Предыдущая публикация
ГЕОЛОГИЧЕСКАЯ ПОЭМА.
Часть 3. Окончание.
Начальник лётного отряда
Все годы в Монголии я работал геофизиком в наземном отряде.
Наша задача была проверять аэроаномалии. Они обнаруживались специальными приборами — аэрогаммаспектрометром и магнитометром, установленными на обычном “кукурузнике” — самолёте Ан-2.
В аэропартии был элитный, как мы его называли, лётный отряд. Очень многое зависело от этого отряда. Сколько “квадратов” они налетают в сезон, не говоря об аномалиях. Потому что летали они над территорией абсолютно неисследованной. Чаще всего она была совершенно “пустой”. Иногда же попадались редкие, уникальные аномалии (когда “звенит”, как мы говорили). Они, эти аномалии, могли в конечном итоге вывести на настоящее месторождение.
Начальником лётного отряда все эти годы был Толя Степанищев. К сожалению, он погиб несколько лет назад в Екатеринбурге в нелепой автомобильной катастрофе. Человек был золотой. Его жена, Галя Степанищева, работала в Улан-Баторе в камералке вместе с другими жёнами наших полевиков. Она как раз занималась разноской оцифровки и подготовкой карт содержания радиоактивных элементов.
И вот однажды, по-моему, это было в году в 1985-м или в 1986-м, почему-то точно не могу вспомнить, но помню, что в начале августа после дня ВДВ (2 августа) меня срочно из нашего наземного отряда вызывают в Улан-Батор, причём причину не объясняют.
Я прилетаю.
Руководство экспедиции и аэропартии извещают меня, что Толя Степанищев по семейным обстоятельствам срочно должен уехать в Союз, а я до конца сезона назначаюсь исполняющим обязанности начальника лётного отряда.
Честно говоря, это решение вызвало у меня удивление и, прямо скажем, не обрадовало.
Дело в том, что у нас были тёплые, дружеские отношения с бортоператорами — “Шурцами”, — с экипажем. Бортоператорами в аэропартии работали Саша Шевела (Царство ему Небесное) и Саня Куксов. Они всегда держались вместе, поэтому и кличка у них была общая — Шурцы.
Да почти всех из лётного отряда я хорошо знал, но я прекрасно понимал, что логичнее было бы назначить и. о. начальника лётного отряда кого-то из бортоператоров, из Шурцов. Но, наверное, начальство рассудило иначе. Бортоператоры должны непрерывно летать, а кто-то должен организовывать всю деятельность лётного отряда, заниматься хозяйством, самое главное — добиваться выполнения плана. И почему-то решили, что старший геофизик наземного отряда, то есть я, безусловно, с этими задачами справится.
Выслушав напутственные слова начальника аэропартии: “Ты там подтолкни ребят, а то уже неделю не летают — то на погоду ссылаются, то ещё на что-то, похоже, нет у них трудового энтузиазма. А план надо выполнять!”, — на перекладных поехал я в место расположения лётного отряда.
Когда приехал в отряд (а там уже знали, что к ним едет “ревизор”), то застал такую картину.
Лагерь, как обычно, представлял собой три щитовых домика, несколько вагончиков — они стояли прямо на колёсных шасси. Колёса были вкопаны в землю, чтобы ветром не сдуло. Работал дизель, дающий электричество, естественно, рядом была взлётно-посадочная полоса. К счастью, в Монголии с этим проблем не было.
Лагерь встретил меня нерабочей тишиной и, прямо скажем, нетрезвыми, якобы радостными восклицаниями членов отряда. Это мне сразу, конечно, не понравилось. Начал принимать дела, осматривать, что называется, хозяйство. Заодно слушал невнятные пояснения Шурцов и других членов отряда. Увидел запертую дверь домика Петра Ивановича Коробицына — нашего фотолаборанта, на которой, естественно, висела табличка “Не входить! Идёт проявка!”
Я безошибочно определил, что источник “алкогольной радости” находится именно в этом домике. И не ошибся. “Гудел” отряд уже третий или четвёртый день, причём начали “гудеть”, когда не было погоды и отряд вынужден был “сидеть”. Но уже второй день погода была, а брагулька, похоже, не кончалась, и народ продолжал праздновать.
Когда зашёл к экипажу, увидел, что командир спит. Второй пилот (очень шебутной) радостно предложил мне выпить брагульки. Штурман сидел и меланхолично играл на гитаре. Судя по репертуару, ему было тоже “хорошо”, точно так же, как и Шурцам.
Бросив вещи, узнав, что с питанием, что с соляркой, бензином, заслушав тех, кто не участвовал в затянувшемся пиршестве, я понял, что ситуация непростая. Отправив радиограмму, что я прибыл на место и принял управление лётным отрядом на себя, пошёл к домику Петра Ивановича. Сделал я это так, чтобы остальные члены отряда не видели. Уж не помню, как, и хитростями, и угрозами, я всё-таки добился, чтобы Пётр Иванович мне открыл.
Он был, прямо скажем, никакой. В большом фанерном ящике, на котором виднелась надпись “Фотохимикаты”, я обнаружил три сорокалитровых алюминиевых бидона. Один был с готовой брагулькой. Там содержимого оставалось примерно наполовину. Второй был недавно заправлен, и там только начинало пузыриться. Третий, видать, должен был поспеть к следующему дню.
Я очень строго сказал Петру Ивановичу, что погуляли и хватит, через месяц с небольшим погода испортится, пойдут дожди. Нужно успеть сделать план.
Мы вынесли к краю небольшого овражка все три бидона, и под горькие причитания Петра Ивановича я вылил всю брагульку в овраг.
Заперев Петра Ивановича (причём снаружи) в домике и тем самым избавив его от искушения немедленно побежать и рассказать о “несчастье” жаждущим добавки лёликам, я пошёл в домик к экипажу, где находились и Шурцы. Они как раз сидели и допивали то, что у них ещё было. Они мне предложили вместе пойти к Петру Ивановичу, взять у него ещё трёхлитровую баночку и как следует отпраздновать моё новое назначение.
Нужно сказать, что я за все мои восемнадцать полевых сезонов выработал одно очень хорошее правило. Когда выезжал в экспедицию, в поле, я устанавливал для себя абсолютно “сухой” закон. Позволить себе праздновать Новый год, День геолога, 7 ноября или Первомай я мог только, когда находился в городе — в Улан-Баторе — или в отпуске в Ленинграде, но никак не в “поле”.
Начинать воспитательную беседу с моими хорошими друзьями и приятелям, вместе с которыми я во время зимнего камерального периода душевно отмечал самые разные праздники, как сейчас помню, было непросто. Но я её начал.
Я сказал: “Мужики, кончаем валять дурака. Сегодня высыпайтесь. Если завтра (памятуя, что уже четыре дня экипаж “гуляет”) будете болеть — отдыхайте, но никакой опохмелки! Послезавтра вылет во что бы то ни стало. Я вас буду обеспечивать всем необходимым”.
Тут я услышал всё, что они обо мне думают. Очень много интересного я узнал о себе, о своих родственниках. Одним словом, хорошо всем известный набор аргументов людей, которым объявили, что праздник закончился. Кое у кого даже (после того, как я сообщил, что всю брагульку вылил в овраг) возникло желание проверить, не растерял ли я десантные способности к самообороне. Этого мне простить никак не могли. Я очень быстро понял, что неформальным лидером и главным организатором такого “отдыха” был второй пилот.
Чувствуя, что страсти накаляются, предложил сделать следующее...
Нужно сказать, второй пилот был очень крепким парнем. А я уже несколько сезонов подряд усердно занимался тяжёлой атлетикой, или бодибилдингом, как сейчас принято говорить. У меня никаких гирь, правда, не было. Я делал хорошую зарядку, а вечером занимался на турнике. Из карданной трубы и из двух шарошек (шарошка — это буровое устройство) сделал себе нечто вроде штанги.
Памятуя о том, что в самых разных компаниях уже несколько лет я неизменно побеждал в борьбе на руках (сейчас это называется армрестлингом), я сказал: “Мужики, давайте так: мы сейчас со вторым пилотом садимся и боремся на руках. Если он побеждает — ставьте брагульку и пейте, сколько хотите. Но если побеждаю я — послезавтра вылет”.
Народ переглянулся, притих.
