Дачники

Ответ пишите в комментариях

ПОПУТЧИК. Каких только у меня не было попутчиков, но этот оставил неизгладимую память о себе. Мы ехали в поезде Санкт-Петербург–Адлер вдвоем в купе, хотя в кассах говорили, что билетов нет. В последний момент компьютер выбросил один купейный билет. Кассир сказала, что мне крупно повезло. Но в нашем вагоне почти во всех купе ехали по одному — по два пассажира. Мы думали, что будут большие посадки по дороге. Но нет! Несколько человек в Москве да в Туле и одна дама в Ельце. А потом лишь в Воронеже и в Ростове набралось народу, и то не на весь вагон. И это в середине июня, в сезон отпусков. Хорош капитализм, однако! Люди не могут купить билеты, а поезд едет на юг полупустой. Конечно, хорошо, что с тобой в купе один сосед, а не три, но за державу обидно. Мой попутчик пришел за минуту до отправления. Поздоровался и больше не проронил ни слова до самого утра. А утром я достал дорожную снедь, разложил ее и предложил соседу разделить со мной трапезу. Он рассмеялся и выложил точно такой же джентльменский набор: вареные яйца, бутерброды с сыром и колбасой и пачку печенья. — А курицу вам положили? — смеясь спросил он. — Положили. — А бомж-пакет? — Это что такое? — «Доширак» или что-нибудь наподобие. Лапшу или пюре в пластиковой коробке. — Кажется, положили. Сосед мой наклонился, отыскивая что-то в сумке, а я быстренько перекрестился и приступил к завтраку. Сосед выпрямился и, лукаво глядя на меня, медленно перекрестился широким крестом: — Чай, не в Эмиратах и не в Пакистане. По родной земле едем, слава Богу! Чего таиться! Имеем право и перекреститься, и помолиться. Вы не в паломничество направились? Не в Задонский монастырь? — Нет. Еду в Сочи. — Отдыхать? В санаторий, поди? — Нет. Мать моя болеет. Нужно поухаживать за ней. — Это дело хорошее. Богоугодное. А сколько матери? — Восемьдесят пять. — Немало. Богом данный срок превзошла. «Аще в силах, осемьдесят. И множае труд и болезнь»… А если больше восьмидесяти, как вы думаете, зачем и кому дает Господь лишние годы? Сверх им же установленного предела? — Не знаю. Наверно, для покаяния. — Ия так думаю. Если человек грешил и понял, что оскорблял своими грехами Господа, то ему дается возможность болезнями и страданиями выжечь остаток мерзости в душе. Это когда Господу и в яд посылать человека жалко, но и в рай — никак. Вот и полежи, родимый, пострадай, сокрушаясь о своем нечестии. А когда попалится горячим раскаянием вся нечистота, вот тогда Господь к Себе и позовет. Судя по тому, как мой сосед появился в купе и как вел себя вечером, я никак не ожидал, что он окажется верующим, да еще склонным к духовным рассуждениям. Начал он сразу, без разбега. Не поговорив о чем-нибудь нейтральном, не представившись и не спросив моего имени-отчества… Да и вид у него был больно пижонистый. Эдакий молодящийся старичок. Без бороды. Лицо довольно молодое, но как будто после пластической операции. На лбу глубокая горизонтальная складка, словно заглаженная утюгом. От нее между бровей две вертикальные морщины. Этот рисунок из трех морщин очень походил на орла с горизонтально распростертыми крыльями — чистая кокарда немецкого солдата Второй мировой войны. Такое ощущение, будто пилотку снял, а кокарда на лбу осталась. Одет он был как модный молодой человек. Даже сумка из толстенной кожи, как чересседельник у американских ковбоев, с массивными бронзовыми застежками. Я таких сумок в жизни не видел. И коричневые мокасины с белой подошвой совсем не походили на обувку паломника. Да еще шелковый шейный платок, который он повязал, как только вернулся после умывания. Богословствовать с этим господином почему-то не хотелось. Но по всему было видно, что он настроился на долгий разговор. Я решил повернуть нашу беседу в более-менее светское русло. — Вы знаете, у меня был один знакомый — Михаил Иванович Вальберг — последний уцелевший при большевиках паж. Он учился в Пажеском корпусе до самого его закрытия. В гражданской войне он не участвовал. Но в тридцатых годах его посадили. Его отец — генерал Вальберг — при царе был начальником Павловского пехотного училища. За это и за пажескую юность и посадили Михаила Ивановича. И отбыл он в Колымских лагерях шестнадцать лет. А прожил 96. Ровно шестнадцать сверх определенных человеку восьмидесяти. — Очень интересно. — Знал я еще одного замечательного человека — Александра Сергеевича Некрасова. Он тоже долго сидел. И тоже, кажется, шестнадцать лет. И тоже скончался в возрасте 96 лет. — Слушайте, об этом нужно подумать. Конечно, нет никакой статистики о том, кто сколько прожил после тюрем и лагерей, но, очевидно, для Своих верных чад Господь сделал подарки. Большевики отняли у них шестнадцать лет, а Господь ровно столько подарил. Со светским руслом не очень получалось. Тогда я решил возразить самому себе: — Многие лагерники после освобождения умирали довольно скоро. Отец моего друга не дотянул и до шестидесяти. Да и Варлам Шаламов тоже умер довольно рано. — Вы знаете, дело не в числах как таковых и не в нумерологии. Рассуждать об этом можно бесконечно. А в том дело, что мне послезавтра исполняется семьдесят. И я не уверен, что Господь даст мне еще десять лет, несмотря на то что я «в силах». Я на всякий случай решил встретить свой невеселый юбилей в Задонском монастыре. Собеседник мой как-то быстро погрустнел. Трудно было поверить, что ему семьдесят. — Все-таки дело в цифрах, — возразил я. — Вы едете в монастырь не по какой-то иной причине, а потому что вам семьдесят. А вы говорите: не в цифрах дело. Вас именно цифра напугала. — Пожалуй. Мне нужно избавиться