АРТСОЮЗ

ЗАГРАНИЦА НА ЭКРАНЕ

Особо хотелось бы, чтобы вы обратили внимание на то, что в предлагаемых фильмах прямо в лицо советскому зрителю показывали присущую капитализму неприглядную обратную сторону. И большинство зрителей, увы, этого не замечали.

Пора, пора мне кинуть сушу,

Вздохнуть свободней и полней -

И вновь крестить нагую душу

В купели неба и морей!

ㅤㅤ
Иван Бунин

О рок-музыке

#культура Даже в капиталистическом обществе, несмотря на крайне низкий культурный уровень большинства, есть довольно большая группа людей, которых не удовлетворяет низкопробный уровень поп-музыки. Исторически сложилось, что своеобразной альтернативой попсе стала рок-музыка. Рок в самом начале своего существования представлял собой жанр преимущественно танцевальный, ничем не отличавшийся от поп-музыки и сливавшийся с ней. Но, по мере развития электронных инструментов, и, прежде всего, электронных синтезаторов, которые максимально упрощают проигрыш минимально необходимых мелодий и ритмов, непременных атрибутов поп-музыки, рок стал выделяться в качественно отличный жанр. Сам по себе он представляет очень сложное культурное явление, требующее изучения. В процессе своего возникновения рок вобрал в себя черты, как классической музыки, так и попсы. Однако основное отличие — это отличие содержания. Содержание, художественное и текстуальное, однозначным также не было. Рок был на Западе, в отличие от джаза или классической музыки, музыкой нижних слоев общества, пролетариата. Несмотря на то, что большинство рок-групп так и не поднялось выше весьма низкого культурного уровня западного пролетария, то есть ничего более аполитичной лирики и развлекательных песенок не породило, он был определенным прогрессом по сравнению с классикой, которая в буржуазном обществе становилась всё более и более развлечением богатых, элитным искусством и вообще недоступной массам. Рок занимал особое место потому, что он был прост в исполнении и восприятии, и в то же время имел большие возможности художественного и содержательного развития, объективно культурно поднимая пролетариат, по крайней мере, часть его, над попсой, не давая ему впасть в совершенное культурное убожество. Например, песня «Deep Purple» «Child In Time», является оригинальным музыкальным произведением, по сложности композиции не уступающей классике. Группа «Led Zeppelin» включала в свои блюзы элементы классических произведений Моцарта, Бетховена, Чайковского, аранжируя их. Практически все творчество «Pink Floyd» является продвижением к высокохудожественным формам рока. Их песни не уступают тщательно срепетированным хорам классических консерваторий. Далеко не каждый профессиональный музыкант с классическим образованием сможет повторить все элементы музыки «Dire Straits», отличающиеся сложной техникой игры. Тот факт, что по художественной форме рок не уступает классической музыке, доказывают многие классические произведения, исполненные на электронных инструментах разными группами. Например, «Rainbow» исполняла на электроинструментах целый ряд классических произведений. А современная мода на исполнение рок-произведений (например, группы «Metallica») симфоническими оркестрами говорит, что по художественным качествам рок-музыка может соответствовать самым взыскательным музыкальным запросам. Текст песен также говорит о возможности рок-музыки подниматься до настоящего искусства. Разумеется, далеко не все, что исполняется в жанре рока, имеет серьезное содержание, скажу даже более — групп, которые поднимают сложные философские и общественные проблемы, очень немного, как на Западе, так и в современной России. Но фактом же является и то, что содержательная глубина текста есть одно из основных условий качества рок-музыки. Например, музыка Pink Floyd, если бы тексты не отражали сложные проблемы западного общества, трагедию человека в этом обществе, глубокий пессимизм относительно будущего, если бы в них не содержалась критика социальных институтов и общественных отношений, так и осталась бы «электронной музыкой для расслабления». Рок, как любое культурное явление, в принципе не может пройти мимо общественных проблем. Уже выполняя отражательную функцию, рок-музыка выразила в определенной своей части практически все мерзости, глупости капитализма. Неужели глубокий пессимизм и стремление уйти от действительности хотя бы в музыке не говорят, что огромная часть молодежи в капиталистических условиях чувствует глубокий дискомфорт и разочарование в общественной системе, которое из-за неумения сформулировать это не находит иного выхода? В роке можно найти практически любую критику буржуазных институтов. Стихийную, как правило. Семья, разложенная товарно-денежными отношениями, нищета и страх безработицы, власть хозяев, убогость и примитивизм буржуазии, отсутствие перспектив относительно будущего, купля-продажа, как единственная форма отношений, ужас войны — все это можно без особых усилий найти, например, в классическом роке. И это в определенном смысле выходит за рамки того, что хочет заставить массы слушать буржуазия. Однако, подстегиваемая законом прибыли, она вынуждена не только записывать эту музыку, но и распространять. Например, песня Pink Floyd «Money» — в некотором смысле нож в спину капитализма, нахально издевающаяся над потребительством, культом денег и господством купли-продажи — так растиражирована, что первая строчка песни «Money — it’s a crime...» («Деньги — это преступление») стала поговоркой. А образ рок-музыканта, отвергающего капиталистический образ жизни, смыслом жизни которого является творчество, содержащийся во многих рок-произведениях, сам по себе формирует неприятие основных потребительских ценностей буржуазного общества. ... Но люди, считающие весь рок-н-ролл исчадием ада, пытаются отказаться от той объективной поддержки, которая приходит от музыкантов, имеющих в массах авторитет, только потому, что мелкобуржуазно настроенная молодежь в СССР плясала рок-н-ролл, совершая ту же логическую ошибку, как и врач, который полагает, что простуда появляется от кашля, а не кашель является реакцией организма на болезнь. Дело в том, что увлечение мелкобуржуазных слоев интеллигенции рок-н-роллом в СССР было результатом поклонения Западу, то есть уже сложившихся антисоветских взглядов, а взгляды появлялись как выражение экономического положения интеллигенции, нарастания рыночных отношений в результате рыночных реформ Хрущева и теоретического ослабления КПСС. Надо сказать, что никакой существенной идеологической поддержки от западного рок-н-ролла антисоветское подполье так и не получило. Так как средний культурный уровень советских людей напрочь отвергал наиболее примитивные формы западной культуры, выставлял капиталистический Запад как стадо имбецилов, бездумно дергающихся под музыку, а более высокие формы ничего антисоветского в себе не содержали. Скажу даже более: вот глупые нападки чиновников КПСС на наиболее прогрессивные, вдумчивые формы рок-музыки, критически воспринимающие капиталистическую действительность, не могли не вызвать протеста даже у коммунистически настроенной молодежи, но… против КПСС! Например, один ленинградский парторг писал о группе «Роллинг Стоунз»: «Их песня «Коричневый сахар» напрямую пропагандирует потребление героина…» Но каждый, знакомый с текстом песни и владеющий языком, знает, что о героине, наркотиках, кайфе, в песне нет ни слова. Песня посвящена мулатке, а английское слово «sugar» используется не только в значении «сахар», но и в качестве нежного обращения к девушке. Таким образом, из-за невежества подобных авторов, не желавших разбираться, желавших подогнать факты под свои предубеждения, авторитету коммунистов и марксизма наносился существенный удар, так как читатель делал вывод о некомпетентности коммунистов, о неправильности их представлений не только о конкретных группах, но и обо всей современной музыке. А это удар по авторитету коммунистических идей. Из статьи "Невежество против культуры" - http://proriv.ru/articles.shtml/lbov?nevejestvo_vs_kultura