Посмотрели на второго пилота, на меня (внешне я явно проигрывал по комплекции), очень оживились и начали расчищать стол для предстоящего единоборства.
Проснулся командир экипажа. Он перевернулся к нам лицом, подпёр голову рукой, с интересом наблюдая за происходящим. Штурман уже давно не играл на гитаре, а Шурцы оживлённо бегали вокруг стола, готовя место поединка.
Конечно, я понимал, что рискую. Но во-первых, чувствовал в себе огромную злость на тот бардак, который увидел, и огромное желание всё это прекратить. А, как известно, злость прибавляет силы. Во-вторых, я рассчитывал на то, что хотя, если судить по комплекции, второй пилот может быть и посильнее меня, но всё-таки я абсолютно трезв, вообще уже несколько месяцев веду абсолютно трезвый образ жизни, а он дня три или четыре “гудит”.
Но это всё была теория.
На практике через две с половиной минуты противостояния медленно (он сопротивлялся до последнего) я его положил правой.
Тут же было объявлено, что нужно померяться левыми руками. Если он меня положит левой, то будет ничья. Начали размышлять: что это будет означать? Решили, что в этом случае завтра они себе немного позволят, послезавтра передохнут, а послепослезавтра точно полетят.
Я чувствовал, что морально второй пилот уже сломлен после неожиданного, судя по всему, для него поражения.
Левой рукой я его положил буквально секунд через десять.
Командир экипажа уже сидел на табуретке. Я спокойно сказал: “Завтра отдыхайте”.
Шурцам (бортоператорам) сказал: “Проверим завтра аппаратуру”.
Механику сказал: “А ты прогреешь двигатель, проверишь самолёт. Послезавтра вылет!”
Так и порешили.
Вагончик, в котором жил начальник отряда, был поделен на два блока. Во втором разместилась “аппаратурная” моего тёзки Серёги Павлова. В моей половине стояла койка и находилась постоянно включённая, по крайней мере, пока летает борт, рация. Я слышал все переговоры пилотов, если они выходили в эфир, мог в любой момент с ними связаться. И они в любой момент могли связаться со мной.
Я старался делать так, чтобы, когда борт летает, я непрерывно находился рядом. Если по какой-то надобности надо было выйти, я просил Серёгу подежурить. В отведённые часы выходил на связь с главным — с “Сопкой”, докладывал о том, как идут дела.
И потянулись будни.
Через день действительно экипаж полетел.
День, впрочем, отработали средненько, потому что существовала обычная норма. За день, предшествующий полётам, договорились о “подскоке”. Я заправил полностью бензовоз и с двумя ребятами отправил его в указанное место. Тут ещё возникли какие-то нелады с продуктами. Сделал запрос, потребовал, чтобы нам привезли всё необходимое. Заодно “припахал” Петра Ивановича и кого-то ещё из водителей к уборке территории, потому что как-то всё было подзапущено.
Одним словом, через неделю, по крайней мере, мне так казалось, лётный отряд выглядел образцово-показательно.
Экипаж работал.
Но через пять дней наступили выходные, и начались разговоры, что неплохо бы немножко развеяться.
Я сказал: “Мужики, давайте так. Вот у нас план. Чтобы его выполнить, нужно восемнадцать лётных дней. Когда начнутся дожди, никто не знает. Летать можно только в вёдро. Поэтому предлагаю такой вариант: “пашем” как можно больше, как можно лучше, иногда делаем по два, а то и по три вылета в день, но как только сделаем план, я лично обещаю, что договорюсь с начальством, и вы на неделю уедете на рыбалку. Сам на свои деньги куплю вам архушки (местной водки) и будете неделю рыбачить, на природе отдыхать”. Даже пообещал, если начальство отпустит, что тоже поеду и вместе с ними пригублю за завершение лётных работ.
Сначала смотрели на меня с недоверием. Но я был очень красноречив. Уже не помню, какие аргументы приводил, но они поверили.
Началась действительно очень хорошая работа, я бы сказал, пахота. И экипаж, и Шурцы, конечно, были блестящие профессионалы — работали как черти.
У меня на стене висела большая карта, там были нарисованы маршруты облётов. С большим удовольствием в конце каждого дня, когда мне приносили обработанные ленты, полётные подписанные задания, я раскрашивал определёнными цветами отработанные участки. Сердце радовалось, когда видел, что с каждым днём до выполнения плана оставалось всё меньше и меньше.
Когда я окончательно понял, что план мы сделаем, я пошёл на небольшую хитрость — стал каждый день при подаче сводок немножко занижать результаты с тем, чтобы потом, в конце было несколько дней на отдых. На рыбалку мы без разрешения уехать не могли. Мы должны были предупредить и, более того, попросить, чтобы нам разрешили. Но для того, чтобы как следует подготовиться к рыбалке, требовалось два-три дня. Эти дни можно было бы “закрыть” перевыполненными ранее результатами.
Как я уже говорил, рация работала всё время, пока летал борт. На этой волне, видимо, работало довольно много советских радиостанций и, похоже, в том числе работали “вояки”. Я слушал ругань, какие-то планёрки, вообще непонятные сообщения. Однажды неожиданно в радиоэфире раздался бодрый голос: “Ниточка семь, Ниточка семь, я — Ниточка восемь, приём”. С регулярностью примерно в одну минуту эта “Ниточка восемь” взывала к какой-то “Ниточке семь”. Я сразу понял, что это военные, обычно у них такие экзотические позывные. Но меня убивало, что день за днём я слышал одно и то же. Только ночью, когда выключал рацию, я мог спокойно спать, но как только утром включал её для того, чтобы выйти на связь с “Сопкой”, тут же в перерывах между нашими разговорами слышал эту “Ниточку восемь”, которая взывала к “Ниточке семь”.
Дни шли за днями. Где-то на четвёртый день энтузиазм у “Ниточки восемь” заметно поубавился, голос сделался усталым и монотонным. Иногда мне виделся этот радист, подпиравший голову рукой и в полудрёме говорящий: “Ни-и-иточка семь, Ни-и-иточка семь, йа-а-а — Ни-и-иточка восемь, приём”. Паузы между выходами в эфир становились всё больше, иногда даже по полчаса. “Ниточка восемь” упорно молчала, и я начинал думать: “Боже мой, может, они, наконец, нашли друг друга, и этот ужас прекратится?” Мне эти “ниточки” начали сниться по ночам. Даже если рация была выключена, всё равно в голове у меня кто-то настойчиво вызывал пропавшую “Ниточку семь”.
И вот однажды я сидел и подписывал ленты, которые нужно было отправить в Улан-Батор. Это были ленты самописцев, на которых были записаны данные гаммаспектрометрии и магнитометра. Монотонно и уже совсем заупокойно звучал голос “Ниточки восемь”. Как вдруг бодрый, как будто только что проснулся (я прямо так и увидел его — с начищенными пуговицами и пряжкой, в форме с иголочки и, наверное, с такой же новой рацией), боец радостно возвестил в эфир: “Ниточка восемь, Ниточка восемь, я — Ниточка семь, на приёме!”
Повисла гробовая тишина.
Видимо, “Ниточка восемь” приходил в себя от внезапно свалившегося на него счастья.
Спустя минуты две после того, как “Ниточка семь” дважды или трижды таким же бодрым голосом воззвала к “Ниточке восемь”, “Ниточка восемь” мрачно ответила: “Ниточка семь, Ниточка семь, проверка связи. Отбой! Ниточка восемь”. И на этом “ниточки” навсегда исчезли из эфира и, похоже, из моей жизни.
Вот такая весёлая (или невесёлая?) военная история.
План ребята сделали.
Рыбалку я им организовал.
Поехать с ними не удалось, потому что занимался ликвидацией лагеря и транспортировкой тягачами вагончиков в Арвай-Хээр. Почти трое суток мы с водителями и механиками везли наш караван. Никто не пострадал. Не было ни ЧП, ни аварийных отцепов, ни опрокидываний вагончиков, как иногда случалось. Одним словом, всё штатно.
Когда я, наконец, приехал на базу в Ховд, начальник партии Альберт Васильевич Исаков от души пожал мне руку и сказал: “Серёга, ты — молодец!”
Было очень приятно.
“Огурчик”
В аэропартии у нас был самолёт, который летал по маршруту. Штурман регулярно делал аэрофотосъёмку, фиксировал радиоактивные места, где приборы обнаруживали аномалии. Потом эти данные “привязывались” к местности.
