Мать

– Киса-киса, – звала бабка Пелагея. – Куда же ты опять запропастилась? Маленькая сухонькая старушка в белом платочке стояла на деревянном крылечке с тремя покосившимися ступенями и глядела окрест. Её дом на окраине села, был самым обветшалым. Редко, где проглядывала ещё не до конца облупившаяся зелёная краска, крошился и просел фундамент, покосились оконные рамы. Внук – сын покойной дочки, как наведывался – всё предлагал ремонт сделать. Как-то рабочих привёз, в день крышу починили, крылечко подремонтировали, но Пелагея просила больше не затеваться. Уж больно ей утомительно всё это было. «Дай мне, внучек, спокойно дожить, как есть», – просила она. Он возражал, заботясь о бабке, в город к себе звал.

У него в районе дом большой – места всем хватит. И жена его – Настёна – добрейшая душа. Но не могла Пелагея уехать: «А как Фёдор вернётся? Я же обещала дождаться». Фёдор – это младшенький. Это её боль и горе. Трое деток было у Пелагеи. Старшенький Алёшка военным стал, да погиб на учениях, не успев жениться. Дочку Полину болезнь забрала. Но хоть замужем побывала и сыночка успела вырастить. А вот Федя рано пошёл по кривой дорожке. И в кого только такой горячий уродился? Драться начал, как только ходить научился. Как, что не по его: ревёт, аж зубами скрипит от злости, всё вокруг раскидает, ногами топает. Пелагея с ним и лаской, и ремнём – ничего не помогало. А как подрос – подворовывать начал. Плакала мать: «В голодные годы ни одного колоска с поля не принесла. Вовек ничего чужого не брала. Был бы отец…». Но отца война – проклятая не пощадила. И понеслось!.. Колония за колонией: для несовершеннолетних, общего, а потом и строгого режима. То кража, то разбой. А последний срок за убийство дали. Федя решительно отказывался, но никто ему не верил. А мать поверила. К следователю ходила. Тот выслушал: – Вы – мать. Я понимаю, но факты говорят об обратном. – Вот именно, я – мать!.. Я чувствую его, знаю. Не убивал он. Ищите. Но никто не искал. Посадили её Фёдора на десять лет. С тех пор минуло уже… дай Бог памяти, почти четверть века. «Мать, не убивал я. Ты верь мне. И дождись!» – просил он прощения, сидя за решёткой в зале суда, и вытирал глаза крупной мужицкой ладонью, оставляя рубцы на сердце матери. Вот она и ждала. Разве могла уехать? А от сыночка за все время ни единой весточки. Сельчане жалели Пелагею: «Поезжай в город. Поживёшь королевой. Уж сколько тебе мучиться? Одна в селе за водой ходишь на другую улицу». Кто посмелее, в глаза говорили, что зря Федьку ждёт – сгинул уж давно где-то. А она не обижалась. Сердцем чувствовала, что живой. Ждала и верила. Да вот этой зимой стал вдруг во сне приходить. Маленьким… Заберётся к ней на колени: «Мамка, согрей меня. Замёрз я». Обнимет, душа замрёт от счастья и… просыпается. Страх закрался в сердце. Пошла к отцу Михаилу. «Сны – они от лукавого, – научал тот. – Не бери в голову. Молись». И весь сказ… – Киса-киса, Мурочка, – звала Пелагея и, устремив взгляд вдаль, осеклась на полуслове. «Федя», – выдохнула и побежала навстречу. Платок скинула, седые жидкие волосёнки растрепались. Плюшевый жакет расстегнула на ходу, длинная юбка путается в ногах. Добежала и упала на руки потрёпанного мужика с рюкзаком за плечами. – Сынок! – обняла, чуть дыша. Торопливый шаг больных старых ног и бегом-то не назовёшь, но вместе с волнением лишил он Пелагею сил последних. Поднял Фёдор мать на руки, как ребёнка, и понёс в избу… Смотрит она на седого, в глубоких морщинах, изнурённого пожилого человека с большими заскорузлыми руками в наколках и почерневшими ногтями, и совсем не узнаёт своего Феденьку. А мужчина улыбается, гостинцы, подарки достаёт из рюкзака: – Держи, мать, – и накидывает на плечи большую пуховую шаль и платок Павлово-Посадский из тонкой шерсти в диковинных узорах. Пелагея и