Мир празднует: 165 лет назад в этот день родился Антон Павлович Чехов

Один из самых выдающихся европейских и русских писателей всех времён прожил всего 44 года, но стал великим человеком и нашим учителем во всём.
За свою короткую жизнь он не только создал блестящие произведения, которые читают во всём мире и ставят в лучших театрах. Он также строил школы, открывал библиотеки и лечил больных крестьян, будучи врачом по образованию. Это был человек добрейшей души и большого сердца, любимый и близкий простому народу.
Ивану Бунину посчастливилось быть близким другом Антона Павловича. Их знакомство началось с писем. Двадцатилетний Бунин, восхищавшийся каждым шедевром Чехова, появлявшимся в печати, обратился к нему с просьбой прочесть его рассказы и дать о них "несколько заключений". Тот любезно согласился: "Очень рад служить".
Впоследствии Чехов стал для Бунина не только старшим товарищем и учителем, но и дорогим другом. Их соединили душевная близость и сходные взгляды на мир, а ещё то, что превыше всего Чехов ставил творческую свободу, что ему никогда не могли простить. Превыше всего свободу мысли ставил и Бунин.
Оба писателя с большим уважением относились к творчеству друг друга. Иван Алексеевич мог назвать без малого пятьдесят любимых рассказов Чехова и до конца своей жизни возвращался к его образу в своих рассказах, книге "Жизнь Арсеньева" и мемуарах. В то же время Антон Павлович перед смертью оставлял наказ: "Бунину передайте, чтобы писал и писал. Из него большой писатель выйдет. Так и скажите ему это от меня. Не забудьте".
Отношение Бунина к гению Чехова особенно демонстрирует как-то обронённая им фраза:

"Такого, как Чехов, писателя ещё никогда не было"

***
САША ЧЕРНЫЙ
АХ, ЗАЧЕМ НЕТ ЧЕХОВА НА СВЕТЕ...
Ах, зачем нет Чехова на свете!
Сколько вздорных - пеших и верхом,
С багажом готовых междометий
Осаждало в Ялте милый дом…
День за днем толклись они, как крысы,
Словно он был мировой боксер.
Он шутил, смотрел на кипарисы
И прищурясь слушал скучный вздор.
Я б тайком пришел к нему иначе:
Если б жил он, - горькие мечты! -
Подошел бы я к решетке дачи
Посмотреть на милые черты.
А когда б он тихими шагами
Подошел случайно вдруг ко мне -
Я б, склонясь, закрыл лицо руками
И исчез в вечерней тишине.

ЗАГРАНИЦА НА ЭКРАНЕ

Особо хотелось бы, чтобы вы обратили внимание на то, что в предлагаемых фильмах прямо в лицо советскому зрителю показывали присущую капитализму неприглядную обратную сторону. И большинство зрителей, увы, этого не замечали.