И вот эту самую фотоплёнку (широкие бобины) нужно было проявлять.
Пётр Иванович Коробицын работал в аэропартии фотолаборантом.
Вообще-то он себя гордо именовал фотографом и, действительно, фотографировал он нас много. Когда мы стояли недалеко от монгольских населённых пунктов, он подхалтуривал — делал фотографии местных жителей.
Помню, как на базу в Арвай-Хээре однажды подъехал со стороны города грузовик, битком набитый монголами. Они гурьбой зашли в лагерь, что-то стали говорить по-своему. Очень быстро мы поняли, что им нужен Петя, который в прошлые выходные выезжал в город и провёл там фотосессию. А теперь клиенты приехали получить свои фотографии.
Надо сказать, что у Петра Ивановича, при огромном числе человеческих и личных достоинств, имелся один большой недостаток — он был очень крепкий поддавоха. Абсолютно трезвым его, наверное, никто никогда не видел.
Он жил прямо в фотолаборатории, в отдельном домике, на двери которого всегда висела строгая табличка: “Не входить, идёт проявка”. Проявлял фотоплёнки Пётр Иванович примерно раза два в неделю, занимало это несколько часов. Всё остальное время, если говорить по-простому, Пётр Иванович “квасил”. Но начальник партии, да и любой другой боялись к нему зайти, потому что, чёрт его знает, а вдруг действительно он там проявляет? А ты, открыв дверь, засветишь плёнку. Потом ведь не заставишь самолёт снова летать над тем местом, фотоснимки которого были засвечены.
Итак, местные приехали.
Мы начали стучаться к Петру Ивановичу.
Долго никто не отвечал.
Потом из-за двери донеслись какие-то невразумительные звуки, и на пороге появился всклокоченный, заспанный и видно, что с глубокого похмелья, в одних трусах и майке Пётр Иванович.
Мы растолковали ему, что приехали его клиенты, которые хотят получить фотографии.
Пётр Иванович посмотрел на всех мутными глазами, икнул, произнёс: “Айн момент!” — и скрылся в домике.
Там что-то загрохотало. Мне даже показалось, что это был звук падающего тела, но минут через пять всё в тех же трусах и в майке Пётр Иванович вышел, держа в руках огромную пачку чёрно-белых фотографий.
Монголы, радостно галдя, его окружили. Он начал, не глядя на снимки, раздавать их клиентам. Те радостно хватали снимки, и тут же начинали возмущаться, потому что на них были не они.
Они совали фотографии каких-то других людей Петру Ивановичу под нос, что-то бурно говорили ему, жестикулировали.
Мы догадались, что Петя раздаёт фотографии, не глядя, и сказали ему об этом.
Его мутные глаза на секунду прояснились. Он посмотрел на нас, потом на лица монголов, а потом сказал: “Да как я могу их различать, если они все на одно лицо!”
В конце концов, “правильные” фотографии всё-таки обнаружились.
Вот такой замечательный фотограф был Пётр Иванович Коробицын.
Кстати, кличка у него была Огурчик, потому что, пребывая всё время, мягко говоря, не в самом трезвом виде, он при любых попытках указать ему на это всегда твёрдо и убежденно говорил: “Да как вы можете так говорить, я же как огурчик!” Так этот “огурчик” за ним и закрепился.
Баек про него было много.
Одну такую байку-быль о том, как Пётр Иванович пересекал советскомонгольскую границу, мне рассказали Шурцы...
Костяк аэропартии составляла Зеленогорская экспедиция, которая находилась в городе Свердловске. С нами ещё работали специалисты из “Сосны” (Сосновской экспедиции, г. Иркутск), и “Берёзы” (Берёзовской экспедиции, г. Новосибирск). В поля выезжали в апреле-июне. Год на год не приходился, иногда возникали какие-то сложности с оформлением документов, ещё с чем-то.
Обычно из Свердловска народ ехал в поезде большим табором. Иногда бывало, что почти два вагона занимали сотрудники экспедиции.
И вот весной людям выдали билеты, в которых было обозначено время отправления поезда. Поезд был проходящий (Москва-Улан-Батор), стоял он на станции Свердловск-Пассажирская минут двадцать. Поэтому все приехали пораньше. Часть вещей заблаговременно была отправлена контейнерами, но всё равно поклажи набралось много.
Пётр Иванович, как всегда, опаздывал.
Народ уже сел в вагоны.
Ребята заняли купе.
Одно место держали для Петра Ивановича.
Когда до отправления оставалась буквально минута, на перроне появился Пётр Иванович с огромным чемоданом. Парни выскочили на перрон, подхватили чемодан и фотографа, затолкали в вагон.
Слава Богу, успели.
Поезд тронулся. Все стали рассаживаться. Чемодан Петра Ивановича с большим трудом взгромоздили на третью полку.
И тут Огурчик говорит:
— Ну-ка, мальчишки, снимайте чемодан, мне кое-что достать нужно.
Энтузиазма снимать с полки, а потом опять поднимать тяжеленный чемодан ни у кого не было, но Огурчик настаивал. Ребята вдвоём, кряхтя, еле-еле спустили чемодан на нижнюю полку. Огурчик торжественными движениями, постоянно оглядываясь и подмигивая всем находящимся в купе, театрально нажал на замки. Те щёлкнули. Пётр Иванович распахнул чемодан...
Народ вздрогнул: в чемодане не было ничего, кроме... трёх десятков “маленьких”. Они лежали как снаряды — головками друг к другу. Сверху лежала нетолстая пачка газет, которой бутылки с водкой прижимались к крышке чемодана, чтобы не брякали.
Огурчик потёр руки и сказал:
— Ну, что, за отправление?
И понеслось...
До границы езды было четверо суток. Народ из двух вагонов по очереди тянулся в это купе. Сначала “принимали” за отправление, потом чтобы “полечиться”, потом уже по самым разным поводам.
Круче всех в пути “отдыхал”, естественно, сам Пётр Иванович.
Наконец поезд прибыл в Наушки — на советско-монгольскую границу. Нужно было проходить паспортный и таможенный контроль. Пётр Иванович лежал на второй полке, как говорится, никакой.
В вагон зашёл пограничник, стал собирать паспорта.
Паспорт Огурчика ребята заранее приготовили. Отдали вместе с другими. Пограничник ушёл.
Потом пришёл таможенник, раздал таможенные декларации, сказал, чтобы все заполнили. Все сели заполнять. Попытались растолкать Огурчика, но это было бесполезно.
Пришёл таможенник, стал собирать декларации, увидел, что одной не хватает, подошёл к Огурчику и стал его расталкивать.
Тот что-то промычал, брыкнулся, явно не собираясь заполнять декларацию.
Таможенник взбеленился и сказал, что сейчас высадит этого деятеля.
Мужики тогда стащили Петра Ивановича с полки, надавали по щекам, насильно всучили ему ручку: “Пиши, балда, а то больше никогда никуда не поедешь!”
Огурчик, упёршись лбом в стекло, загораживая руками декларацию, высунув язык, долго-долго сопел, что-то карябая на бланке. Потом сложил бланк пополам, улыбнулся всем, попросил, чтобы его подняли на полку, и велел позвать таможенника.
Народ загрузил Петра Ивановича на полку.
Никому и в голову не пришло развернуть декларацию, посмотреть, что же там Пётр Иванович написал.
Позвали таможенника, вручили ему декларацию. Он её читает, и у него аж скулы сводит от негодования. Таможенник начинает размахивать декларацией, держа её в одной руке, а другой рукой пытается стащить Петра Ивановича со второй полки.
Ребята взяли у таможенника декларацию, развернули и увидели, что написал Огурчик. Поперёк декларации большими печатными буквами было написано: “Пётр Коробицын, Советский Союз”.
Народ застонал.
Таможенника было не угомонить. Он не хотел ничего слышать о незаменимости Петра Ивановича в экспедиции, занятой поиском урана в дружественной стране, о значимости советско-монгольской дружбы, о многих других достоинствах гражданина СССР Петра Ивановича Коробицына.
Пришлось звать начальство. Оно, незаметно взбадривая кулаком под ребро уже поднятого Петра Ивановича, стало ласково уговаривать таможенника простить Огурчика. Кто-то из девчонок заполнил декларацию за Петра Ивановича, его заставили расписаться.
