХ. Воспользовавшись их отсутствием, бригадир тут же переселил нас с мамой и больным отцом в сырую холодную землянку. Здоровье отца, которому было далеко за 60 лет, все ухудшалось, наконец, он тяжело заболел и окончательно слёг и его не стало.
Современный человек, выросший среди городской цивилизации и сейчас читающий эти строки, вряд ли может представить себе жизнь в землянке в условиях суровой зимы, да еще в полуголодном состоянии. Продукты, взятые с собой из дома, были съедены еще по дороге в неволю. Долгое время нам приходилось существовать на весьма скудном продовольственном пайке, который выдавали нам в комендатуре. А это было мизерное количество муки, немного крупы и соли, изредка — подмороженная картошка. Ощущение голода у меня было постоянным, не проходящим. Все взрослое население поселка должно было ежедневно выходить на работу по строительству дороги для вывозки леса или на его заготовку на лесных делянах. Кроме того, люди пытались раскорчевывать небольшие делянки от кустарника и корней деревьев, чтобы иметь возможность хотя бы по весне немного улучшить свое питание. Это был тяжелый ручной труд.
Чтобы не умереть с голоду, мы с ребятишками вынуждены были ходить по окрестным поселкам и просить милостыню. Подходили к какому-нибудь дому и стучали в окно: «тетенька (дяденька), подайте голодающим». Кто делился с нами куском хлеба, кто давал по картофелине, кто наливал по чашке молока. Чтобы хоть как-то оправдать «сбор дани», стали петь под окнами отрывки из песен. Я пел еще более-менее сносно, а мои дружки по несчастью гнусавили, как говорится, по полной программе. Чаще всего наше «хоровое пение» проникало в уши (а скорее - в души) сердобольных старушек. Вытерев кончиком платка намокшие от слез глаза, бабушки подавали нам что-нибудь съестное: кусок хлеба, варёную картофелину, кружку молока...
Однако так было не всегда. В отдельных местах, случалось, принимали нашу "самодеятельность" довольно холодно, особенно когда узнавали, что мы из ссыльных. Навсегда осталось в моей детской памяти, как один молодой мужчина встретил нас, 7-8-9-летних ребятишек, тирадой оскорбительных и ругательных слов в адрес наших родителей, называя их и «недобитой контрой», и «недорезанным кулачьем»... Горько и обидно было выслушивать подобное о своих самых близких людях. Но в этих случаях мы оказывались совершенно беззащитными... Мы, ребятишки 10 — 11 лет, к работе в ЛПХ не привлекались, но должны были самостоятельно заготавливать дрова для обогрева жилища, собирать сосновую смолу — живицу, съедобные коренья, грибы, ягоды. Лесные деликатесы были большим подспорьем для того, чтобы выжить в тех суровых условиях. Летом 1932 года, совершенно неожиданно для всех нас, из туруханской ссылки к нам приехал отец. Оказалось, что всё это время он добивался от властей воссоединения семьи. Нашей радости не было предела - семья вновь была в полном составе. Вскоре моих старших братьев, Михаила и Василия, перевели на другой участок лесозаготовок этого ЛПХ. Воспользовавшись их отсутствием, бригадир тут же переселил нас с мамой и больным отцом в сырую холодную землянку. Здоровье отца, которому было далеко за 60 лет, все ухудшалось, наконец, он тяжело заболел и окончательно слёг и его не стало.