ГЕНРИХ

В сказочный морозный вечер с сиреневым инеем в садах лихач Касаткин мчал Глебова на высоких, узких санках вниз по Тверской в Лоскутную гостиницу - заезжали к Елисееву за фруктами и вином. Над Москвой было еще светло, зеленело к западу чистое и прозрачное небо, тонко сквозили пролетами верхи колоколен, но внизу, в сизой морозной дымке, уже темнело и неподвижно и нежно сияли огни только что зажженных фонарей.
Большой и несколько запущенный вестибюль, просторный лифт и пестроглазый, в ржавых веснушках, мальчик Вася, вежливо стоявший в своем мундирчике, пока лифт медленно тянулся вверх, - вдруг стало жалко покидать все это, давно знакомое, привычное. "И правда, зачем я еду?" Он посмотрел на себя в зеркало: молод, бодр, сухо-породист, глаза блестят, иней на красивых усах, хорошо и легко одет… в Ницце теперь чудесно, Генрих отличный товарищ… а главное, всегда кажется, что где-то там будет что-то особенно счастливое, какая-нибудь встреча... остановишься где-нибудь в пути, - кто тут жил перед тобою, что висело и лежало в этом гардеробе, чьи это забытые в ночном столике женские шпильки? Опять будет запах газа, кофе и пива на венском вокзале, ярлыки на бутылках австрийских и итальянских вин на столиках в солнечном вагоне-ресторане в снегах Земмеринга, лица и одежды европейских мужчин и женщин, наполняющих этот вагон к завтраку... Потом ночь, Италия... Утром, по дороге вдоль моря к Ницце, то пролеты в грохочущей и дымящей темноте туннелей и слабо горящие лампочки на потолке купе, то остановки и что-то нежно и непрерывно звенящее на маленьких станциях в цветущих розах, возле млеющего в жарком солнце, как сплав драгоценных камней, заливчике... И он быстро пошел по коврам теплых коридоров Лоскутной.
В номере было тоже тепло, приятно. В окна еще светила вечерняя заря, прозрачное вогнутое небо. Все было прибрано, чемоданы готовы. И опять стало немного грустно - жаль покидать привычную комнату и всю московскую зимнюю жизнь, и Надю, и Ли...
Надя должна была вот-вот забежать проститься. Он поспешно спрятал в чемодан вино и фрукты, бросил пальто и шапку на диван за круглым столом и тотчас услыхал скорый стук в дверь. Не успел отворить, как она вошла и обняла его, вся холодная и нежно-душистая, в беличьей шубке, в беличьей шапочке, во всей свежести своих шестнадцати лет, мороза, раскрасневшегося личика и ярких зеленых глаз.
- Едешь?
- Еду, Надюша...
Она вздохнула и упала в кресло, расстегивая шубку.
- Знаешь, я, слава Богу, ночью заболела... Ах, как бы я хотела проводить тебя на вокзал! Почему ты мне не позволяешь?
- Надюша, ты же сама знаешь, что это невозможно, меня будут провожать совсем незнакомые тебе люди, ты будешь чувствовать себя лишней, одинокой...
- А за то, чтобы поехать с тобой, я бы, кажется, жизнь отдала!
- А я? Но ты же знаешь, что это невозможно...
Он тесно сел к ней в кресло, целуя ее в теплую шейку, и почувствовал на своей щеке ее слезы.
- Надюша, что же это?
Она подняла лицо и с усилием улыбнулась:
- Нет, нет, я не буду... Я не хочу по-женски стеснять тебя, ты поэт, тебе необходима свобода.
- Ты у меня умница, - сказал он, умиляясь ее серьезностью и ее детским профилем - чистотой, нежностью и горячим румянцем щеки, треугольным разрезом полураскрытых губ, вопрошающей невинностью поднятой ресницы в слезах. - Ты у меня не такая, как другие женщины, ты сама поэтесса.
Она топнула в пол:
- Не смей мне говорить о других женщинах!
И с умирающими глазами зашептала ему в ухо, лаская мехом и дыханием:
- На минутку... Нынче еще можно...
Подъезд Брестского вокзала светил в синей тьме морозной ночи. Войдя в гулкий вокзал вслед за торопящимся носильщиком, он тотчас увидал Ли: тонкая, длинная, в прямой черно-маслянистой каракулевой шубке и черном бархатном большом берете, из-под которого длинными завитками висели вдоль щек черные букли, держа руки в большой каракулевой муфте, она зло смотрела на него своими страшными в своем великолепии черными глазами.