от кое-каких долгов. И я испугался, что не успею. Дело именно в грехах. А число напомнило мне, что нужно поторопиться. — А почему вы так далеко отправились? Могли бы и к Александру Свирскому поехать или в Печоры. Все ближе. Слава Богу, сейчас питерцам не нужно далеко ехать в поисках монастырей. — Нет, мне нужно именно к Митрофану Воронежскому. У меня должок. Я у Митрофана должник. — Воронежского? — Нет, псковского. Не святого. Простого мужика. Он немного помолчал и добавил: — А может, и святого. Скорее всего. И без просьб с моей стороны начал рассказ. Но пока дошел до истории с Митрофаном, поведал мне обо всей своей жизни. Если бы у нас были попутчики, то ничего бы этого я не услышал. — Я из очень обеспеченной по советским меркам семьи. Достаточно сказать, что мы жили втроем в четырехкомнатной квартире. У меня была своя комната. А в нашем классе только еще у двоих мальчишек были свои комнаты. Ну, и я делал в этой комнате что хотел. Рано познал все прелести. Начал взрослую жизнь в восьмом классе. Отец мой был большим начальником и баловал меня страшно. Деньги давал. Из загранпоездок привозил джинсы и всякое модное шмотье. А тогда придешь на танцы в джинсах, рубахе баттен-даун — и все девки твои. Я не хочу сказать, что все девушки были распутными, но те, кто с боями прорывались на «скачки» (так называли танцы), были готовы на все. И я не понимаю наших сверстников, когда они ругают молодежь и говорят, что не знают, откуда она такая развратная получилась. Да оттуда она и вышла. Все эти девушки, круто веселившиеся в шестидесятых-семидесятых, нарожали себе подобных. А их отрасль пошла дальше, чего и следовало ожидать. У нас было все. У отца служебная «волга», личная «волга», дача в Репино. У матери соболья и норковая шубы, платья от Кардена. Были у нее и камешки. Она бриллиантам предпочитала изумруды и сапфиры. У нас толклись маклаки (маклеры, посредники. — Прим. ред.), которые ей поставляли всякие цацки. Она покупала только дореволюционные, хороших мастеров. Современные — только необычной огранки и не в изделиях. Я рано научился отличать старинную ювелирку от современной. Как-то я встретил на Невском одного из ее маклаков. Он пригласил меня к себе в гости. И я буквально обалдел, когда увидел его коллекцию икон. Он собирал только древние, как он говорил, «доски». Моложе XVII века не брал. Были у него только две венчальные иконы Спаса и Богородицы начала XX века. И то взял он их из-за окладов. Оклады были толстенные, кованого серебра, с разноцветными эмалями. Иконы красоты невероятной! Палехского письма. Яркие. Не совсем в каноне. Как говорят, «словно живые и даже живее всех живых». Большой мастер их писал. Я долго не мог от них оторвать глаз. С тех пор и началась моя болезнь. Я полюбил иконы и стал их собирать. Каждую неделю ходил в Русский музей и часами стоял у икон в залах древнерусской живописи. Для такой страсти нужны были деньги. И большие. Начал я фарцевать. Валюта, шмотки фирменные, ну и, конечно, «доски». Продавал что попроще и покупал старинные для коллекции. Мир, в котором я оказался, лучше бы не знать. Поскольку у всех были клички, то они и Спасителя и всех святых называли по кличкам. Вспоминаю об этом с ужасом. Кстати, и в этом нужно покаяться. В основном это были не клички, а уменьшительные имена. Фарцовщикам казалось, что в этом панибратстве нет ничего страшного. Были там и такие артисты: утверждали, что своей деятельностью борются с советской властью. Считали себя романтиками и героями. Это было какое-то «Зазеркалье» со своей вымороченной моралью и представлениями о чести. Все были повязаны: свои люди и в таможне, и в ментуре, и дипломаты. Любую доску до Штатов доставляли с гарантией в две недели. Я был студентом, когда умер отец. С матерью у меня отношения были неважные. Я по сути и не знал, что такое материнская любовь. Она никогда меня не ласкала. Я даже не помню, брала ли она меня на колени, когда я был маленьким. Сначала у меня была Маша, потом Даша — няньки. Здоровенные деревенские тетки из-под Боровичей. Маша была добрая. Славная. Симпатичная. Меня любила. Я на ее молоке вырос. Она меня до четырех лет грудью кормила. У нее была дочка. Но я ее не помню. То ли ее в деревню вскоре отправили, то ли померла. Маша любила со мной гулять в Таврическом саду. И даже втайне от родителей иногда водила в Спас-Преображенский собор. Она долго не молилась. Заходила минут на десять. Ставила всегда по три свечки. Одну на канун и по одной Нерукотворному Спасу — чудотворной иконе — и Богоматери «Всех скорбящих Радость». У Богородицы она всегда шмыгала носом и утирала слезы. О чем она плакала, я догадался позже. Мать прогнала ее со страшным скандалом за год до моей школы. У Маши был роман с моим отцом. Говорят, где-то по новгородским просторам гуляет мой брат. Ну, а Даша мною, как и мать, не занималась. Готовила, стирала. А гулять я уже бегал сам. Это неинтересно. А интересно, как все в этом мире закручено. Матери дали за отца пенсию. Хорошую по тем временам. Но ей не хватало. Привыкла жить на широкую ногу. Теперь ей было не до камешков. И камешки пришлось время от времени продавать. Из тех, что врассыпку хранились в шкатулке. Броши, колье, серьги она не трогала. Она меня приставила к этому. Я имел дело только с тем маклаком — коллекционером икон. Засвечиваться с камнями было опасно. Сначала он ей камешки продавал. Теперь она ему. Мы с ним даже подружились. То есть выпивали после сделок. И я видел, что он меня старался не обманывать. Насколько это ему удавалось. А он просто знал, что с моей мамашей ему дел предстоит надолго, и не хотел