так слаба глазами была, а тут от волнения вообще ничего не видит. Да слёзы, что годами копила, так и льются, так и льются… – Что ж это я сижу, глупая, – спохватилась и заметалась по избе. К соседям забежала радостью поделиться да попросила баньку затопить – Феденьке помыться. Соседи рады за Пелагею, но Федьку побаиваются. Вдруг опять за старое возьмётся. В селе спокойно сейчас, калитки от своих не закрывают, а чужие здесь не ходят. В избе стол накрыла. Еда простая – деревенская. Картошка рассыпчатая с жареным луком дымится в большой миске посередине стола. Капуста квашеная, огурчики и грибочки солёные. Сало толстое да графинчик самогонки – чистой, как слеза. Соседка дала, чтобы сыночка встретила честь по чести. Федя свои гостинцы достаёт: колбаса копчёная, тушёнка, сыр диковинный – круглый, что мяч, конфеты в ярких обёртках. Пелагея смотрит – счастью своему не верит. Дождалась своего архаровца, как в сердцах раньше звала. – Ты надолго, сынок? – Навсегда, мать. Отгулял я своё. Хочет Пелагея расспросить, но понимает, что не надо торопить. Хотя и сам кругом виноват, но сердце матери любит и страдает. Чем бедовее, тем пуще за него душа болит. Утром следующего дня Фёдор всё вокруг избы ходил, присматривался. А к обеду в город уехал. Молчит, говорит мало. Глядит на мать, улыбается. А Пелагея никак Федьку не узнаёт. Вроде бы он, а вроде и нет. Вот до чего лиходейство да тюрьма человека доводят. Ему лет-то всего чуть более шестидесяти, а старик стариком. Грузовик стройматериалов привёз. Весь двор завалил. «Дом будем ремонтировать. Забор новый поставим. Негоже в такой халупе доживать. Заживём, как короли», – и радуется. – Деньги, где взял?! На ворованные не позволю! – Пелагея встала у крыльца, руки в стороны развела. – Гвоздя чужого в дом вбить не дам! – Что ты, мать? – Фёдор обнял старушку. – Вот, смотри. Разволновался, аж руки затряслись, книжку трудовую показывает: – На стройке трудился. Верь мне. Я бы к тебе с ворованным не пришёл. Знал, что погонишь. Пелагея хоть и видит плохо, но разглядела и фамилию, и имя сынка. – Ну, и будет, ремонтируй, – махнула рукой и подивилась. – Надо же, трудовая книжка. Так и зажили. Соскучились руки у мужика по домашней работе. Только солнышко встанет, он во двор спешит. Раствор мешает, доски строгает, краску разводит. Работает ловко, да всё песни напевает. Как-то соскабливал старую краску с дома и кусочек ему в глаз попал. «Ёкарный бабай, – зажмурившись, спустился с лестницы. – Посмотри, мать». И опять с песней за работу... Смотрела на работающего Фёдора и всё глубже осознавала необратимую потерю Пелагея. Леденящим страхом сковало душу и острое неподъёмное, необъяснимое ощущение вдруг навалившегося горя подкашивало ноги. А Фёдор дом покрасил и с фасада, что на улицу смотрит, лебедей нарисовал. Пелагея обречённо покачала головой и, смахнув слезу, в церковь пошла. – Батюшка, отслужи заупокойную по моему Феденьке. – В своём ли уме, Пелагеюшка?.. – отец Михаил в изумлении поднял брови. – Федя-то твой на всё село стучит, раньше петухов встаёт. – Чужой он. Федя мой ни песен не пел, ни кисть в руках не держал. А уж, ежели бы, что в глаз попало, то не «бабая» вспомнил, а всех чертей с матами собрал. Заплакала старушка, да горько так: «Сразу ведь его не признала». – Погоди-ка, может, лихой человек у тебя живёт? В милицию позвонить? – Может и лихой. Но ко мне с чистыми помыслами, с добротой. Родной сынок так не почитал. А Федю он знал. Хорошо знал. Всё ведает из самого детства. Я позабыла, а ему известно. – Может, всё-таки это твой Федя? – Не мой. Нет Феди на этом свете. Поминай. Только ни одной душе не говори. Считай, исповедалась я тебе. Дома чёрный платок надела. Кофту тёмную. – Ты чего, мать, в траур обрядилась? – Шибко пыльно у нас в белом ходить. Пелагея понимала, что разговор