- Все-таки уезжаешь, негодяй, - безразлично сказала она, беря его под руку и спеша вместе с ним своими высокими серыми ботиками вслед за носильщиком. - Погоди, пожалеешь, другой такой не наживешь, останешься со своей дурочкой поэтессой.
- Эта дурочка еще совсем ребенок, Ли, - как тебе не грех думать Бог знает что.
- Молчи. Я-то не дурочка. И если правда есть это Бог знает что, я тебя серной кислотой оболью.
Из-под готового поезда, сверху освещенного матовыми электрическими шарами, валил горячо шипящий серый пар, пахнущий каучуком. Международный вагон выделялся своей желтоватой деревянной обшивкой. Внутри, в его узком коридоре под красным ковром, в пестром блеске стен, обитых тисненой кожей, и толстых, зернистых дверных стекол, была уже заграница. Проводник-поляк в форменной коричневой куртке отворил дверь в маленькое купе, очень жаркое, с тугой, уже готовой постелью, мягко освещенное настольной лампочкой под шелковым красным абажуром.
- Какой ты счастливый! - сказала Ли. - Тут у тебя даже собственный нужник есть. А рядом кто? Может, какая-нибудь стерва-спутница?
И она подергала дверь в соседнее купе:
- Нет, тут заперто. Ну, счастлив твой Бог! Целуй меня скорей, сейчас будет третий звонок...
Она вынула из муфты руку, голубовато-бледную, изысканно-худую, с длинными, острыми ногтями, и, извиваясь, порывисто обняла его, неумеренно сверкая глазами, целуя и кусая то в губы, то в щеки и шепча:
- Я тебя обожаю, обожаю, негодяй!
За черным окном огненной ведьмой неслись назад крупные оранжевые искры, мелькали освещаемые поездом белые снежные скаты и черные чащи соснового леса, таинственные и угрюмые в своей неподвижности, в загадочности своей зимней ночной жизни. Он закрыл под столиком раскаленную топку, опустил на холодное стекло плотную штору и постучал в дверь возле умывальника, соединявшую его и соседнее купе. Дверь оттуда отворилась, и, смеясь, вошла Генрих, очень высокая, в сером платье, с греческой прической рыже-лимонных волос, с тонкими, как у англичанки, чертами лица, с живыми янтарно-коричневыми глазами.
- Ну что, напрощался? Я все слышала. Мне больше всего понравилось, как она ломилась ко мне и обложила меня стервой.
- Начинаешь ревновать, Генрих?
- Не начинаю, а продолжаю. Не будь она так опасна, я давно бы потребовала ее полной отставки.
- Вот в том-то и дело, что опасна, попробуй-ка сразу отставить такую! А потом, ведь переношу же я твоего австрийца и то, что послезавтра ты будешь ночевать с ним.
- Нет, ночевать я с ним не буду. Ты отлично знаешь, что я еду прежде всего затем, чтобы развязаться с ним.
- Могла бы сделать это письменно. И отлично могла бы ехать прямо со мной.
— Нет, мой друг, я хочу расстаться с ним так, чтобы иметь возможность продолжать работать у него. Он человек расчетливый и пойдет на мирный разрыв. Кого он найдет, кто бы мог, как я, снабжать его журнал всеми театральными, литературными, художественными скандалами Москвы и Петербурга? Кто будет переводить и устраивать его гениальные новеллы? Нынче пятнадцатое. Ты, значит, будешь в Ницце восемнадцатого, а я не позднее двадцатого, двадцать первого. И довольно об этом, мы ведь с тобой прежде всего добрые друзья и товарищи.
Ночью, лежа с ней рядом в темноте, он говорил с шутливой грустью:
- Ах, Генрих, как люблю я вот такие вагонные ночи, эту темноту в мотающемся вагоне, мелькающие за шторой огни станции - и вас, вас, "жены человеческие, сеть прельщения человеком"! Эта "сеть" нечто поистине неизъяснимое.
- А у Ли, - спросила Генрих, - груди, конечно, острые, маленькие, торчащие в разные стороны? Верный признак истеричек.
- Да.
- Она глупа?
- Нет… Впрочем, не знаю. Но ты мне надоела с Ли.