терять клиентку. Однажды я залетел в больницу и там познакомился с молодым человеком. Его дед жил в Тутаеве — бывший Романов-Борисоглебск. И в этом Тутаеве было немерено икон. Сразу после больницы он мне продал несколько и пригласил с собой. Мы поехали. Городишко — чистая деревня. Несколько каменных купеческих домов, остальное все — деревянное. Но храмы! На одной стороне Волги полдюжины, на другой — один, но какой! На высоком подклете, пятикупольный. Век семнадцатый, если не шестнадцатый. Я его изображение видел в немецкой энциклопедии. А на другой стороне — церковь с шатровой колокольней, как с картины «Грачи прилетели». Красота! И вот в этой красоте я наладил свое дело. Несколько лет жил безбедно. Берешь икону за 50 рублей. Продаешь за 500 долларов. А мой тутаевский агент поначалу покупал по деревням. Потом собрал молодняк, и стали они иконы красть. Нескольких человек поймали. Я затихорился. Перестал туда ездить. Но тут с маманей вышла история. Мне позарез нужны были деньги, и я взял из ее шкатулки один камешек. Самый неприметный — в два карата. Ну и продал его маклаку. Оказалось, он был какой-то немыслимой огранки. Маклак сразу его продал и наварил кучу денег. Маман туда-сюда, а камешка следа не найти. В ювелирном мире его знали. Его то ли француз, то ли итальянец знаменитый огранил. И, конечно, он ушел с концами. Маманя моя без тормозов меня в ментуру. И началось. И Тутаев на повороте выплыл, и другие мои подвиги… В общем, дали мне семеру — семь лет строгача. Валютные операции и прочие замечательные действия. Маманя через некоторое время остыла, но поезд ушел. Пошла нажимать на все педали. Она меня выкупила. Посадила за один камешек, а жене замминистра пришлось брошку Фаберже отдать. «Павлиний хвост» называется. Там этих камешков несколько десятков да три сапфира. Цены ей нет. Но полтораху я оттянул — отсидел полтора года. И слава Тебе, Господи! Если бы тогда нить моей жизни, простите за высокий штиль, не прервалась, я бы погиб. Когда пришел Андропов, несколько моих дружков за «в особо крупном размере» присели надолго, а одного отправили туда, где деньгами не пользуются, — к праотцам. Но главное в другом. Со мной сидел один старичок. Он занимался самиздатом. На плохонькой бумаге печатал религиозную литературу. И пишущей машинкой не брезговал. Сам печатал и народу раздавал. Вот как коммунисты боялись слова Божьего: посадили бедного вместе с убийцами, ворами и валютчиками. Вот он-то мне и мозги, и душу поставил на место: «Как же ты мог торговать святыми иконами и не почувствовать, с чем и с кем имел дело?! Неужели у тебя душа ни разу не дрогнула?» — спрашивал он меня. А у меня не то что не дрогнула, а такое в ней, родимой, творилось… Лучше не вспоминать. Я это дрожание по-своему усмирял: после каждой удачной сделки пускался во все тяжкие. А когда этот мой сокамерник, раб Божий Феодор, стал обо мне, окаянном, молиться со слезами… Да что со слезами! Рыдал после того, как я ему и о половине своих подвигов не рассказал. Однажды ночью просыпаюсь, а он Бога молит простить мои преступления. И, поверите, то ли спросонья, то ли ночь была какая-то особенная: я лежу под одеялом и слушаю его шепот — такой горячий, с такой энергией он произносил мое имя и слова молитвы… Я вдруг разревелся и не мог целый час успокоиться. А я вам доложу, что я вообще никогда не плакал. Ни в детстве, а потом и подавно. Откинул я одеяло и реву. И Федор в голос плачет. Сокамерники проснулись — и… только один матюгнулся и замолк. Все лежат и пошевелиться не могут. Потом братва рассказывала: ужас всех объял, а через некоторое время отошло, и сердцу легко стало и радостно. И не с одним это произошло. Нас было 12 архаровцев, как апостолов у Господа. Правда, иуд оказалось поболе. Корявый — мутный был мужик — замутил братву. Сказал, что это мы с Федором коллективный гипноз напустили. А Федор ответил: «Это нас, братцы, Ангел посетил». И стали мы после этой ночи молиться. Кому скажи, что полхаты на молитву Федор поставил, — не поверят. А Корявый с двумя орлами бесноваться стали. Драки устраивали, визжали. Слава Богу, у тех, кто молился, был крутой заступник — любого заваливал. Да еще два мокрушника-убийцы — с ними тоже не связывались. Так у них от молитвы не морды, а лица сделались — как у детей. Федор наизусть знал и утреннее, и вечернее правила, Покаянный канон. Изобразительны по воскресеньям читал и пел. Тропари всем праздникам. Но война шла конкретная. Федора по воскресеньям отлавливали — и в карцер. За худшие дела так не наказывали, как за молитву. Это потом не только разрешали молиться, но и церковь открыли. А до этого — просто труба… Я потом, после отсидки, встретил кума — опера. Он говорит: о нашей камере, трижды Краснознаменной, до сих пор легенды ходят. Говорят, Богородица нам явилась. Не знаю, может, Федору и явилась… Я потом братву, которая уверовала, на Святую Землю возил. Правда, на Геннисаретском озере бесяра на нас напал крепко. Я даже думаю, не тот ли это был легион, которого Господь изгнал из гадаринского товарища. Так нас всех скрутило. Готовы были разорвать друг друга. Но это грустная история. Главное, мы помирились и теперь братва стали братьями. Помогаем друг другу во всем. А вот Федор, Царство ему Небесное, не сподобился волю увидеть. Но другой мой друган — я от него подобного не ожидал — как только вышел, все монастыри объездил, у всех старцев побывал. Стал алтарником, потом чтецом в храме. Говорит мне: «Поехали к отцу Павлу Груздеву. Он нашего брата понимает. Может и совет нужный дать, и отмолить. Сам оттянул на сталинских курортах чуть ли не