Сретенье.
Когда она в церковь впервые внесла дитя,
находились внутри из числа
людей,
находившихся там постоянно,
Святой Симеон и пророчица Анна.
И старец воспринял младенца из рук Марии;
и три человека вокруг
младенца стояли,
как зыбкая рама, в то утро, затеряны в сумраке храма.
Тот храм обступал их, как замерший лес.
От взглядов людей и от взора небес вершины скрывали,
сумев распластаться,
в то утро Марию, пророчицу, старца.
И только на темя случайным лучом свет падал младенцу; но он ни о чем не ведал еще
и посапывал сонно,
покоясь на крепких руках Симеона.
А было поведано старцу сему
о том, что увидит он смертную тьму не прежде,
чем Сына увидит Господня.
Свершилось.
И старец промолвил:
«Сегодня, реченное некогда слово храня, Ты с миром,
Господь, отпускаешь меня,
затем что глаза мои видели это
Дитя: он — твое продолженье и света источник для идолов чтящих племен,
и слава Израиля в нем».
— Симеон умолкнул.
Их всех тишина обступила.
Лишь эхо тех слов, задевая стропила, кружилось какое-то время спустя над их головами,
слегка шелестя под сводами храма, как некая птица,
что в силах взлететь, но не в силах спуститься.
И странно им было. Была тишина
не менее странной, чем речь. Смущена, Мария молчала.
«Слова-то какие…»
И старец сказал, повернувшись к Марии:
«В лежащем сейчас на раменах твоих паденье одних, возвышенье других,
предмет пререканий и повод к раздорам.
И тем же оружьем, Мария, которым терзаема плоть его будет, твоя душа будет ранена.
Рана сия даст видеть тебе, что сокрыто глубоко
в сердцах человеков, как некое око».
Он кончил и двинулся к выходу. Вслед Мария, сутулясь, и тяжестью лет согбенная Анна безмолвно глядели.
Он шел, уменьшаясь в значеньи и в теле для двух этих женщин под сенью колонн.
Почти подгоняем их взглядами, он шагал по застывшему храму пустому к белевшему смутно дверному проему.
И поступь была стариковски тверда.
Лишь голос пророчицы сзади когда раздался,
он шаг придержал свой немного:
но там не его окликали, а Бога
пророчица славить уже начала.
И дверь приближалась. Одежд и чела уж ветер коснулся, и в уши упрямо врывался шум жизни за стенами храма.
Он шел умирать.
И не в уличный гул он, дверь отворивши руками, шагнул,
но в глухонемые владения смерти.
Он шел по пространству, лишенному тверди, он слышал, что время утратило звук.
И образ Младенца с сияньем вокруг пушистого темени смертной тропою
душа Симеона несла пред собою,
как некий светильник, в ту черную тьму,
в которой дотоле еще никому
дорогу себе озарять не случалось.
Светильник светил, и тропа расширялась.
Иосиф Бродский 1972 г.
Нет комментариев