группа казаков из Монока. справа в 1-ом ряду Ананий Байкалов
В самом конце своей, долгой и весьма насыщенной разными событиями жизни, мне совершенно ясно, что сталинская «коллективизация» и напрямую связанное с нею «раскулачивание», явились для простого русского народа настоящей этнической и социальной катастрофой. По существу, на рубеже 20-30-х годов, партия большевиков: РКП-ВКП(б) организовала насильственное переселение огромных групп народа на необжитые, не приспособленные для жизни места. Этот кровавый и трагический для многих тысяч семей процесс, отличался от предыдущих большевистских «чисток» и кампаний еще и тем, что людей высылали целыми семьями, не особенно при этом церемонясь. При этом исполнители воли партии большевиков ревниво следили, чтобы никто из детей «кулаков» не отбился бы в сторону, избежав тем самым наказания за отца, лишенного всех прав и имущества. По выражению писателя-эмигранта А.И. Солженицына, «раздувание и раскрутка хлесткого термина «кулак» шли в СССР неудержимо, и к началу 1930-х годов в советской деревне так именовали уже всех крепких хозяев: крепких в хозяйстве, крепких в труде, крепких в своих убеждениях»…
Жизнь с клеймом «ссыльнопоселенца», или как нас презрительно именовали многие местные жители Томской области – «сибулонца» - действительно была нелёгкой. Постоянно нам приходилось прибегать к различным ухищрениям, чтобы свести концы с концами и выжить. Так, мой родной брат Василий добывал хлеб насущный следующим образом. Он с детства рос смышленым малым, и мог починить простейшие бытовые механизмы, которые имелись у населения: часы, утюги, керосиновые лампы-керогазы и прочую бытовую утварь. При этом он “вращался” среди разных людей, многое слышал и видел. А однажды в разговоре с мамой он рассказал ей, о том, что сам слышал от вполне осведомленного человека-коменданта нашего участка, о том, что на соседних участках леспромхоза имеются случаи побегов ссыльнопоселенцев на волю. Василий рассказал маме о разговоре, который ему удалось подслушать, когда он занимался ремонтом неисправного керогаза на дому начальника комендатуры УНКВД. В приватном разговоре со своей женой комендант утверждал, что: «… у местной комендатуры нет достаточных технических средств для розыска и поимки убежавших из ссылки. Поэтому подобная “пропажа” чаще всего списывается на разного дикого зверя — медведей, волков, которых и вправду было в тех местах великое множество». Вероятно, администрация рассуждала примерно так: задрал дикий зверь в тайге ссыльнопоселенца, ну и бог (черт) с ним, весной по реке новых раскулаченных привезут. Кстати, среди ссыльных постоянно ходили разговоры о побегах на волю. В одном из писем, старшая сестра мамы также написала, что в Монок, мало-помалу стали возвращаться некоторые её жители, которых ранее, также как и всю нашу семью, выслали из села. У нас тут же возникла спонтанная идея — бежать из ссылки и вернуться домой, на свою малую Родину.
Жизнь с клеймом «ссыльнопоселенца», или как нас презрительно именовали многие местные жители Томской области – «сибулонца» - действительно была нелёгкой. Постоянно нам приходилось прибегать к различным ухищрениям, чтобы свести концы с концами и выжить. Так, мой родной брат Василий добывал хлеб насущный следующим образом. Он с детства рос смышленым малым, и мог починить простейшие бытовые механизмы, которые имелись у населения: часы, утюги, керосиновые лампы-керогазы и прочую бытовую утварь. При этом он “вращался” среди разных людей, многое слышал и видел. А однажды в разговоре с мамой он рассказал ей, о том, что сам слышал от вполне осведомленного человека-коменданта нашего участка, о том, что на соседних участках леспромхоза имеются случаи побегов ссыльнопоселенцев на волю. Василий рассказал маме о разговоре, который ему удалось подслушать, когда он занимался ремонтом неисправного керогаза на дому начальника комендатуры УНКВД. В приватном разговоре со своей женой комендант утверждал, что: «… у местной комендатуры нет достаточных технических средств для розыска и поимки убежавших из ссылки. Поэтому подобная “пропажа” чаще всего списывается на разного дикого зверя — медведей, волков, которых и вправду было в тех местах великое множество». Вероятно, администрация рассуждала примерно так: задрал дикий зверь в тайге ссыльнопоселенца, ну и бог (черт) с ним, весной по реке новых раскулаченных привезут. Кстати, среди ссыльных постоянно ходили разговоры о побегах на волю. В одном из писем, старшая сестра мамы также написала, что в Монок, мало-помалу стали возвращаться некоторые её жители, которых ранее, также как и всю нашу семью, выслали из села. У нас тут же возникла спонтанная идея — бежать из ссылки и вернуться домой, на свою малую Родину.