двадцать лет». Я говорю: «Поехали». Прихожу на вокзал: «Куда едем?» — «До Ярославля, а там до Тутаева». Ну, я чуть не помер. «Как до Тутаева?» — «Да так. Он там рядом, в деревне служит». Вот ведь как Господь ведет. Где грешил — туда и каяться поезжай. Приехали мы. Народу у батюшки полно. Мы стоим во дворе, ждем. Друган мой сидел за то, что превысил самооборону. Не виноват был. Защищался. Но скорбел крепко — ведь душу человеческую погубил. Стоит и переживает: «А вдруг батя со мной и говорить не станет!» Выходит батюшка. Оглядел бабулек — и к нам. Обнимает моего другана, а на меня чуть не по матушке: «Пошел вон, пес смердящий! Чего приехал?! Поболтать?! Болтай у себя, а ко мне каяться приезжай». Увел он моего другана и больше двух часов с ним говорил. А я стою как оплеванный пенек и не знаю, то ли бежать, то ли попытаться снова подойти к отцу Павлу. Бабульки на меня как на врага смотрят. Раз батюшку прогневил, то надо показать и им свое отношение. А мне так обидно. Думал: исповедуюсь, поговорю, спрошу, как жить дальше. А он меня при всех шуганул. Тут подходит ко мне одна бабуля — я ее и не заметил сразу. Смотрит на меня по-доброму. Говорит: «Ты, сынок, наверно, не готов принести покаяние. Надо ведь не просто перечислить грехи, а душу наизнанку вывернуть, показать свой грех и вырвать его и выбросить вон, как вырезанный аппендицит. Погляди в свою душу и не обижайся на батюшку. Он не любит теплохладных». Я ее слушаю. Понимаю, что она права, но от обиды все во мне горит. Тоже мне, старец. От великой любви он меня при всех приложил. Стоило ехать, чтобы получить такое. Пошел я к Волге. Сижу рядом с храмом. Там раньше лодочная станция была. Смотрю на воду. Думаю: «Вот так житие мое и течет. И все впустую. Сколько его, этого жития, осталось? Гонялся за удовольствиями, а чтобы их получить, все заповеди нарушал. А награду себе придумал — грех смертный. В блуде отраду находил». Чувствую, стыд меня стал припекать. Душа размягчаться стала. И вдруг мысль: «Сейчас тебя кто-нибудь узнает. Отволокут в ментовку. Давай беги, и нечего тут тебе делать». Так я и не вернулся к батюшке. Поехал домой. А друган мой несколько дней был при нем. Вернулся другим. Вера в нем с той поры — алмаз твердейший. А я поехал в Печоры. Принял меня отец Иоанн Крестьянкин. Вот у кого любовь! Обласкал. Посоветовал Питер на время оставить и все окружение. Дал мне адрес одного бати. Говорит: поезжай к нему. Поживи при храме. Потрудись, помолись. Через полгода приезжай ко мне. Поглядим, как дела пойдут и что дальше делать. Я и поехал. А когда говорил с отцом Иоанном, понял, что отец Павел был трижды прав. Не шугани он меня тогда, я бы так и был туристом. Ездил бы по святым местам без толку. Я ведь никак не мог молиться. Клапан какой-то во мне сидел. Читаю слова молитвы — и как о стенку горох. Не трогают. В тюрьме трогали. Там мог молиться. А прожил три года на воле — и закрылся клапан. Я ведь ничего не делал. Устроился формально в одну контору и зарплату отдавал мужику, который меня оформил. А сам матушкины камешки проживал. Она вскоре после моего освобождения умерла. Я поначалу молился, а потом клапан захлопнулся, и чувствую лапу мохнатую, сжимающую горло. Не могу в церкви вместе со всеми «Отче наш» петь. Не могу вслух молитвы прочесть. А поговорил с отцом Иоанном — и клапан приоткрылся. И уже не так меня крепко душить стало. Я в селе, куда меня отец Иоанн отослал, чего только не делал. Вся работа по храму была на мне. Я и дрова доставал и колол, и храм сторожил, и убирал, и алтарничал, и читал, и с бабульками пел. Храм только отдали, а там и ремонт, и печку сразу же пришлось сложить. Одним словом, крутился как никогда в жизни. А я же работы никакой не знал. До сорока с лишним лет балда-балдой прожил. Да еще и с батюшкой не просто было. Он мою подноготную знал. Уважать не мог. В душе, конечно, презирал. Но видел мое старание. Иногда приглашал к себе. Давал книги всякие читать. По «Добротолюбию» потом беседы устраивал. Некоторые мои суждения называл оригинальными. Не знаю, что он имел в виду. Наверно, я ересь порол. И у меня было такое чувство, что он делает это через силу. Он без семьи — монашествовал. Но хоть и монах, все же по слабости человеческой и собеседник иногда нужен. Я старался быть ему хорошим помощником. Особенно его ценил за молитву. Служил он красиво и усердно. Молился по ночам. И подолгу. Нестяжательный был. Я ему денежку привезу, а он либо старикам, либо детям раздаст. А нужд по ремонту было много. Я потом понял, что он мои деньги не хочет на храм пускать. Грязные деньги. Я на это обижался, а потом он и говорит: «Ты не обижайся. Потрудись несколько годков. Дурь и все, что накопил, из тебя выйдет. И тебе, и мне будет легко. Я в тебе поначалу разбойника видел, а теперь вижу заявку на разбойника благоразумного. Так что стяжай благоразумие, и войдешь в радость Господа нашего». И я старался. Но эти несколько годков меня пугали. Отец Иоанн говорил про полгода. Я себе избушку у старушки прикупил. Хорошую, просторную. Иконушки в избушке простенькие. Решил я всю свою коллекцию храму подарить. Думал оставить себе две-три для молитвы, остальное — храму. Приезжаю в Питер, а квартирка моя — того. Нараспашку. Ни икон, ни маминых цацек. Ну что ж. Бог дал, Бог взял. Только взял, конечно, маклак. Не сам. Навел. Но я с ним разбираться не стал. Продал отцовскую библиотеку. «Волжанку» его старенькую пригнал и бате подарил. Кстати пришлась. Разъездов много, а ездить не на чем. Приехали мы как-то к одному старику. Митрофаном звать. Причастили. Он немощный. До села нашего шесть верст. А