неизбежен, но в глубине души боялась его. Страшно было расстаться с человеком, который хорошо знал её Фёдора. И сердцем чувствовала, что не просто так незваный гость появился в ее доме. – Останься, разговор есть, – как-то предложила она после обеда. Фёдор догадался, о чём речь пойдёт. Мурка запрыгнула к нему колени. Не любила рук, а к Фёдору привязалась. – Кто ты, мил-человек? Как звать тебя? И где сын мой похоронен? Федя понурил голову, запустил пятерню в волосы, собрал их с силой в кулак, словно оторвать хотел, затем вскинул вихры и смело посмотрел на Пелагею: – Я, мать, друг сына твоего. Вместе разбойничали, в одной колонии срок отбывали, разом решили с прошлым порвать и поехали в Сибирь. Мечтал Фёдор деньги заработать и к тебе приехать чистым и не нищим. Работали за троих – копеечку к копеечке складывали. Мечтал он дом новый построить. Меня с собой звал. Мы с ним, как братья были, да и лицом схожи. А меня ведь тоже Фёдором нарекли. Пелагея слушала, подперев ладонью щёку, и покачивала головой. – «Чистым, – запало слово в душу. – Значит, не до конца пропал. И мать помнил – не совсем отбился в своём лиходействе», – подумала она. А вслух упрекнула, не сдержалась: – Долго, однако, вы добирались. То, что чистым домой хотел вернуться – хорошо!.. А деньги и у нас можно было бы заработать. Голова его бедовая!.. Всегда думал наперекосяк. И не успел, не доехал... – Надорвался Фёдор. Как понял, что немного ему осталось, придумал поменяться нам документами и жизнями прошлыми, – продолжал гость. – Рассчитались мы с работой, деньги в один мешок сложили и поселились недалеко от Абакана. Вот тогда мне Федя и рассказал всё подробно и о тебе, мать, и о соседях. И всю свою жизнь, как на духу выложил. Там же и похоронил его этой зимой. К тебе долго добирался. Стрёмно было, но слово другу дал, что дом сделаю и тебя до последних дней не брошу – сыном вместо Федьки стану. – Фёдор прямо смотрел Пелагее в глаза. Встал, засуетился: – Сейчас, только вещи соберу. – Ты погоди, вещи-то собирать. Скажи, почему в дом родной не поехал? – А у меня его отродясь не бывало, как и матери. – Так не должно быть. Бобыль, значит. – Один, как перст на этой земле. – Ответь тогда, что ж я не так сделала? Вот ты пошёл по кривой дорожке – так направить было некому. А мой Федя, почему? – Да, нас там… на той кривой дороге… разных сословий много. Доля, видать, такая. И тебе, и ему, и мне. Они надолго замолчали… – Ну, а раз доля такая, иди, сын, продолжай работать. На ужин тесто поставлю. Любишь пирожки-то? Фёдор подошёл, взяв за плечи, неловко поцеловал в морщинистую щёку. «Маленькая, худенькая – в чём только такая большая душа помещается?» – подумал он и шмыгнул носом, предательски повлажнели глаза. – Ты скажи мне, Фёдор мой не был?.. – до чего же трудно давался вопрос, мучивший её всю жизнь. – Убийцей? – Нет, мать. Оговорили его. Не свой срок мотал. Грабежом промышляли, но чтобы убивать – такого не было. Да и воровали мы не у бедных. – Всё едино грех, – но отлегла от сердца боль, что давила тяжёлым валуном с тех пор, как вышла из зала суда. Сыну верила, но свидетельские показания внесли сомнение в душу. Оно терзало и не отпускало… Так и коротали вместе дни старые, побитые жизнью Пелагея с Фёдором – мать и сын. Доживали свой век в тепле и покое в обновлённом доме и поминали архаровца Федьку, чтобы на том свете ему не было холодно от содеянных при жизни гнусных дел. *** Выкапывать картошку, как обычно, приехал внук. Не удержался, сказал Пелагее: – Значит, когда я предлагал дом отремонтировать, ты отказывалась. Говорила, что не надо тебе. – А мне и сейчас не надо. Это им обоим – Фёдорам моим потребно... Внук не понял, но промолчал. А сам подумал: «Бабка-то совсем стара стала. Заговаривается. Откуда у нее два Федора образовалось…» Автор Людмила Колбасова