Кажется, не обошлось без презента таможеннику, может быть, из того самого чемодана. Если, конечно, к этому времени там что-то оставалось.
Но, в конце концов, Пётр Иванович благополучно пересёк советско-монгольскую границу трезвым, как... Огурчик!
Тушканчик
Обычно все мои воспоминания о Монголии связаны либо с пустыней Гоби, либо с её западной — гористо-каменистой — частью. Монголия славится тем, что там есть практически все климатические зоны, кроме, наверное, тропиков и субтропиков. Есть тайга, есть альпийские луга.
Однажды я и моя научная руководительница Елена Борисовна Высокоостровская на пару дней поехали в лагерь Советской экспедиции. Он находился в горах, недалеко от Улан-Батора, в распадке у ручья. Трава там была по пояс. Ещё там на большом расстоянии друг от друга стояли огромные, многовековые лиственницы. И, конечно, было очень много всякой живности.
Ночевать меня взял к себе мой земляк — геолог из Ленинграда. В его двухместной палатке я поставил свою раскладушку, положил на неё спальник.
После ужина (лагерь был в горах, поэтому стемнело быстро) мы пошли укладываться спать. Включили в палатке фонарик, забрались в спальники.
В экспедициях у меня выработалась привычка укладываться в спальнике таким образом, чтобы голова была снаружи. Многие мои коллеги и в жаркие дни, и в холодные зарывались с головой в спальник, как в кокон, и так спали. А мне всегда был нужен свежий воздух, даже зимой — в палатке или в юрте. Под утро там была минусовая температура, поэтому я надевал вязаную шапочку, но всё равно с головой в спальник не залезал.
Дальше поймёте, почему я так подробно об этом рассказываю...
Когда улеглись, естественно, о чём-то разговорились.
Тут я услышал какое-то шебуршание и постукивание:
— Юра, что это шуршит?
— A-а, это пришёл мой друг тушкан. Пришёл за своим ужином.
— A что у него на ужин?
Юра рассказал, что в его рюкзаке в полиэтиленовом пакете лежат грецкие орехи. Если рюкзак завязать туго, тушканчик начинает грызть рюкзак, что происходит совсем не бесшумно, да и рюкзак портится. Поэтому Юра не завязывает рюкзак, более того, и пакет с орехами оставляет открытым. Тушканчик туда забирается, выбирает один орех.
Он очень интеллигентный зверёк. Каждую ночь берёт только один орех и убегает, а за вторым уже не приходит.
— Да что я рассказываю, сейчас тебе покажу его, — говорит Юра.
Мы стали ждать.
Постукивание прекратилось. Значит, тушканчик перебрал своими лапками все орешки, выбрал, наверное, тот, который понравился, и тихонечко понёс его к выходу.
Юра, видимо, хорошо знал маршрут зверька. Включил фонарь в нужный момент. Луч осветил середину палатки. Я увидел застывшего тушканчика. Он стоял на задних лапках. Во рту, уж не знаю, как он поместился, у него был большой орех. Чтобы орех не выпал изо рта, зверёк придерживал его лапками. Глаза-бусинки испуганно смотрели на свет.
Давно известно, если тушканчик попадает, например, ночью на дороге в свет фар машины, то он, бедный, бежит изо всех сил прямо, не может уйти из светового потока в сторону. Но мы обычно всегда притормаживали или делали специальный манёвр, чтобы сместить свет фар. Тогда тушкан мог спокойно соскочить с колеи. Примерно так же получилось и в палатке.
Мы повеселились, глядя на тушканчика.
Юра выключил свет.
Тушканчик был таков.
Мы заснули.
Вдруг посреди ночи я просыпаюсь от ощущения, что что-то не так с моей головой.
Проснулся окончательно и несколько секунд соображал: что же происходит? У себя на лбу я чувствовал чьи-то коготки, вдоль носа свешивалось что-то пушистое. И кто-то копошился в моих волосах. Взмахнув рукой, я смахнул с головы этого “кто-то”. И только тут понял, что это был тушканчик.
Это я сейчас так спокойно рассказываю об этом, а тогда меня переполняли совсем другие чувства.
Юра проснулся, заскрипел раскладушкой — он-то спал в спальнике с головой! — и спросил:
— Что, в гости приходил?
— Да. Только не пойму, зачем?
— Ты знаешь, я тоже любил спать головой наружу, но тушкан повадился искать что-то на моей голове, так что теперь закрываюсь по полной...
Но я, хоть и предстояло ещё ночевать здесь пару ночей, привычки своей не изменил.
Однако следующей ночью тушканчик, которого я так негостеприимно скинул со своей головы, не пришёл.
Наверное, обиделся...
“Лингвистическая” история
Это было в середине восьмидесятых в западной части Монголии...
Воду мы обычно набирали из колодцев, которые в своё время в Монголии построили румыны. Обычно они обозначались специальными значками на картах.
Выглядел этот колодец так. Над поверхностью земли возвышался, как бетонный дот, усечённый конусный многогранник с плоской площадкой на высоте примерно в метр от земли. Из середины этой площадки выходила труба, к которой была приварена другая длинная труба, как рычаг. Нужно было этот рычаг вращать. A внутри трубы, которая уходила в глубину, находился “винт Архимеда”. Под действием этого “винта” вода из водоносных горизонтов поднималась на поверхность. Обычно под землёй проходила труба с водотоком. Наверху был бетонный жёлоб. Он заполнялся водой. К этому жёлобу подходили верблюды, овцы, яки, сарлыки и пили воду.
А мы обычно на выход трубы надевали резиновый шланг, конец шланга опускали в “квасовозку” и потом по очереди (сразу несколько человек) крутили этот рычаг. Крутить его было совсем не легко.
В Монголии было много таких колодцев, где в одиночку невозможно было прокрутить “винт Архимеда”. Монголы обычно использовали для этой цели верблюда или лошадь. Ну, а мы использовали самих себя.
Вообще, поездка за водой была довольно хлопотным делом. Его можно сравнить с регулярным выносом мусора из квартиры в доме, где нет мусоропровода. Выносить надо, но энтузиазма нет.
Вот и мы так ездили за водой.
Собиралась настоящая артель. Иногда человек десять. Тогда работали в две смены по пять человек. Очень строго считали, кто сколько кругов сделает. Заранее знали, сколько кругов нужно сделать, чтобы наполнить бочку. Примерно сто кругов, чтобы наполнить девятисотлитровую бочку.
Но однажды мы оказались в таком месте, где не было механизированных колодцев.
А вода, естественно, была нужна.
И вот мы вдвоём с Санькой Груздевым (он — за рулём ГАЗ-66, я — рядом) поехали искать воду. Так как мы знали, что “винта Архимеда” в здешних колодцах нет и, следовательно, толкать будет нечего, мы взяли с собой ведро с верёвкой, чтобы просто черпать воду. Для этого нас двоих было вполне достаточно, тем более что мы не собирались заливать “квасовозку” полностью. Нужно было набрать литров 100-150 для самых первоочередных нужд. Потом мы должны были двигаться дальше. А там уже должны были появиться “румынские” (как мы их называли) колодцы.
Мы с Санькой внимательно изучили карту. Посоветовались с товарищами, каждый из которых, естественно, был большим специалистом в определении местонахождения воды.
Выбирать особенно было не из чего, потому что, как сейчас помню, на ближайшем расстоянии в радиусе двадцати километров был только один приличный колодец.
Вот мы с Санькой и туда поехали.
Когда подъехали, сразу увидели практически на ровном месте около небольшого подковообразного холма колодец. На склоне холма стояла юрта, чуть ниже — кошара для овец. Ещё увидели, что к колодцу скачет на лошади монгол-пастух. Он ещё издали приметил нашу машину. Пастух, видимо, жил в этой юрте.
Мы подошли к колодцу.
Колодец представлял собой бетонное кольцо, выступающее из земли, сверху покрытое досками. Мы сняли пару досок, заглянули внутрь. Вода была на глубине метров примерно в двадцать. Это нормально, бывало и ещё глубже. В зеркале воды мы увидели траву, мусор, пух.
Одним словом, не очень понравилась нам эта вода.
Тут как раз подскакал арат.
Мы находились в глубинке и были абсолютно уверены, что здесь по-русски нас не поймут, поэтому обратились к нему по-монгольски:
— Сайнбайну-у!
— Сайн-сайнбайну-у! — ответил монгол.