до храма — семь. А он еле на двор выходит. Гляжу: стоит у него на столе, прислоненная к стенке, икона Ильи Пророка. Как увидел я ее — все во мне взыграло. И прежняя моя страсть проснулась. Письма она странного. Лик выписан идеально, а остальное небрежно. Но видели бы вы огненный вихрь, в котором возносилась колесница с пророком Божиим на небо. Так закручено, такие огненные кони… А пророк Елисей, ловящий милоть своего учителя, в такой немыслимой позе — дескать, трудно поймать ее, но поймаю и получу двойную благодать от Бога Живаго. А сам пророк Илья во весь рост, а житие его в неотделенных друг от друга клеймах. По кругу снизу вверх до самой колесницы. И такая она вся вихревая и огненная. Такой взгляд у пророка Ильи пронзительный и грозный. В общем, не икона — а предстояние перед Господом Богом. С той поры я зачастил к Митрофану. Он сразу понял, что мне нужно. Посмеивался надо мной. Деньги ему никакие не нужны. Говорил, будет Илья моим после его смерти. А один раз сказал: «Пустое ты, парень, затеял. Ты ее и в дом свой не внесешь». Но я уже не могу отступиться. Чувствую, что не могу без этой иконы жить. Прихожу, приношу ему еду всякую — он леденцы простые любил, — чаю попьем, а я все гляжу на икону да молюсь, как могу. И прошу пророка Илью ко мне перебраться. А Митрофан все посмеивается. Однажды прихожу к нему, а он лежит на полу. Я встал на колени, щупаю пульс — нет пульса. А рука еще теплая. Видно, помер прямо перед моим приходом. Что делать? Телефонов нет. Больница и менты в районе. А до района тридцать верст. А мне только ментов не хватало. Еще и покойника на меня повесят. Ну, думаю, пойду к бате. Пусть он решает. А икона… Видно, Господь услыхал мои молитвы. Заберу икону, а завтра с батей приедем. Он его отпоет и в район позвонит. Перекрестился я, попросил у Бога и пророка Ильи прощения и взял икону. А она — метр двадцать. И весу в ней килограммов 15, если не больше. Взял я мешок, положил ее в него. Слава Богу, захватил полиэтилену на случай дождя. Митрофан, пока в силах был, теплицы делал. Отмерил я метра три и сунул в мешок. Выхожу — а на дворе темно. В той деревне только еще в двух домах дачники жили. Никого я по дороге не встретил. Никто меня не видел. Иду с тяжеленной поклажей. Нести неудобно. Надо было веревку как-нибудь приторочить да нести через плечо. А я только конец мешка перевязал. То на спину мешок закину, то перед собой несу на двух руках. Прошел с километр, и вот тут Илья и показал себя во всей красе и мощи. Как бабахнет над самой головой, я чуть не рухнул. Молнии я не видел. Может, глаза от страху закрыл. Прошло несколько минут, и гром заурчал — будто вдаль ушел. Так перекатывается, как пустыми бочками по потолку. А потом снова — и над самой головой. Да как загремел канонадой, да с молниями. А я уж лес-то прошел да в поле вышел. А тут как полилось! Достал я полиэтилен, обернул икону, поднял мешок над головой и иду себе, как бобренок Чука. И вдруг снова как ударит. И куда моя затычка, тот клапан, что не давал молиться, делся. Молюсь и кричу во все горло: «Господи, помилуй. Пророче Божий, не погуби. Не убей меня молнией. Я ведь тебя не на продажу несу. Буду тебе молиться и оставлю всякий грех. Только пощади. Не убивай неготового. Дай время на покаяние». Иду — ноги разъезжаются. У нас там все больше песок. А тут на глинистый участок попал. Как добрел до села нашего — не помню. Подхожу — и вижу зарево во весь горизонт. А это моя изба горит. Пощадил меня пророк Илья, а в избу все же стрельнул. Народ сбежался. А чего народ? Старики да бабки. Все меня утешают, а сделать ничего не могут. Сгорела моя избушка. И дождь не помог. Он, видно, как в избу молния попала, тут же и перестал. Так что сбылось пророчество деда Митрофана: не пришлось мне его икону в мою избу заносить. Отнес я ее в храм. Рассказал батюшке о моем приключении. Он все, как полагается, сделал. Успели мы до приезда фельдшера и обмыть Митрофана, и отпеть. Участковый приехал. Не задержался. Составил бумагу, мы расписались как свидетели. Фельдшер зафиксировала смерть. «Можете хоронить, — сказала, и долой со двора. — Повезло старику, что вы его нашли. А то бы завонялся». Мы бедного Митрофана и похоронили. А у меня на душе тяжесть, будто я его в могилу свел. Вот теперь еду к Митрофану Воронежскому. Помолюсь. Я ведь на исповедях даже от отца Иоанна многое утаил. И через полгода не поехал к нему. А когда собрался, он уже был плох. Не пускали к нему никого. Рассказчик мой отвернулся. Мне показалось, что он утер слезу. Поезд притормаживал. Громко застучали колеса на стыках. Мы переезжали широкую реку. За окном на холме высился огромный храм. Еще несколько церквей красовались на левой стороне реки. Я вышел в коридор. Сосед мой обогнал меня и подошел к расписанию: — Надо же, Елец. И стоим целых двадцать минут. Красивый город. Сколько церквей уцелело. Никогда его не видел. Раньше ездили на юг через Харьков. Пожилая дама, стоявшая у окна, вздохнула: — Здесь и монастырь есть. Недавно вновь открыли. Сосед оторвался от расписания: — А далеко ли отсюда до Задонского монастыря? Дама пожала плечами: — Точно не знаю. Но немного. Не больше ста километров. Сосед задумчиво поглядел в окно и двинулся в сторону нашего купе. Я остался в коридоре, а он бросил несколько предметов в сумку и, кивнув мне, пошел к выходу. Я последовал за ним. Он молодецки спрыгнул на платформу и повернулся ко мне: — Прощайте. Простите за болтливость. Боюсь, не всякий монах станет выслушивать подробности моего окаянного жития. А вас я загрузил по полной. Будем считать, что это я перед исповедью порепетировал. Если чем обидел, простите. Он перекинул через плечо сумку и быстро зашагал по платформе. Я долго смотрел ему вслед. Его внезапное решение расстроило мои планы расспросить его о «другане». Хотелось бы найти его и поговорить с ним об отце Павле Груздеве. Он так и не назвал ни своего имени, ни имени «другана», ни священника, к которому его послал отец Иоанн. Когда я вернулся в купе, первое, что увидел, был шейный платок. Он висел на крюке возле двери. Я и не заметил, как он его снял. Рассказ Александра Богатырева

