Мама подняла нас с Вовкой очень рано – за окном ещё горели фонари.
Родители в ту ночь вообще не ложились – паковали вещи и покупки.

Я не люблю поездки в Москву. Знаю, что там много театров, выставок, памятников и парков…
Но для нас это лишь магазинные очереди, злые потные лица и нескончаемые тюки, коробки, пакеты и свёртки. Это запасы на год того, что в глубинке не купишь ни за какие деньги.

С тычками и подзатыльниками, наконец-то, вваливаемся в вагон… Удивительно, но он почти пустой! Хотя, возможно, все ещё спят…
Родители довольны – можно занять места для поклажи и в соседнем купе. Меня сажают на боковое место – присматривать за вещами.
Отец забирается на верхнюю полку и, почти сразу, начинает похрапывать.

Вовка канючит, что хочет есть, и мама бранит его: «Был же завтрак!»
Я тоже голодна… Как и брат, не смогла есть так рано, но молчу. Хочется лечь хоть на голую лавку и досыпать…

Вагон содрогнулся, лязгнул всеми колёсами и суставами, закачался, и пустой перрон начал медленно отползать в сторону…
Фонари, столбы, заборы и сараи, редкие закопченные деревья и чумазые путевые обходчики замелькали за пыльным окном. Грязная, отталкивающая своей неуютностью, Москва с ускорением двинулась от путей, цепляя взгляд дальними новостройками… Неохотно, но столица всё же выпустила нас в поля с редкими перелесками! И пейзаж побежал быстрее: ду-дук-так, ду-дук-так, ду-дук-так, ду-дук-так…

Лишь чуть зеленоватое предрассветное небо, с редкими нежно-розовыми облачками, невозмутимо оставалось на прежнем месте.
Спина и ноги в сандалиях на босу ногу немного замёрзли. Подышав на ладошки, как прилежная ученица складываю руки на ледяном столе, кладу на них голову и нечаянно почти сразу проваливаюсь в сон…

Проснулась от боли в виске – мать дёрнула за волосы!
«Эх, я же уснула, а велено было караулить…»
В купе женщина с девочкой моих лет располагаются напротив.
Ее мама суетится, а девочка старается её успокоить, говоря явно про меня:
– Нет-нет, она нам не мешает. У нас багажа всего-то пара сумок. И девочка пусть сидит – она же не на наших местах.

Вагон вновь тряхнуло, и маленький замызганный перрон за окном тихонько пополз в сторону.
Хочется встать и потянуться, ещё лучше попрыгать или пробежаться, чтобы согреться. Но нельзя – нужно «охранять» багаж.
Вовка, как всегда, вьётся вокруг матери: бесцеремонно рассматривает новых попутчиц, трогает их вещи…

Его угощают яблоком, но он канючит:
– Хочу пироженку!..
– Фу, ты, какой!.. Бери яблоко! Что надо сказать? – мама деланно ласкова.
– Хочу есть… Хочу пироженку! – Вовка уже не угомонится.
Мама за руку тащит его из купе в коридор, там резко и грубо встряхивает за плечи! Вовка раскрывает рот с готовностью зареветь, а мама, зажав его губы и нос ладонью, неожиданно «милым» голосом говорит, что, наверное, вагон-ресторан уже открыт, и можно купить там что-нибудь к обеду.

Сидя с боку, я вижу всю эту картину, и мне становится смешно и горько. Я уже знаю, что такое двуличие.
Хочется встать и пойти, просто пойти… и уйти… от них… навсегда… Но это невозможно… «Караулю!..»
«Что и от кого?!»
А Вовка, скорчив гримасу и показав мне язык, идёт вместе с мамой. Она забыла свою кофту. Надеваю её, чтобы согреться, забираюсь на прежнее место, поджав под себя ноги, и, чтобы вновь не уснуть, наблюдаю, как мне кажется, незаметно, за соседками по купе…

Полноватая женщина с тёмными волосами, гладко зачёсанными и собранными в тяжёлый пучок под затылком, поправила маленькую серёжку, одёрнула синее в белый горошек платье и, скинув туфли, пытается надеть брошенные на пол тапочки.
Девочка с алыми бантиками в тоненьких косичках и точно такими же, как у матери, серёжками, спрыгнула со скамьи и, наклонившись под стол, помогает нащупать и надеть ей тапочки. На ногах девочки восхитительно-белоснежные носочки и красные сандалии. Светло-голубым платьем она «метёт» по грязному полу, но мама не бранит её, а говорит «спасибо» и целует в затылок.