— Ус байна? (“ус” — вода, “байна” — есть, а “сайнбайну” — это мы так поздоровались.)
— Байна, байна!
Подозрительно глянув в колодец, мы ещё раз уточнили:
— Ус сайн? (“вода хорошая?”)
— Сайн, сайн ус! — подтвердил монгол и заулыбался.
Делать нечего, вздохнув, мы стали опускать ведро вниз.
В это время я Сане говорю: “Для него-то сайн, он привык, видишь, улыбается, а мы потом будем бегать по окрестным горкам — пронесёт весь отряд, смотри, какая дрянь плавает на поверхности!”
И вдруг монгол на абсолютно чистом русском языке, без всякого акцента говорит: “Ребята, да вы не сомневайтесь, вода действительно хорошая, здесь очень хороший дебет, я только с утра всё прокачал для скота. А соринки — не берите в голову, из ведра вынете и всё. Вода отличная, родниковая, гарантирую!”
Мы с Саней обалдели!
Я тогда монгола спрашиваю: “Слушай, а чего ты по-русски с нами не разговаривал?”
“Ну, вы со мной по-монгольски, и я по-монгольски”.
Разговорились.
И оказалось, что это не просто арат, это животновод с высшим образованием. А учился он — где бы вы думали? — в Сельскохозяйственном институте в городе Пушкине под Ленинградом.
Земляки, одним словом.
Вот такая была у нас интересная встреча.
Водяное перемирие
Как-то мы ехали на “топике” (том самом топопривязчике с гаммаспектрометром) и увидели небольшие горушки. Решили осмотреть возможное место для лагеря, чтобы палатки были чем-то защищены от сильных ветров.
Кстати, о ветрах.
Что такое пылевые бури в пустыне и даже в самом Улан-Баторе, я думаю, все, кто когда-нибудь бывал в Монголии, прекрасно знают. Штука очень неприятная. Пыль поднимается на высоту нескольких сот метров, ничего не видно, песок сечёт лицо, руки, а если ещё, не дай бог, пылевая буря застигнет, когда ходишь по пустыне раздетый, — быть всему иссечённому и в мелких царапинах.
Помню, как-то осенью мы спали в лагере в палатках на раскладушках. С вечера всё было тихо, спокойно. А ночью резко, буквально в течение десяти минут, начался самый настоящий ураган. Причём начался с нуля: вдруг рвануло так, что палатки слетели, начался ливень. Это большая редкость для Гоби.
Сначала пытались каким-то образом эти палатки удержать. Потом поняли, что все не удержим, навалились на одну. Остальные уже уносило куда-то ветром. За ними раскладушки, спальники. Мы даже не пытались ловить. Кончилось тем, что полы сорванной с каркаса палатки подогнули изнутри под раскладушки. Улеглись на них, а прямо на лицах у нас лежал мокрый брезент палатки. Но это было хоть какое-то укрытие!
Утром же, как часто бывает после такой бури, — абсолютный штиль, никакого дождя, светит солнышко.
Мы весь день ездили по пустыне, отыскивая раскладушки, палатки, одежду — всё, что ветром унесло. Нашли не всё. Дальше всех улетела одна из раскладушек — за тридцать с лишним километров. Была она порвана, погнута, но, по крайней мере, мы её нашли, чтобы потом перед начальником отряда можно было отчитаться и списать.
Но это так, лирическое отступление.
Значит, увидели мы выходящее из-под горушек сухое русло с хорошим песочком и поехали по этому руслу. Очень скоро скалы стали сближаться. Мы поняли, что на машине дальше не проехать. Пошли пешком.
Отойдя от машины метров на триста, увидели, что в одном месте под скалой из песка пробивается несколько зелёных травинок — значит, где-то недалеко есть вода. Сбегали к машине, взяли лопату, начали рыть, и буквально сразу появилась вода.
Вода в Гоби, как я уже говорил, вещь редкая и ценная. Мы быстро вырыли котлованчик диаметром метра полтора и глубиной где-нибудь сантиметров шестьдесят. Он очень быстро заполнился водой. Песок лопатой выбрасывали рядом.
Стояла абсолютная тишина. Никакая живность на глаза нам не попадалась.
Мы пошли дальше вверх по руслу.
Отсутствовали, наверное, минут двадцать.
Первое, что видим, возвратясь, — яма практически сухая, но на наших глазах начинает вновь наполняться водой. Второе — рыхлый песок, который мы выбрасывали, копая яму, и который окружал этот своеобразный “дикий колодец”, усеян следами животных.
Мы неплохо разбирались в следах. Поэтому быстро установили, что возле колодца за эти двадцать минут побывали (уж не знаю, по очереди или все вместе) заяц, дзэрен (сайгак), степная лисица (корсак), волк и зверьки помельче, типа ёжиков. Вроде даже и следы птичьих лапок были, хотя птиц мы ни разу там не видели.
Мы стали оглядываться.
Вокруг полная тишина, кругом — невысокие скалки, растительности никакой.
Где была вся эта живность?
Куда она сейчас попряталась?
Но самое удивительное: мы поняли, что знаменитое “водяное перемирие” у Киплинга — не сказка, а реальность. В абсолютно обезвоженном месте у зверья вдруг появилась возможность напиться воды. Они в эти мгновения забыли про инстинкты хищников и жертв. Как только мы отошли, все животные кинулись к спасительной воде.
Лагерь мы там решили не ставить. Во-первых, места подходящего так и не нашли. Во-вторых, решили: пусть лучше там будет водопой для зверей.
...А вот вторая история тоже связана с сухим руслом.
Было это в другом месте.
Как всегда, искали место для лагеря. Увидели на горизонте тоненькую полоску скал и огромный вынос в пустыню камней, щебня, сухих веток (откуда там ветки, было сначала непонятно).
Мы поняли, что это конечная часть огромного временного водотока. Весной снег начинает таять. Вода со всех скал стекает по многочисленным ложбинкам, овражкам и логам в главное русло, и всё это потом выносится далеко в пустыню.
За одной из небольших горок рос “гобийский вяз”. Уж не знаю, вяз ли это на самом деле или нет. Это было дерево с тонкими жёсткими листочками. Кстати, несмотря на то, что дерево давало тень, наученные горьким опытом, мы никогда не спали под ним, потому что на нём было огромное количество клещей. И если кто-то ложился отдыхать или просто сидел под этим деревом, то очень скоро эту “приятную” живность мог обнаружить у себя в голове или на теле.
Разбили лагерь.
Были у нас две машины: “топик” и ГАЗ-66.
Готовили мы в основном на паяльных лампах. Имелись специальные таганки, на которые можно было ставить вёдра. Под них заводили паяльную лампу и таким образом готовили завтрак, обед и ужин.
Кто-то, как обычно, отправлялся на маршруты, кто-то дежурил в лагере.
Помню, как на середине маршрута неожиданно небо затянуло огромной тучей, хлынул дождь. А по инструкции во время дождя и даже спустя шесть часов после него работать при поисках урана нельзя. Повышается радиоактивный фон из-за того, что радиоактивный радон (газ) прибивается дождём к земле.
Мы свернули все работы и поехали в лагерь.
Когда добрались, дождь уже кончился. Потом и солнце выглянуло.
В ожидании сели в топопривязчик. Окна и двери были открыты. Наш “топик” стоял возле русла: открытой дверью в сторону горушек, а капотом в сторону пустыни.
И вот мы сидим, о чём-то болтаем. После того как закончился дождь, прошло, наверное, полчаса. Вдруг послышалось какое-то шипение. Водитель “топика” обошёл все четыре колеса, потому что была полная иллюзия, что где-то “травит” колесо.
Вроде бы все в порядке.
Шипение между тем усилилось.
Прислушались. Исходило оно откуда-то извне, похоже, со стороны горушек.
Кто-то из нас догадался выглянуть наружу.
Мы услышали: “О-па!”
Выпрыгнув из машины, увидели, что по руслу из-за скал движется на нас двухметровая стена грязной пены. Движется довольно медленно. Это она издавала такое неприятное шипение. Мы сразу не поняли, что нас ожидает, даже побежали зачем-то навстречу этому валу.
Но быстро догадались, что по руслу сливается со всего горного массива вода. Она-то и гонит перед собой эту грязную волну. Сквозь шипение уже слышался грохот. Сомнений не было. Так могут грохотать только бьющиеся друг о друга камни, причём большие камни.