- Надоела, потому что не хочу больше быть товарищем тебе.
- И я этого больше не хочу. И еще раз говорю: напиши этому венскому прохвосту, что ты увидишься с ним на возвратном пути, а сейчас нездорова, должна отдохнуть после инфлуэнции в Ницце. И поедем, не расставаясь, и не в Ниццу, а куда-нибудь в Италию…
Она прижала его к себе и стала целовать так крепко, что у него перехватывало дыхание.
- Генрих, я не узнаю тебя.
- И я себя. Но иди, иди ко мне.
И был венский вокзал, и запах газа, кофе и пива, и уехала Генрих, нарядная, грустно улыбающаяся.
В синие сумерки, когда до самого Антибского мыса, пепельным призраком таявшего на западе, протянулись изогнутой алмазной цепью несчетные береговые огни, он стоял в одном фраке на балконе своей комнаты в отеле на набережной, думал о том, что в Москве теперь двадцать градусов морозу, и ждал, что сейчас постучат к нему в дверь и подадут телеграмму от Генриха. Обедая в столовой отеля, под сверкающими люстрами, в тесноте фраков и вечерних женских платьев, опять ждал, что вот-вот мальчик в голубой форменной курточке до пояса и в белых вязаных перчатках почтительно поднесет ему на подносе телеграмму; рассеянно ел жидкий суп с кореньями, пил красное бордо и ждал; пил кофе, курил в вестибюле и опять ждал, все больше волнуясь и удивляясь: что это со мною, с самой ранней молодости не испытывал ничего подобного.
Не было телеграммы и утром. Он позвонил, молоденький лакей во фраке, итальянский красавчик с газельими глазами, принес ему кофе: "Pas de lettres, monsieur, pas de télégrammes"*. Он постоял в пижаме возле открытой на балкон двери, щурясь от солнца и пляшущего золотыми иглами моря, глядя на набережную, на густую толпу гуляющих, слушая доносящееся снизу, из-под балкона, итальянское пение, изнемогающее от счастья, и с наслаждением думал:
"Ну и черт с ней. Все понятно. Но если бы сейчас вдруг постучали в дверь и она вдруг вошла, спеша, волнуясь, на ходу объясняя, почему она не телеграфировала, почему не приехала вчера, я бы, кажется, умер от счастья! Я сказал бы ей, что никогда в жизни, никого на свете так не любил, как ее, что бог многое простит мне за такую любовь, простит даже Надю, - возьми меня всего, всего, Генрих! Да, а Генрих обедает сейчас со своим австрияком. Ух, какое это было бы упоение - дать ей самую зверскую пощечину и проломить ему голову бутылкой шампанского, которое они распивают сейчас вместе!"
После обеда он ходил в густой толпе по улицам, заходил в бары и все пил, то коньяк, то джин, то виски. Возвратясь в отель, он, белый как мел, в белом галстуке, в белом жилете, в цилиндре, важно и небрежно подошел к портье, бормоча мертвеющими губами:
- Pas de télégrammes?
И портье, делая вид, что ничего не замечает, ответил с радостной готовностью:
- Pas de télégrammes, monsieur!
Он был так пьян, что заснул, сбросив с себя только цилиндр, пальто и фрак, - упал навзничь и тотчас головокружительно полетел в бездонную темноту, испещренную огненными звездами.
Вечерело, дымчато-сизый запад за Антибским мысом был мутен, в нем стоял и мерк диск маленького солнца, апельсина-королька. Он долго глядел на него, подавленный ровной безнадежной тоской, потом очнулся и бодро пошел к своему отелю. "Journaux étrangers!"** - крикнул бежавший навстречу газетчик и на бегу сунул ему "Новое время". Он сел на скамью и при гаснущем свете зари стал рассеянно развертывать и просматривать еще свежие страницы газеты. И вдруг вскочил, оглушенный и ослепленный как бы взрывом магния:
"Вена. 17 декабря. Сегодня, в ресторане „Franzensring“ известный австрийский писатель Артур Шпиглер убил выстрелом из револьвера русскую журналистку и переводчицу многих современных австрийских и немецких новеллистов, работавшую под псевдонимом „Генрих“".
* Нет писем, сударь, нет телеграмм (франц.)
** Иностранные газеты! (франц.)