Саянская тайга
«Первопроходцем» в этом опасном деле стал мой средний брат Василий, который «ушёл в побег» ранней весной 1933 года. Он чуть было не погиб по дороге на волю, провалившись в полынью реки. Это произошло буквально рядом с домом, когда брат стал переходить реку Абакан по тонкому льду. Однако воля к свободе у брата оказалась сильней смерти! Затем из опостылевшей ссылки убежали и мы с мамой. Незадолго перед тем, мама скопила немного муки. Она пекла хлеб и сушила сухари, а также раздобыла где-то на стороне немного сушеного маральего мяса. Эти запаса стали нам хорошим подспорьем в начале нашего пути из неволи.
Собираясь бежать из ссылки, мы хорошо понимали, что без документов и денег предстояло преодолеть многие сотни километров незнакомой местности. Сначала мы с мамой шли пешком по тайге, затем пошли вдоль железнодорожных путей, которые и вывели нас на станцию, где с помощью какого-то доброго человека нам удалось купить билеты и сесть на поезд. Постоянно приходилось прятаться от милиции и комендантского надзора на станциях. А тут возникла ещё одна проблема, которую решить мы были не в силах. Оказалось, что всей нашей наличности не хватало на то, чтобы купить два билета до ст. Абакан. Я видел, в каком смятении мама отошла от билетной кассы: бледная, растерянная, руки у неё трясутся. Молча села рядом со мной на скамейку и закрыв лицо руками, тихо всхлипывала. Я сидел рядом с нею и не до конца понимал, что же произошло и как выйти из сложившейся ситуации?
Неожиданно к нам подошел мужчина средних лет, который и оказался свидетелем диалога мамы с кассиром. Обратившись к маме, он сказал: «Успокойтесь, у вас не хватает денег на два билета? А вы сделайте так: один возьмите до Абакана, а другой – до станции, что поближе. Спросил, сколько есть денег у мамы, тут же подошел к справочному окну всё разузнал. Подойдя к маме, он шепотом сказал следующие слова: «женщина, а второй билет вы купите до станции Сон». У вас останется ещё рубль с копейками. Впрочем, будет безопаснее, если второй билет вам куплю я сам. Мама замешкалась с ответом. Но мужчина тут же успокоил: «не бойтесь, мне ваши деньги не нужны». Так и сделали. Мама купила себе билет до Абакана, а мужчина приобрел второй билет для меня - до станции Сон. Перед посадкой он же и посоветовал: «при посадке в вагон делайте вид, что вы незнакомы друг другом. Тогда у проводника не будет никаких подозрений. А после станции Сон, мальчика можно будет при проверке билетов спрятать под лавку…». Мы всё так и сделали, как посоветовал нам этот добрый человек, имя которого так и осталось неизвестным. К счастью, контроля в поезде в этот раз не было и мы благополучно доехали до Абакана -конечной станции Ачинско-Минусинской железной дороги.
Однако в самом Абакане нас ждало ещё одно испытание. Паром, на котором можно было переправиться на правую сторону реки, из-за весеннего половодья временно не работал. Поэтому пассажиров переправляли через разлившуюся весной реку на лодке. Народу на берегу скопилось порядочно. Порядок на переправе обеспечивал один единственный милиционер. Дядька был очень внушительного вида, с пышными усами, в красивой белой гимнастерке, подпоясанной кожаным ремнём. Он с серьезным видом подходил то к одному, то к другому человеку и требовал у того предъявить документы. При этом ещё и подробно расспрашивал, кто и куда следует. При виде советского милиционера у меня, девятилетнего ребенка, сердце ушло в пятки. Похоже, что и мама изрядно тогда перетрусила, но виду мне не показывала. Находясь на берегу долгое время, пока подошла наша очередь в лодке, мы боялись, что вдруг вот сейчас представитель закона подойдет к нам и спросит: кто такие? Откуда и куда следуете? Однако, слава богу, тогда всё обошлось. И вот наконец то, мы на родном берегу. Следующие два дня мы шли по уже по хорошо знакомой нам дороге. Не без трудностей, но удалось затемно добраться домой. Переночевали одну ночь в доме родной тётки. А на следующую ночь тайком через тайгу ушли в соседнее с Большим Моноком село. ( с. Арбаты Таштыпского района).