“Топик” мы успели перегнать на ближайшую горушку, а ГАЗ-66, как назло, не заводился. Мы успели занести на небольшую скалку ящик с продуктами (потом дважды перетаскивали его ещё выше). Успели подхватить и раскладушки, да практически всё. Только ГАЗ-66 с брезентовым кузовом остался стоять поперёк русла.
Буквально через пару минут, стоя на возвышенности, мы увидели, как огромный грязный селевой поток обрушился на то место, где только что был наш лагерь. Огромные валуны, некоторые чуть ли не в метр диаметром, летели, как мелкая галька. Самое ужасное, что всё это било в борт, в кабину ГАЗ-66. Был момент, когда вода даже стала перехлёстывать через кузов. Машина раскачивалась под напором грязной селевой воды, но не упала. Сель бушевал примерно минут десять. Потом стал спадать. Уже через час от него остались только отдельные тонкие ручейки.
Машина была вся ухайдакана. Забегая вперёд, скажу, что песок попал в двигатель. Так что своим ходом ГАЗ-66 с этой стоянки уехать не смог.
Так мы в очередной раз убедились, насколько коварна пустыня Гоби.
Рыбалка в Монголии
История, которую я хочу рассказать, произошла в 1990 году в самой западной части Монголии, в Котловине Больших Озёр.
Стояли мы в тот год в уникальном месте — в бывшем пионерском лагере на берегу потрясающе красивого озера. Это озеро, видимо, было местом гнездования разных водоплавающих птиц. Бывший пионерлагерь представлял собой пять деревянных домиков, установленных на срубах. Домики были щитовые.
Когда мы приехали, в домиках не было ни окон, ни дверей, но крыши были. Мы быстренько всё подлатали, даже печки сделали, поставили ещё пару юрт.
Наш лагерь был на скале. На другом берегу озера были самые настоящие песчаные барханы. Слева (лагерь стоял на небольшом мыске) озеро вытягивалось в протоку, поросшую камышом. Именно в этих камышах водились птицы. Потрясающе красивыми были закаты.
У нас появилась традиция: каждый вечер, без пяти девять, мы выходили из домиков на “улицу” — там стояли скамейки — смотреть программу “Время”, так это называлось. Никакого телевизора в лагере, конечно, не было.
Мы рассаживались, болтали о том о сём. В это время солнце уже садилось. Небо полыхало, наверное, всеми цветами радуги, в основном, конечно, пурпурно-жёлто-оранжево-бордовыми тонами. На закат было смотреть интересно, но не это было программой “Время”.
Ровно в девять часов по местному времени с юга на север озеро пересекала стая бакланов. У них был свой строй, я не назову его ни клином, ни цепочкой. Но чувствовалось, что летят они упорядоченно. От нас они находились примерно на расстоянии пятисот метров и были прекрасно видны на фоне неба и воды. Летели бакланы невысоко, метрах в двадцати над водой.
Прямо напротив нашего мыска, как будто наткнувшись в воздухе на какую-то невидимую прозрачную стену, первый баклан резко поворачивал на девяносто градусов и брал курс прямо на нас. За ним, долетая до какой-то совершенно определённой точки, делая такой же резкий поворот (нам казалось, что они делают это, как солдаты на плацу по команде “Нале-во!”), этот манёвр повторяли все остальные бакланы.
Летели они точно на нас. Пролетали позади домиков, потом (на этот раз уже не резко, а плавно) поворачивали и улетали за камыши.
Эту картину можно было наблюдать каждый вечер, что мы с большим удовольствием и делали. Это была наша фирменная “фишка”. Когда к нам в отряд кто-нибудь приезжал, мы не отказывали себе в удовольствии продемонстрировать это до сих пор не понятное мне явление. Почему бакланы делали в определённой точке над озером один и тот же манёвр — каждый день и в определённое время — ровно в девять, когда вся советская страна сидела у телевизоров и смотрела программу “Время”?
Мы работали без выходных целых два месяца, пока было вёдро, то есть солнце. И, конечно, устали. Ждали, когда Ан-2 из лётного отряда полетит на ежемесячную профилактику в Союз.
Наконец, он улетел. Мы решили, что имеем право на пару-тройку дней так называемой камералки, то есть заслуженного отдыха. Но на самом деле все разговоры уже давно были только о рыбалке. Река под названием Идер находилась от лагеря примерно в трёхстах километрах к северу.
Как только представилась возможность, мы рванули. Начальник отряда Женька Мурашкин, я, геофизик Саня Груздев и геолог Коля Исаев. Побросав в кунгу ГАЗ-66 снасти, взяв восемь пустых сорокалитровых алюминиевых бидонов (под рыбу), необходимый запас продуктов, соль — посолить рыбу, чтобы не испортилась, мы поехали. На Идере я, по-моему, был до этого один раз.
Ребята сказали, что знают очень хорошее место на притоке Идера.
Туда мы и двинулись.
Выехали рано утром, чтобы ещё вечером, засветло, успеть порыбачить.
Через триста километров добрались до сомона, который стоял на берегу Идера. Брод, где могли проехать машины, был только в одном месте. Он представлял собой довольно плавный спуск с берега, далее — по галечному дну реки на остров, который делил русло на две части.
Остров был в длину примерно с километр и в ширину где-то с полкилометра. За ним была протока поуже, но зато и поглубже. Вода там текла быстрее. Помню, на всякий случай, по первой протоке выехав на остров, мы сняли ремень с вентилятора. Быстро, закрыв жалюзи на радиаторе ГАЗ-66, проскочили через вторую протоку, выбрались на довольно крутой берег. Поставили ремень и поехали дальше.
Место оказалось замечательным.
Приток Идера был пять-шесть метров в ширину. Кое-где имелись омуты, плёсы.
Нашли место для лагеря, поставили палатку, подготовили костровище и рванули за рыбой.
Рыбалка получилась удачной.
Тайменя в этом притоке, по-моему, никто никогда не ловил, но ленков и хариусов было очень много.
Ночью пошли ловить на “мышь”.
Это — особая песня.
На “мышь” ловится либо таймень, либо ленок. На “мышь” — это означает вот что: вместо блесны на конец лески привязывается нечто, похожее на мышь.
Обычно мы делали это так: брали кусок пенопласта, внутрь заливали свинец — ровно столько, чтобы было хорошо забрасывать, но в то же время, чтобы пенопласт не тонул. Сверху обшивали пенопласт кусочками искусственного или натурального меха. На конец прицеплялся хороший тройничок — под рыбу весом килограммов до десяти.
Ночью — самое лучшее время лунная ночь — выходили на заранее намеченные в дневное время места — на плёсик. Хорошо, если где-то там была ямка.
Забрасываешь к противоположному берегу реки “мышь”. Слышно, как падает “мышь” в воду. Начинаешь крутить катушку. Поплавок (“мышь”) идёт по поверхности воды, от него расходятся по воде “усы” — полная иллюзия как будто реку переплывает настоящая мышь.
Кстати, почему мыши так делают (мы часто видели настоящих мышей, переплывающих с берега на берег), мне до сих пор непонятно. Но для тайменя и ленка, похоже, это самое замечательное лакомство. Снизу, со дна, может, саму “мышь” рыба не видит. Но ей хорошо видно (особенно в лунную ночь), как двигаются “усы”.
Опытный рыбак сразу же по тому, как рыба схватила наживку, понимал, кого сейчас вытащит.
Таймень делал это очень просто: абсолютно бесшумно подплывал, “нежно” брал в пасть “мышь” и медленно, я бы сказал, интеллигентно тянул поплавок на самое дно. Очень часто это выглядело так, будто бы тройник зацепился за какую-нибудь корягу. Рыбак начинал совершать всякие манёвры: дёргать леску, ходить по берегу, пытаясь вытащить поплавок, пока вдруг не чувствовал, что начинается движение “мыши” где-то глубоко под водой. Так брал “мышь” таймень.
Как я уже сказал, в Монголии я ни разу тайменя не ловил, но знаю это по рассказам моих товарищей.
А вот как берёт “мышь” ленок, я прекрасно знаю.
Выглядело это совершенно по-другому.
Сначала раздаётся резкий хлопок по воде — это ленок подплывает к “мыши” снизу и резким движением бьёт её хвостом (как бы оглушая настоящую мышь). Потом он моментально разворачивается и хватает поплавок. Между хлопком и рывком времени максимум секунда. Но для рыбака это сигнал: как только слышишь хлопок, будь готов подсекать, потому что сейчас будет рывок, и ленок схватит “мышь”.