От подсмотренной нежности у меня болезненно сжимается все в груди… В нашей семье нет таких отношений…

Нехитрый завтрак разложен на столике поверх вафельного полотенца: кусочки обжаренной курицы в промасленной бумаге, ломтики булки, яблоко, пара помидорин и два малосольных остро пахнущих огурчика, бутылка лимонада и…
Картонная коробочка с пирожными!

Девочка с мамой едят не спеша, мило улыбаясь друг другу. Дошли до пирожных и, почему-то, вытянув руки, стали кормить ими друг друга!..
Конечно, я невыносимо голодна. Но щиплет у меня в носу и глазах не от роскоши стола, а от светлой зависти к чужой любви и ласке…

«Боже мой!.. Почему у нас не так? Может быть, потому что они – вдвоём? У них нет папы?..»

Соседки многозначительно переглянулись, и девочка, положив пирожное на бумажную салфетку, протянула его мне!
– Нет-нет, я не голодна, – вру я, кажется, правдоподобно...
– Угощайся, пожалуйста, у нас ещё есть, – она улыбается, показывая милые ямочки на щеках.
Мягкий и сладкий бисквит с розочкой из крема и листочком из цуката пахнет нежной ванилью под самым моим носом, но я, молча, сглотнув предательскую слюну, покачала головой и, чтобы не расплакаться, отвернулась к окну…
Боковым зрением, скорее чувствую, чем вижу: девочка пожала плечами, вернулась к матери и они о чём-то зашептались.

Хозяйка пирожного подошла и села рядом. Я повернула голову к ней, а она, на секунду сдвинув брови, притворно-сердито погрозила пальцем: «Ешь, давай!» – и сразу же широко улыбнулась.
Я улыбнулась в ответ и покорно взяла пирожное…
Слизнула нежную розочку и откусила ароматный бисквит, а женщина протянула руку и одобрительно-нежно погладила меня по голове. Это уже было лишним…

«Почему она не моя мама? Почему моя мама – другая?»
Доедаю пирожное и задыхаюсь непролитыми слезами.

Чужая мама протянула руку и приложила тёплую ладонь к моей щеке. Неожиданно слёзы, почти как у клоуна, брызнули из моих глаз! После утра подзатыльников и тычков, даже малая ласка заставила меня содрогнуться всем телом.
– Что ты, милая? Скажи. Скажи, что тебя мучает?
Тем попутчики и хороши, что можно рассказать то, чего даже маме не скажешь…

Я удивлена, судорожно вздыхаю…
«Что ей сказать? Разве она заберет меня с собой?..»
Но объяснить слёзы надо, и я почему-то выдавливаю:
– У меня нет такой мамы…
Я не подумала – слова вырвались нечаянно!..

И тут, казалось, спящий отец рывком спрыгнул с полки, и, не обращая внимания на собеседницу, схватил меня за плечо: «Пойдём, милая!»
Я внутренне сжалась!.. «Ласковый» голос отца не предвещал ничего хорошего. Но покорно иду по коридору впереди него, подталкиваемая сзади. С трудом открываю тугую дверь тамбура и переступаю порог…
Отец резко толкает меня в спину! Я налетаю на стену, чуть не ударившись лицом!
Привычно схватив за шею, он резко наклоняет меня вперед! Я теряю равновесие и падаю на колени…
Схватив за волосы, он пригибает мою голову к полу… Надавливает коленом на спину…
Зло с присвистом шипит:
– Скажи!.. Скажи мне ещё такое!..» – и тяжело дышит…

Моя голова под ним, почти между ног. Даже сквозь брюки чувствую тошнотворный запах тела. Его не может перебить вонь заплёванного пола, окурков, железа…
Не понимаю, чего он хочет, что я должна ему сказать?! Дыхание перехватывает… Спасительная мысль: «Мы не дома! Он не станет… бить…»

И действительно, кто-то толкает его дверью, идёт через тамбур…
«Ну, что ж ты, милая?» – он тянет меня за руку вверх. «Упала?..», – говорит якобы для проходящего и «заботливо» отряхивает моё платье…
Я шарахаюсь от него, вновь падаю и ударяюсь спиной об уличную дверь. А он поворачивается и, не глядя на меня, уходит в вагон.