В Арбатах нас приютили дальние родственники мамы, которая была отсюда родом. Во время побега из ссылки мама простудилась. Вскоре она тяжело заболела и буквально через пару недель умерла. Братья мои жили отдельно. Александр к тому времени «по вербовке» уехал на Север. Василий ушёл на заработки на один из золотых приисков, который в народе именовался «Малый Анзас». Я вновь остался один. Мои дальние родственники написали о сложившемся положении моей старшей сестре Марии Ананьевне. Она была замужем за военфельдшером из пограничной комендатуры Петром Ивановичем Юферовым. Через несколько дней сестра приехала в Арбаты на конной повозке и забрала меня с собой.
Напомню читателям, что до осени 1944 года государственная граница с ТНР-Танну-Тувой проходила по отрогам Саянских гор, где по различным горным хребтам и урочищам были расположены советские пограничные заставы. Помню до сих пор, что некоторые из них располагались в пос. Абаза Таштыпского района и в селе Ермаковском и в селе Верхне-Усинском Красноярского края. В этих населенных пунктах находились комендатуры 29-го Минусинского пограничного отряда. Так в предвоенные годы волею судьбы я попал в семью старшей сестры, которая приняла меня как родного. С началом нового учебного года вновь пошел в школу. В июне 1941 года сдал все экзамены и получил аттестат об окончании школы.
Думаю, что будет уместно сказать о том, что дала мне моя школа. Могу сказать совершенно откровенно и искренне. Несмотря на все передряги в моей судьбе, случившиеся со мной в довоенные годы, именно школа подготовила меня к дальнейшей жизни. Вся система обучения и школьного советского воспитания, присущий ей порядок организации ученического коллектива, сама атмосфера в этом коллективе, личный пример сельских учителей, их человечность и порядочность, всё это навсегда вошло в моё сознание. Именно школа способствовала воспитанию и формированию тех нравственных поведенческих качеств, которые помогли мне быть стойким в преодолении жизненных тягот и трудностей. В юношеском возрасте я очень мечтал стать морским офицером и серьезно готовился к этому. Но, как оказалось, моим планам было не суждено сбыться — 22 июня 1941 года началась Великая Отечественная война, которая вновь круто изменила судьбу многих и многих миллионов моих сверстников. Впрочем, это уже совсем иная история.
Иван Байкалов
гвардии подполковник в отставке.
участник войны.
Собираясь бежать из ссылки, мы хорошо понимали, что без документов и денег предстояло преодолеть многие сотни километров незнакомой местности. Сначала мы с мамой шли пешком по тайге, затем пошли вдоль железнодорожных путей, которые и вывели нас на станцию, где с помощью какого-то доброго человека нам удалось купить билеты и сесть на поезд. Постоянно приходилось прятаться от милиции и комендантского надзора на станциях. А тут возникла ещё одна проблема, которую решить мы были не в силах. Оказалось, что всей нашей наличности не хватало на то, чтобы купить два билета до ст. Абакан. Я видел, в каком смятении мама отошла от билетной кассы: бледная, растерянная, руки у неё трясутся. Молча села рядом со мной на скамейку и закрыв лицо руками, тихо всхлипывала. Я сидел рядом с нею и не до конца понимал, что же произошло и как выйти из сложившейся ситуации?
Неожиданно к нам подошел мужчина средних лет, который и оказался свидетелем диалога мамы с кассиром. Обратившись к маме, он сказал: «Успокойтесь, у вас не хватает денег на два билета? А вы сделайте так: один возьмите до Абакана, а другой – до станции, что поближе. Спросил, сколько есть денег у мамы, тут же подошел к справочному окну всё разузнал. Подойдя к маме, он шепотом сказал следующие слова: «женщина, а второй билет вы купите до станции Сон». У вас останется ещё рубль с копейками. Впрочем, будет безопаснее, если второй билет вам куплю я сам. Мама замешкалась с ответом. Но мужчина тут же успокоил: «не бойтесь, мне ваши деньги не нужны». Так и сделали. Мама купила себе билет до Абакана, а мужчина приобрел второй билет для меня - до станции Сон. Перед посадкой он же и посоветовал: «при посадке в вагон делайте вид, что вы незнакомы друг другом. Тогда у проводника не будет никаких подозрений. А после станции Сон, мальчика можно будет при проверке билетов спрятать под лавку…». Мы всё так и сделали, как посоветовал нам этот добрый человек, имя которого так и осталось неизвестным. К счастью, контроля в поезде в этот раз не было и мы благополучно доехали до Абакана -конечной станции Ачинско-Минусинской железной дороги.