Нужно сказать, ночная рыбалка на “мышь” — увлекательнейшее занятие.
Так вот, мы “помышковали”, поймали достаточное количество ленков, но очень скоро пошёл дождь.
Забегая вперёд, сообщу, что дождь лил целые сутки. Честно говоря, сразу мы не поняли, какой коварный сюрприз нам этот дождь приготовил.
Когда мы уезжали на рыбалку из лагеря, там, естественно, оставались дежурные. Они дважды в сутки выходили с базой на связь.
Мы сказали, что вернёмся к вечеру вторых суток.
Проснувшись утром на следующий день, походили под дождём, ещё порыбачили, перекусили. А после обеда свернули палатку, выпотрошили рыбу, сложили, пересыпав солью, во фляги. Несколько самых симпатичных рыбин, почти не присыпая солью, переложили крапивой и положили в ящик в надежде, что удастся привезти их свеженькими. Туже рыбу, которую посолили, потом планировали вялить. (Вяленый хариус и ленок, должен вам сказать, — это объедение.)
Рванули обратно.
Двадцать километров до Идера проехали быстро.
За рулём попеременно были то Женька, то Саня. Не помню, Коля машину водил или нет. Я ГАЗ-66 водил, впрочем, как и любые легковые и грузовые машины. У меня были с 1977 года профессиональные права категории “В” и “С”. Я, когда ещё работал в Горном институте, пять месяцев учился в автошколе с отрывом от производства.
Когда мы подъехали к переправе, то увидели, что Идер очень сильно разлился. Остров стал намного меньше, но ещё виделся из воды. Первая протока, которая была поуже, шире стала ненамного, но вода там просто бурлила. Вторая стала шире раза в два.
Опять сняли ремень с вентилятора. За рулём был Санька Груздев. Медленно съехали с берега. Санька поддал газку, уже передние колёса были на острове, как вдруг машина “села” на задние колёса.
Саня газанул, нос у машины задрался, и через заднюю дверь в “кунгу” стала поступать вода. Саня на нервах ещё газанул, машина ещё глубже “села”, мотор чихнул и заглох.
Моросил мелкий, противный дождь.
Мы вылезли и увидели, что сели капитально.
На берегу, с которого только что съехали, мы видели свежеструганные брёвна, приготовленные для вкапывания в землю в качестве столбов линии электропередачи. Посоветовавшись, решили пойти и принести пару брёвен, чтобы сделать вагу, а потом попробовать поддомкратить.
Пошли за брёвнами. Они были довольно тяжёлыми. Подтащили их до брода, разделись до плавок (впрочем, разделись мы ещё раньше, когда переходили протоку в первый раз). Бревно через протоку тащили вчетвером. Намаялись вдоволь. Бревно тяжёлое, течение сильное, устоять довольно трудно. Дно неровное. И вообще, глубоко. Были моменты, Санька — он не очень высокого роста — не плечо подставлял, а висел на бревне, держась за него, чтобы его не унесло течением. Ноги у него при этом болтались в воде. Мы это чувствовали по резко возросшему весу бревна.
Потом в такую же яму попадал кто-то из нас, и тоже повисал на бревне.
Но худо-бедно мы перетащили шесть брёвен.
Попытались положить одно бревно вдоль колёс, второе — подсунуть под ступицу колеса, сделать рычаг. Получалось плохо, потому что бревно лежало в воде, ступица всё время соскакивала.
Тем временем совсем стемнело. Женька скомандовал: “Отбой, будем ждать рассвета”.
Дождь не прекращался.
Я поставил вешки у обреза воды, наблюдая за тем, как вода движется на остров. Хотели разместиться в машине, но она сильно накренилась. Тогда достали брезент, расстелили на земле (остров был абсолютно плоский, без единого кустика), достали спальники, залезли в них. Второй половиной брезента накрылись.
Кое-как заснули.
Проснулись утром. К счастью, показалось солнышко — дождь закончился.
Женька сказал, что пойдёт на другой берег через вторую протоку в сомон на почту, попробует дозвониться, сказать, что мы “сели” плотно, а самое главное, сообщит, где мы.
Но дозвониться не получилось.
Он ушёл, мы остались втроём. Вспомнив, что “утро вечера мудренее”, решили возобновить попытки подложить под колёса брёвна. И к удивлению, у нас получилось. Да так получилось, что когда Женька пришёл, у нас переднее левое колесо уже стояло на бревне. От этого машина, правда, ещё больше запрокинулась назад, но главное, что мы попробовали, и у нас вышло.
Потихонечку на том берегу, где был сомон, стали появляться местные жители. Они рассаживались вдоль берега, как в партере театра, в предвкушении очень интересного зрелища. Должен сказать, что мы их не разочаровали: весь световой день мы чертыхались, падали, матерились, извалялись все в грязи.
Но дело двигалось.
Кстати, Женька у монголов попросил трактор “Беларусь”, но тракторист не рискнул даже через первую протоку проехать.
Помощи нам ждать было неоткуда.
Но по принципу “глаза боятся, руки делают” мы важили, подкладывали брёвна, домкратили...
Снова важили, снова домкратили.
Часов в семь вечера стало смеркаться.
ГАЗ-66 стоял ровнёхонько, абсолютно горизонтально, всеми четырьмя колёсами на брёвнах. Более того, брёвна проложили, как колею, на сам остров.
Осталось только завести мотор и тихонечко-тихонечко, не дай бог вильнуть хоть на миллиметр колесом, вывести машину на остров.
Долго спорили: кто сделает эту ювелирную операцию.
Санька, который всю ночь и весь день переживал, что это он “посадил” машину, очень хотел, чтобы дали реабилитироваться ему. Мы это поняли, спорить не стали.
И вот мы втроём (я, Коля, Женька) стоим на острове.
Санька, только что не дыша, открывает дверцу кабины, залезает, включает зажигание.
К удивлению и великой радости, мотор завёлся с полуоборота.
Санька чуть-чуть погрел, погонял движок, но так, без фанатизма, опасаясь, что даже от такого небольшого сотрясения, от вибрации, “газон” соскочит с брёвен.
Наконец, настал момент истины.
Санька показал нам через стекло, что он готов.
Мы ещё раз присели, посмотрели на колёса, убедились, что они стоят ровно, крикнули Саньке: “Давай!”
И Санька дал.
Нужно сказать, что дал неплохо, — машина вылетела на остров.
На другом берегу, где сомон, мы услышали восхищённый рёв монголов, которые, видимо, никак не могли поверить, что четверо, прямо скажем, не атлетического вида хлопчиков смогут голыми руками вытащить ГАЗ-66 из, казалось бы, абсолютно дохлой “засады”.
Кстати, смотреть-то они смотрели, однако не сильно стремились помогать. Правда, днём принесли горячего мяса с лапшой.
Но, честно говоря, мы хотели сами показать им: вот, мол, смотрите, что могут советские специалисты.
Санька, сигналя что есть мочи, наворачивал круги по острову, радуясь, что наконец-то машина вырвалась из этого глинистого плена.
Ну, ладно.
Теперь встала вторая дилемма: куда ехать дальше? Дело в том, что выше по течению Идера — в ста километрах — находился мост. То есть, мы могли вернуться обратно на тот берег, с которого только что приехали, рвануть сто километров, проехать через мост, потом обратно — сто километров до сомона. Ну, а дальше — триста вёрст до базы. Благо бочка с бензином у нас была в кунге. Это было законом в Монголии — всегда двести литров бензина мы возили с собой. Бензина нам должно было хватить.
Конечно, было желание попробовать перебраться через вторую протоку. Тогда — всего триста километров до лагеря. А так — пятьсот. Да ещё неизвестно, удастся ли нам вновь проехать эту злосчастную протоку, когда поедем обратно.
Нужно ли говорить, что минут тридцать мы спорили.
Было принято решение: возвратиться через ту же протоку, найти другое место, прощупать дно, срыть лопатами берег острова и противоположный берег, чтобы было ровно для машины. Сделать лишние двести километров, но зато с гарантией, что мы не “посадим” во второй протоке машину.
Как только решение было принято, закипела работа.
Я думаю, что с такой скоростью берега не срывал никто и никогда. Наверное, через полчаса всё было готово.
