"Вы спрашиваете, как это Франк боится любви и не боится жизни.
Но мне кажется, что дело обстоит совсем по-другому. Для него жизнь — это совсем иное, чем для всех остальных. Деньги, рынок товаров, иностранная валюта, пишущая машинка являются для него в высшей степени мистическими вещами (на самом деле так оно и есть, но только мы этого не ощущаем).
Для него всё это — загадка, к которой он относится совсем иначе, чем мы. Разве в его работе есть что-либо отличающееся от обычного занятия? Для него вся канцелярия — кроме его собственных обязанностей — нечто таинственное и замечательное, словно паровоз для маленького ребёнка. <…>
Человек, быстро печатающий на машинке или имеющий четырёх любовниц, непонятен для него так же, как непонятна монетка в одну крону, оставленная на почте или в руках попрошайки. Ему непонятны эти вещи, поскольку они живые. Но Франк не может жить. У него нет способности к жизни. Он никогда не поправится. Франк скоро умрёт.
Мы приспособлены к жизни благодаря тому, что находим убежище во лжи, в слепоте, энтузиазме, оптимизме, в тех или иных убеждениях, в пессимизме и других подобных вещах. Но он не может скрыться ни в одном убежище. Он абсолютно не приспособлен к жизни, так же как не способен пить. У него нет ни малейшего прикрытия. Поэтому он открыт всему, от чего мы защищены. Он словно нагой среди множества одетых людей. Всё, что он может сказать, — это то, что он сам, а также всё, что его окружает, не может быть названо правдой.
Более того, такое предопределённое состояние бытия внутри его и для него, лишённое всей своей отделки, поможет ему изменить жизнь — в направлении счастья или несчастья, не важно. И его аскетизм в то же время — какой-то негероический, но благодаря этому обстоятельству он становится всё более и более возвышенным. Весь «героизм» — это ложь и трусость. Тот, кто прибегает к аскетизму как к средству достижения конца, не ведёт нормального человеческого существования; истинное бытие наступает тогда, когда человек приходит к аскетизму посредством ясности своего видения, чистоты и неспособности к компромиссу. <…>
Его книги удивительны. Сам он ещё более удивителен…"
— письмо Максу Броду конца 1920
"Я считаю, что все мы больны, а он — единственный человек, который правильно видит и чувствует, единственная чистая натура. <…>
Он знает об этом мире в десять тысяч раз больше, чем все люди мира."
— письмо Максу Броду начала 1921
Он видел мир, наполненный незримыми демонами, рвущими и уничтожающими беззащитного человека. Он был слишком прозорлив, слишком мудр, чтобы смочь жить, слишком слаб, чтобы бороться, слаб, как бывают существа прекрасные и благородные, не способные ввязаться в битву со страхом, испытывающие непонимание, отсутствие доброты, интеллектуальную ложь, потому что они знают наперёд, что борьба напрасна и что побеждённый противник покроет к тому же своим позором победителя <…>.
Его книги наполнены жёсткой иронией и чутким восприятием человека, видевшего мир столь ясно, что он не мог его выносить, и он должен был умереть, если не хотел подобно другим делать уступки и искать оправдания, даже самые благородные, в самых различных ошибках разума и подсознания <…>.
Он был художником и человеком со столь чуткой совестью, что слышал даже там, где глухие ошибочно считали себя в безопасности. — единственный некролог Кафке
— некролог в Národní listy, 1924
Присоединяйтесь к ОК, чтобы подписаться на группу и комментировать публикации.
Комментарии 3
Лаура, Беатриче, смуглая леди сонетов – эти давно опочившие прекрасные незнакомки предстают в ореоле бессмертия, которым они всецело обязаны великим поэтам.
Близость к Францу Кафке обрекла на бессмертие и Милену Есенскую. Памятником ей стали его письма к ней.
...ЕщёОна хранила их после разрыва с возлюбленным, а затем – после его смерти в 1924 году, ревниво оберегая от чужих глаз, и только в 1939-м, когда почувствовала грозящую опасность, доверила их давнему приятелю критику Вилли Хаасу, который в своё время общался и с Кафкой.
После войны, когда разразился «кафковский бум», Хаас опубликовал доверенное ему сокровище – «Письма Милене» (1952). Эти письма станут сравнивать с гётевским «Вертером» и любовными письмами философа Кьеркегора, Вилли Хаас назовёт их «оргией отчаяния, блаженства, самотерзания и самоуничтожения». Что до писем самой Милены, которые были для Кафки вначале счастьем и утешением («дни без твоих писем ужасны» – это его слова), а вскоре стали, по его же признанию, «неиз
Лаура, Беатриче, смуглая леди сонетов – эти давно опочившие прекрасные незнакомки предстают в ореоле бессмертия, которым они всецело обязаны великим поэтам.
Близость к Францу Кафке обрекла на бессмертие и Милену Есенскую. Памятником ей стали его письма к ней.
Она хранила их после разрыва с возлюбленным, а затем – после его смерти в 1924 году, ревниво оберегая от чужих глаз, и только в 1939-м, когда почувствовала грозящую опасность, доверила их давнему приятелю критику Вилли Хаасу, который в своё время общался и с Кафкой.
После войны, когда разразился «кафковский бум», Хаас опубликовал доверенное ему сокровище – «Письма Милене» (1952). Эти письма станут сравнивать с гётевским «Вертером» и любовными письмами философа Кьеркегора, Вилли Хаас назовёт их «оргией отчаяния, блаженства, самотерзания и самоуничтожения». Что до писем самой Милены, которые были для Кафки вначале счастьем и утешением («дни без твоих писем ужасны» – это его слова), а вскоре стали, по его же признанию, «неизбывной мукой», то они пропали, однако образ адресата явственно вырисовывается в письмах самого Кафки.