Журнал: "Советский экран"

Прости меня, Алеша... Рассказ Они смотрели друг на друга и у обоих в глазах стояли слезы. Надя подошла поближе к Алексею и тихо сказала: -Как я соскучилась! Прости меня, Алеша. За все эти годы прости. Он молчал, просто смотрел на нее, не замечая, что слеза катится по его щеке… В тот сентябрьский день 1979 года Наде исполнилось шестнадцать лет. Мама испекла торт, наготовила много вкусного и ушла к соседке, оставив дочку с сестрами и подружками веселиться. Когда наступил вечер, все засобирались по домам. Аня и Лена жили неподалеку, а вот Тоня жила на другом конце села и за ней зашел ее парень, Валька. Они уже год как встречались. У них такая любовь была, все подруги обзавидовались. - Надя, там Валька с другом пришел, пойдем, познакомлю, хороший парень, между прочим. Хочет в Суворовское поступать! Надя с грустью посмотрела на груду посуды, вздохнула, но сказала: - Ладно, пошли, только быстро. Ребята стояли у калитки и первое, что выдала Надя, было: - Ого, ты бы Пушкина без стула повесил! Ребята удивленно посмотрели на девушку, а она, нисколько не смутившись, пояснила: - Я вчера в классе свалилась со стула, когда вешала портрет Пушкина на стену. А ты такой высокий, что и так бы достал. Алеша, действительно, был очень высокий, Надя макушкой ему едва до подбородка доставала. И еще он был очень симпатичный. Валя и Тоня уже давно ушли, мама пришла от соседки, с интересом посмотрев на незнакомого паренька, а они все не могли расстаться. Алеша был почти на год старше, но оба они ходили в десятый класс, только учился он в интернате, что находился на краю их села. Он со своим младшим братом Витей жил у тети, которая была их опекуншей, отец погиб три года назад, а мама недолго пережила мужа, от горя она ослабла и заболела. Врачи ничего не смогли сделать, старенький доктор сказал Алеше, что она «не захотела выздороветь». Алеша тогда горько плакал от обиды на маму, за то, что она их «бросила». Хорошо, хоть у них была тетя Оля, добрая и приветливая, она в племянниках души не чаяла. С того самого дня Алеша и Надя встречались каждый день. Вместе делали уроки, он помогал ей по дому, в школе, ведь она была там первая заводила. Все концерты, викторины и даже постановка спектакля – все организовывала непоседа Надя. Алеша наглядеться не мог на свою Малышку, как он ее называл, старался всегда быть рядом, чтобы никто не мог ее обидеть, пусть нечаянно. Даже хотел отказаться от мечты поступить в Суворовское, чтобы не расставаться. Но Надя пообещала закончить педучилище и приехать к нему. На Выпускном вечере Надюшка, конечно, была ведущей и так забегалась, что забыла про Алешу, который тоже пришел на праздник. Он пытался пару раз пригласить ее, такую красивую в нежно-голубом платье, на танец, но она только отмахивалась и убегала. Тогда он вышел из школы и, грустный, пошел по темной улице. Вдруг он услышал крики и увидел, как дерутся несколько ребят. Подбежав, он увидел, как взрослые парни били подростка из его интерната. Конечно, он кинулся на помощь. К несчастью, один из хулиганов, Сачков, во время драки упал и насмерть ударился головой. Друзья погибшего, как один настаивали, что именно Алеша толкнул Сачкова. Алексей пытался доказать, что не трогал его, хотел только защитить мальчишку, но его, как уже совершеннолетнего, на семь лет отправили в тюрьму. Надя плакала, а Алеша говорил ей, чтобы она училась, не замыкалась в себе, что жизнь продолжается, ей нужно выйти замуж и быть счастливой. Надя шептала: «Нет, нет, я не смогу», а он грустно улыбался и твердил: « Ты должна быть счастлива!» Надя поступила в их районном городе в педучилище, после десятого класса ее приняли на второй курс и сразу выбрали старостой группы, потом комсоргом, она занялась общественной работой и стала понемногу забывать Алешу. Нет, она писала ему, постоянно, но боль расставания понемногу утихала. Она уже не плакала по ночам, не искала его высокую фигуру среди прохожих. А потом… Потом ее вызвал директор училища и, укоризненно глядя на нее, мягко сказал: - Ты ведь, Надюша, у нас одна из лучших студенток, комсорг. Нехорошо. Какой пример ты подаешь нашим учащимся? Переписка с заключенным, с убийцей, это ни в какие ворота! – директор перешел на угрожающий шепот: - Если ты не прекратишь это безобразие, придется тебя исключить из училища! Надя шла в общежитие и не понимала: она должна была ненавидеть себя за предательство, за то, что согласилась забыть Алешу, но чувствовала облегчение. Может, он был прав? Ей нужно учиться и жить, пусть и без него. Вскоре в городе состоялся футбольный матч. Приехала команда из соседней области. Команда военных. Как девчонкам пропустить такое событие? Вот Надя с подружками и отправились поболеть, только почему-то за чужую команду. Приезжие футболисты заметили веселых симпатичных девчонок и помахали им с поля. А после игры они познакомились. Валерий был стройным красивым и взрослым. Он был старше Нади на двенадцать лет. И с обожанием смотрел на невысокую худенькую красавицу. Веселую, но такую скромную. Мечта, а не жена! Он