Однако в самом Абакане нас ждало ещё одно испытание. Паром, на котором можно было переправиться на правую сторону реки, из-за весеннего половодья временно не работал. Поэтому пассажиров переправляли через разлившуюся весной реку на лодке. Народу на берегу скопилось порядочно. Порядок на переправе обеспечивал один единственный милиционер. Дядька был очень внушительного вида, с пышными усами, в красивой белой гимнастерке, подпоясанной кожаным ремнём. Он с серьезным видом подходил то к одному, то к другому человеку и требовал у того предъявить документы. При этом ещё и подробно расспрашивал, кто и куда следует. При виде советского милиционера у меня, девятилетнего ребенка, сердце ушло в пятки. Похоже, что и мама изрядно тогда перетрусила, но виду мне не показывала. Находясь на берегу долгое время, пока подошла наша очередь в лодке, мы боялись, что вдруг вот сейчас представитель закона подойдет к нам и спросит: кто такие? Откуда и куда следуете? Однако, слава богу, тогда всё обошлось. И вот наконец то, мы на родном берегу. Следующие два дня мы шли по уже по хорошо знакомой нам дороге. Не без трудностей, но удалось затемно добраться домой. Переночевали одну ночь в доме родной тётки. А на следующую ночь тайком через тайгу ушли в соседнее с Большим Моноком село. ( с. Арбаты Таштыпского района).
В Арбатах нас приютили дальние родственники мамы, которая была отсюда родом. Во время побега из ссылки мама простудилась. Вскоре она тяжело заболела и буквально через пару недель умерла. Братья мои жили отдельно. Александр к тому времени «по вербовке» уехал на Север. Василий ушёл на заработки на один из золотых приисков, который в народе именовался «Малый Анзас». Я вновь остался один. Мои дальние родственники написали о сложившемся положении моей старшей сестре Марии Ананьевне. Она была замужем за военфельдшером из пограничной комендатуры Петром Ивановичем Юферовым. Через несколько дней сестра приехала в Арбаты на конной повозке и забрала меня с собой.
Напомню читателям, что до осени 1944 года государственная граница с ТНР-Танну-Тувой проходила по отрогам Саянских гор, где по различным горным хребтам и урочищам были расположены советские пограничные заставы. Помню до сих пор, что некоторые из них располагались в пос. Абаза Таштыпского района и в селе Ермаковском и в селе Верхне-Усинском Красноярского края. В этих населенных пунктах находились комендатуры 29-го Минусинского пограничного отряда. Так в предвоенные годы волею судьбы я попал в семью старшей сестры, которая приняла меня как родного. С началом нового учебного года вновь пошел в школу. В июне 1941 года сдал все экзамены и получил аттестат об окончании школы.
Думаю, что будет уместно сказать о том, что дала мне моя школа. Могу сказать совершенно откровенно и искренне. Несмотря на все передряги в моей судьбе, случившиеся со мной в довоенные годы, именно школа подготовила меня к дальнейшей жизни. Вся система обучения и школьного советского воспитания, присущий ей порядок организации ученического коллектива, сама атмосфера в этом коллективе, личный пример сельских учителей, их человечность и порядочность, всё это навсегда вошло в моё сознание. Именно школа способствовала воспитанию и формированию тех нравственных поведенческих качеств, которые помогли мне быть стойким в преодолении жизненных тягот и трудностей. В юношеском возрасте я очень мечтал стать морским офицером и серьезно готовился к этому. Но, как оказалось, моим планам было не суждено сбыться — 22 июня 1941 года началась Великая Отечественная война, которая вновь круто изменила судьбу многих и многих миллионов моих сверстников. Впрочем, это уже совсем иная история.
Иван Байкалов
гвардии подполковник в отставке.
участник войны.
Следующая публикация
Комментарии 1