«Прочь от него! Прочь!!!»
За стеклом двери мелькают деревья… Там – спасение! Рву ручку! Но дверь закрыта…
Бросаюсь к двери в соседний вагон!
Гармошка стен трещит и ходит ходуном! Кованые листы пола лязгают друг о друга! В угловые просветы видны блестящие рельсы и мелькающие шпалы… Острый запах металла, смазки, копоти!.. Внутренности комком подкатывают к горлу!.. Я вновь падаю на уже разбитые колени, и меня рвёт!..

Кто-то хватает меня за шиворот!.. Мама, не обращая внимания на ободранные коленки, тащит и заталкивает меня в тесный вонючий туалет.
Говорит злобно:
– Перепачкалась, как свинья. На минуту нельзя оставить!
Я задыхаюсь, не понимаю, что произошло! Голова кружится от запаха собственной рвоты и чужого кала… Пытаюсь открыть окно, но не удаётся… В голове: «Нельзя было брать пироженку! Сама виновата!..»

Отдышавшись, промываю ладони и зарёванное лицо. Рукава маминой кофты и подол платья безобразно испачканы...
«Опять влетит! Но выхода нет! Придётся вернуться… к ним…»

Отец вновь посапывает на верхней полке. Мама с Вовкой лежат под ним – на нижней. Мне постелено напротив, но я ухожу и сажусь на прежнее боковое место в соседнем купе.
Соседки уже перенесли вещи на выход к противоположному тамбуру.

Состав, содрогаясь всем телом и пронзительно скрипя тормозами, останавливается у мокрого перрона какой-то маленькой станции.
Девочка под пёстрым зонтом играючи прыгает через лужи. Её мама с двумя пухлыми сумками шлёпает себе, не глядя под ноги…

Вдруг она останавливается, поднимает голову, и мы… встречаемся глазами…
И тут… как в волшебной восточной сказке, она прикладывает пальцы к губам, а потом к сердцу, словно поняв и приняв мою боль и тоску…

Я глотаю безмолвные слёзы. Хочется вскочить и побежать… к ним… Ставшим уже почти родными… людям.
Но вагон дёрнулся, зло лязгнул металлом, заскрежетал и медленно потащил меня прочь!

«Она не моя мама… но все равно – МАМА!..»
Она стоит под дождём и провожает меня взглядом.
«А ведь ее дочкой, могла бы быть – я!!!»

А та, ее настоящая дочка, тоже такая хорошая, нетерпеливо трясёт свою маму за руку, удивлённо вглядывается в ее лицо… И, проследив ее взгляд, улыбается мне, машет рукой и роняет зонтик...

«Все… больше я не увижу их никогда!..» Боль и отчаянье!
«А если побежать?! Там – другой мир!!!»
Влажный чистенький перрон вдруг закончился… как и «их мир». Мимо пополз загаженный домик общественного туалета.
«Ну, почему не побежала?!»
И тут же успела сообразить: «Ах, да… бесполезно… Двери из вагона во время движения закрыты!»

Не люблю поезда! Вонь, грязь, нескончаемый перестук…
Ненавижу обращение «милая» – оно всегда – издёвка…
Не люблю и не ем бисквитных пирожных – тошнит…

О, Господи! Где же ты?! Сколько боли и горести в этом мире?!
И кто сказал, что мать и отец обязательно должны любить своё дитя? В жизни нередки случаи, когда не только не любят, но и зачастую ненавидят.
Бывает и такое, что к детям относятся по-разному: одного любят, другого нет.

Но вот, что интересно, я не знаю ни одного случая, когда бы дети не любили своих родителей… Пусть даже самых никчемных!..
Потом… повзрослев – возможно… Но будучи еще детьми…
Хотя, может, я ошибаюсь…


Автор Пушкина Галина