решил добиться ее согласия стать его женой. Ухаживать и говорить комплименты он был мастер, к тому же рассказывал, что живет с мамой в городе, в большом добротном доме, денег столько, что тратить не успевает, не пьет, по дому все сам делает. Обещал, что Надя пойдет в институт и когда-нибудь станет директором школы. А любить и беречь он ее будет, как самый нежный цветок! И вечером на следующий же день Валера с другом, оба в военной форме, красивые, с огромным букетом цветов пришли в общежитие. Когда Надя вышла к ним, Валера встал на колени и с жаром попросил ее руки. У Нади кружилась голова от его красоты, его слов, от мыслей о счастливой жизни в достатке и любви. Ведь она достойна этого, даже Алеша ей об этом говорил. Вспомнив Алешу, Надя немного скисла, но стряхнула с себя чувство вины и согласилась! Валера подхватил ее на руки и поцеловал. При всех! Надя покраснела, вырвалась из его рук и убежала в свою комнату. А он стоял и блаженно улыбался. - Наденька, ты же его совсем не знаешь, - сомневалась мама, - бросаешь училище, хочешь уехать в чужой город. Любишь ли ты его, чтобы решиться на это? - Ой, мам, люблю, не люблю, он такой красивый! И богатый! Вот увидишь, я буду самая счастливая! И институт закончу, он обещал. Но мама только грустно качала головой… Как военному, Валере можно было регистрировать брак всего через три дня. Они расписались. На роспись приехала мама Валеры, она оказалась очень милой женщиной и сразу подружилась с Надиной мамой, чем только закрепила уверенность в правильном Надином решении. Но проблемы начались сразу после свадьбы. Валера, добившись своего, сразу почувствовал себя хозяином положения и не очень-то церемонился с женой. Особенно в первую брачную ночь. Надя не знала, как все должно происходить, поэтому приняла эту боль, как должную, но очень неприятную обязанность. Через два дня они уехали. И началась семейная жизнь. Но совсем не такая, какой расписывал ее Валера. Дом у них был большой и свекровь оказалась хорошим человеком, но муж… Валера хорошо зарабатывал, только Надя эти деньги не видела, он не разрешал ей покупать красивые вещи, категорически запретил учиться в институте. Уже через полгода после рождения дочери Кати, он устроил Надю ученицей продавца, а свою маму заставил сидеть с малышкой. Надя, конечно, расстроилась, что не сможет учиться в пединституте, но с радостью вышла на работу, ей было очень тяжело сидеть взаперти. Уже через месяц она работала продавцом, ее выбрали в профсоюз, она стала уважаемым членом коллектива, но дома все становилось только хуже. Со временем Валера начал пить, скандалить, пропадать ночами и даже не скрывал, что изменяет жене. - Ты холодная змея! – кричал он пьяный, - Жена должна ублажать мужа, а не спать с дочерью в другой комнате! Надя ничего не могла с собой поделать, она страшно боялась ночей, этой боли и грубости. Как могла, избегала она близости с мужем, но и простить измену ей было тяжело. Не такой представляла себе она счастливую жизнь и никогда она не сможет полюбить Валеру. Но и вернуться к маме ей было стыдно. Сама же кричала, что у нее все будет хорошо! Надо терпеть. - Мамочка, - сказала Катюшка однажды, когда они шли из детского сада, - я не хочу идти домой. Я папу боюсь. Он вчера сказал, что если я еще раз заплачу, он меня убьет. Я сегодня не могла заснуть, боялась, что во сне заплачу и он придет меня убивать. Давай уедем к бабушке, он там меня не тронет. У Нади сдавило сердце от боли. Нет, она больше не могла жить рядом с этим чудовищем! Надя подняла дочь на руки и быстро пошла домой. Через неделю, когда Валера был в командировке, Надя попрощалась со свекровью, которая только пожелала ей счастья, и уехала к своей матери. Прошло три года. Надя закрыла магазин и устало пошла по вечерней улице. Вдруг она увидела высокого мужчину, который стоял у нее на пути. Из-под вязанной черной шапки на нее смотрели такие родные глаза. Надя остановилась. Только сейчас она поняла, как соскучилась по Алеше. Она никогда не забывала его, понимала, что наказана за предательство, и надеялась, что у него все хорошо. Она молила Бога, чтобы он был счастлив. Пусть с другой, но счастлив. Они стояли и смотрели друг на друга. За эти несколько минут, казалось, вновь пролетела вся их тяжелая жизнь. Они вспомнили надежды, любовь, боль, предательство… - Прости меня, Алеша, - повторила Надя. Он молча повернулся к ней спиной. Надя почувствовала, что от слез не может дышать, но знала, что заслужила это. Вдруг Алеша обернулся и протянул ей руку: - Пойдем домой, Малышка. автор Мария Скиба

Маковое поле

Уникальное легендарное фото - Вячеслав Тихонов в окружении Великой тройки игроков: Валерия Харламова, Александра Мальцева и Владимира Петрова. Прага,1978 год, чемпионат мира по хоккею. Сборная СССР выиграла и вернула себе звание чемпионов мира.

Женщина продаёт американские куриные окорочка

САМЫЕ УРОЖАЙНЫЕ СОРТА ВИШНИ. Вишневый сад – это русская классика. Однако в современных реалиях у многих нет возможности посадить много деревьев. Но урожая хочется собрать побольше. А для этого надо выбирать самые плодовитые сорта. Средняя урожайность у большинства вишен – 10 кг с дерева. Но есть сорта, которые дают плодов в 3, а то и 7 раз выше обычного... Игрушка – до 72 кг; Гриот Остгеймский – 60 – 90 кг; Гирлянда – до 60 кг; Лада – до 60 кг; Надежда – до 60 кг; Любская – до 50 кг; Кентская – до 40 кг; Жуковская – до 30 кг; Гриот мелитопольский – до 30 кг. Но помните, многие сорта вишни требуют опылителей. И вообще, не зависимо от сорта, в саду надо сажать 3 разных сорта – это гарантия высоких урожаев.