Мы перешли на тот берег.
Санька сел в машину и легко, быстро, одним махом, проскочил протоку, выскочил на берег.
Мы тут же запрыгнули в кунгу.
Сто километров до моста почему-то показались очень долгими. Правда, сто километров по другому берегу до сомона проехали быстрее.
Оставалось ещё триста...
Приключение, однако, не было бы полным, если бы мы (а так как уже стемнело, ехали ночью) не заблудились.
Когда рассвело, убедились, что очень сильно отклонились от нужного направления, километров пятьдесят дали в сторону.
Но ничего.
В одиннадцать часов утра мы уже мчались по отличной песчаной дорожке, которая вела прямо в наш пионерский лагерь.
И вдруг видим: навстречу едет другая наша бортовая машина — ГАЗ-66.
Мы им посигналили. Они, проскочив, наверное, с километр, вдруг развернулись (а мы остановились) и вернулись к нам. Оказывается, нас уже поехали искать. Наши “спасатели” пребывали в таком азарте и в такой тревоге, что сразу даже не поняли, что те, кого они поехали искать, уже подъехали почти к самому лагерю.
В лагере, как потом нам рассказали, очень долго спорили: сообщать ли по рации, что мы не вернулись вовремя?
Решили не сообщать, а ехать на поиски.
Утром рванули нам навстречу, но мы уже сами нашлись.
Эту рыбалку мы вспоминаем, когда встречаемся, а, слава Богу, мы встречаемся и с Женькой, и с Саней, и с Колей до сих пор.
У меня сохранились фотографии с той памятной рыбалки.
Кольца Лизеганга
...Летом 2009 года по поручению президента нашей страны я был на инаугурации нового монгольского президента. Встречаясь с премьер-министром Монголии господином Баяром, который лет пять до того, как стал премьером, работал послом Монголии в России и которого я очень много лет и хорошо знаю, рассказал ему о том, что на территории Монголии встречается интересное минералогическое, а скорее петрографическое образование — “Кольца Лизеганга”.
Что это такое?
Имя этому уникальному явлению дал немецкий химик конца девятнадцатого века Лизеганг. Кстати, удивительный был человек. Наверное, мало есть отраслей знания и сфер человеческой деятельности, в которых бы он не сделал уникальнейших открытий.
Однажды, проводя химические опыты, он обнаружил интересное явление: смешиваясь, два вещества не меняют окраску или не превращаются из мутных в прозрачные или, наоборот, из прозрачных в мутные, что, в общем-то, для химических опытов обычно. Итогом реакции являются концентрические, гармонично чередующиеся кольца разной окраски.
Кольца идеально правильной формы. Толщина каждого кольца абсолютно одинакова. Сами кольца увеличиваются в диаметре, расходясь от некой центральной точки на периферию.
Этот уникальный феномен в последующем и был назван “Кольцами Лизеганга”.
Так вот, в геологии, как правило, в осадочных либо — реже — в вулканогенных породах тоже находят такие кольца. Я много читал на эту тему и видел фотографии различных колец, но, судя по всему, нам удалось в 1982 году в пустыне Гоби найти самые контрастные, самые уникальные и самые красивые “кольца Лизеганга”.
С того времени у меня в коллекции осталось три образца — два бежевых и один красный — ожелезнённый. Мне запомнилось, что эти образцы были найдены не в горах, а где-то на “плоскотине” — невдалеке от дороги были видны выходы породы в виде кусков плитняка.
На многих кусках этого плитняка (а по составу, похоже, это мелкозернистый уплотнённый песчаник — аргелит) был виден уникальный рисунок — те самые “кольца Лизеганга”.
Теорией возникновения таких колец в своё время занимался Павел Александрович Флоренский (1882-1937), который был арестован в 1933 году и, выйдя из одного лагеря, не зная, что попадёт в другой и через короткое время там погибнет, написал, что в заточении, похоже, открыл тайну “колец Лизеганга”. Павел Флоренский предполагал изложить свою теорию на бумаге, но не успел.
С юных лет проблемой “колец Лизеганга” увлекался Андрей Дмитриевич Сахаров, кстати, увлекался всю жизнь. Похоже, он так и не нашёл разгадку этого явления.
Дело в том, что есть интересная гипотеза, что на нашей планете, прежде чем природа или Творец, как Вам будет угодно, создали живую клетку, они (или Он, или она) сначала “потренировались” на неживой природе, и своеобразными следами этих “тренировок”, то есть первыми попытками из хаоса создать гармонию, и являются “кольца Лизеганга”.
Следующая публикация
Комментарии 41
Олег Ольнев
Толе Байтману.
Он рухнул в яму, вздыбив грязь и муть
Дырявой лодки ненадежный кузов
Не выдержал положенного груза
И вездеход стал медленно тонуть
Он фарами смотрел из-под воды
Как будто бы печальными глазами,
И гусеницы четкими следами
Впечатали преддверие беды
А по реке поплыли сапоги,
Палатки, спальники и чей-то рваный полог
Но у вещей был водный путь недолог
Их быстро извлекли мы из реки…….
Рвались троса, мы дергали его
Заржавленной и старенькою талью,
И как собаки под конец устали
Но не смогли мы сделать ничего
Болели руки, плечи и спина
Болели пальцы, порванные тросом,
Кончаться стали чай и папиросы,
И больше не хотелось ни хрена.
Что оставалось?
Вызвать вертолет,
Сказав, в какой попали переплет?
За речкой загремел вдруг вездеход….
Он был мощнее нашего, одет
В одежду из брони и стали,
Быть может, воевал в Афганистане,
Да списан был за давностию лет.
Его водитель оценил все с полуслова
Накинув трос, мы крикн...ЕщёБаллада об утонувшем вездеходе
Олег Ольнев
Толе Байтману.
Он рухнул в яму, вздыбив грязь и муть
Дырявой лодки ненадежный кузов
Не выдержал положенного груза
И вездеход стал медленно тонуть
Он фарами смотрел из-под воды
Как будто бы печальными глазами,
И гусеницы четкими следами
Впечатали преддверие беды
А по реке поплыли сапоги,
Палатки, спальники и чей-то рваный полог
Но у вещей был водный путь недолог
Их быстро извлекли мы из реки…….
Рвались троса, мы дергали его
Заржавленной и старенькою талью,
И как собаки под конец устали
Но не смогли мы сделать ничего
Болели руки, плечи и спина
Болели пальцы, порванные тросом,
Кончаться стали чай и папиросы,
И больше не хотелось ни хрена.
Что оставалось?
Вызвать вертолет,
Сказав, в какой попали переплет?
За речкой загремел вдруг вездеход….
Он был мощнее нашего, одет
В одежду из брони и стали,
Быть может, воевал в Афганистане,
Да списан был за давностию лет.
Его водитель оценил все с полуслова
Накинув трос, мы крикнули «Готово!»
И, оставляя грязные следы,
Наш вездеход пополз из-под воды.
И я спросил, беря из пачки папиросу:
- Откуда вы?
- Из местного совхоза. Случайно оказались тут у вас
- Случайно? Что ж, нас этот случай спас!
- Пусть эта речка не Амур, не Волга,
Не Дон, не Миссисипи, не Ока,
Но здесь сидеть могли б мы очень долго.
- Могли бы долго, это уж наверняка.
Они уехали, и нас ждала работа.
Мы смыли грязь с помятого капота,
Сменили масло, свечи – и вперед!
У нас ведь тоже дел невпроворот….
Эвенкия,р.Чамба,зимник Ванавара-Стрелка,
июнь 1993 г.
В 1974 году 21-летний Сергей Миронов поступил в Ленинградский горный институт имени Г. В. Плеханова[9]. Будучи студентом начал работать в НПО «Геофизика», в секторе, где занимались поисками уранового сырья. В 1978—1986 годах — старший инженер-геофизик НПО «Рудгеофизика» (ныне ФГУ НПП «Геологоразведка»[10]), затем — геофизиком Зеленогорской экспедиции Министерства геологии СССР. В 1980 году окончил институт. С 1986 по 1991 год по направлению Министерства геологии СССР работал старшим геофизиком аэропартии в Монгольской Народной Республике. До этого он ездил туда в течение пяти лет на полгода, а в 1986 перебрался с семьёй в Улан-Батор, где жил ещё 5 лет до распада СССР в 1991 году[11].