БАБКА Бабка была тучная, широкая, с мягким, певучим голосом. В старой вязаной кофте, с подоткнутой за пояс юбкой расхаживала она по комнатам, неожиданно появляясь перед глазами как большая тень. — Всю квартиру собой заполонила!.. — ворчал Борькин отец. А мать робко возражала ему: — Старый человек... Куда же ей деться? — Зажилась на свете... — вздыхал отец. — В инвалидном доме ей место — вот где! Все в доме, не исключая и Борьки, смотрели на бабку как на совершенно лишнего человека. * * * Бабка спала на сундуке. Всю ночь она тяжело ворочалась с боку на бок, а утром вставала раньше всех и гремела в кухне посудой. Потом будила зятя и дочь: — Самовар поспел. Вставайте! Попейте горяченького-то на дорожку... Подходила к Борьке: — Вставай, батюшка мой, в школу пора! — Зачем? — сонным голосом спрашивал Борька. — В школу зачем? Темный человек глух и нем — вот зачем! Борька прятал голову под одеяло: — Иди ты, бабка... — Я-то пойду, да мне не к спеху, а вот тебе к спеху. — Мама! — кричал Борька. — Чего она тут гудит над ухом, как шмель? — Боря, вставай! — стучал в стенку отец. — А вы, мать, отойдите от него, не надоедайте с утра. Но бабка не уходила. Она натягивала на Борьку чулки, фуфайку. Грузным телом колыхалась перед его кроватью, мягко шлепала туфлями по комнатам, гремела тазом и все что-то приговаривала. В сенях отец шаркал веником. — А куда вы, мать, галоши дели? Каждый раз во все углы тыкаешься из-за них! Бабка торопилась к нему на помощь. — Да вот они, Петруша, на самом виду. Вчерась уж очень грязны были, я их обмыла и поставила. Отец хлопал дверью. За ним торопливо выбегал Борька. На лестнице бабка совала ему в сумку яблоко или конфету, а в карман чистый носовой платок. — Да ну тебя! — отмахивался Борька. — Раньше не могла дать! Опоздаю вот... Потом уходила на работу мать. Она оставляла бабке продукты и уговаривала ее не тратить лишнего: — Поэкономней, мама. Петя и так сердится: у него ведь четыре рта на шее. — Чей род — того и рот, — вздыхала бабка. — Да я не о вас говорю! — смягчалась дочь. — Вообще расходы большие... Поаккуратнее, мама, с жирами. Боре пожирней, Пете пожирней... Потом сыпались на бабку другие наставления. Бабка принимала их молча, без возражений. Когда дочь уходила, она начинала хозяйничать. Чистила, мыла, варила, потом вынимала из сундука спицы и вязала. Спицы двигались в бабкиных пальцах то быстро, то медленно — по ходу ее мыслей. Иногда совсем останавливались, падали на колени, и бабка качала головой: — Так-то, голубчики мои... Не просто, не просто жить на свете! Приходил из школы Борька, сбрасывал на руки бабке пальто и шапку, швырял на стул сумку с книгами и кричал: — Бабка, поесть! Бабка прятала вязанье, торопливо накрывала на стол и, скрестив на животе руки, следила, как Борька ест. В эти часы как-то невольно Борька чувствовал бабку своим, близким человеком. Он охотно рассказывал ей об уроках, товарищах. Бабка слушала его любовно, с большим вниманием, приговаривая: — Все хорошо, Борюшка: и плохое и хорошее хорошо. От плохого человек крепче делается, от хорошего душа у него зацветает. Иногда Борька жаловался на родителей: — Обещал отец портфель. Все пятиклассники с портфелями ходят! Бабка обещала поговорить с матерью и выговаривала Борьке портфель. Наевшись, Борька отодвигал от себя тарелку: — Вкусный кисель сегодня! Ты ела, бабка? — Ела, ела, — кивала головой бабка. — Не заботься обо мне, Борюшка, я, спасибо, сыта и здрава. Потом вдруг, глядя на Борьку выцветшими глазами, долго жевала она беззубым ртом какие-то слова. Щеки ее покрывались рябью, и голос понижался до шепота: — Вырастешь, Борюшка, не бросай мать, заботься о матери. Старое что малое. В старину говаривали: трудней всего три вещи в жизни — богу молиться, долги платить да родителей кормить. Так-то, Борюшка, голубчик! — Я мать не брошу. Это в старину, может, такие люди были, а я не такой! — Вот и хорошо, Борюшка! Будешь поить-кормить да подавать с ласкою? А уж бабка твоя на это с того света радоваться будет. — Ладно. Только мертвой не приходи, — говорил Борька. После обеда, если Борька оставался дома, бабка подавала ему газету и, присаживаясь рядом, просила: — Почитай что-нибудь из газеты, Борюшка: кто живет, а кто мается на белом свете. — «Почитай»! — ворчал Борька. — Сама не маленькая! — Да что ж, коли не умею я. Борька засовывал руки в карманы и становился похожим на отца. — Ленишься! Сколько я тебя учил? Давай тетрадку! Бабка доставала из сундука тетрадку, карандаш, очки. — Да зачем тебе очки? Все равно ты буквы не знаешь. — Все как-то явственней в них, Борюшка. Начинался урок. Бабка старательно выводила буквы: «ш» и «т» не давались ей никак. — Опять лишнюю палку приставила! — сердился Борька. — Ох! — пугалась бабка. — Не сосчитаю никак. — Хорошо, ты при Советской власти живешь, а то в царское время знаешь как тебя драли бы за это? Мое почтение! — Верно, верно, Борюшка. Бог — судья, солдат — свидетель. Жаловаться было некому. Со двора доносился визг ребят. — Давай пальто, бабка, скорей, некогда мне! Бабка опять оставалась одна. Поправив на носу очки, она осторожно развертывала газету, подходила к окну и долго, мучительно вглядывалась в черные строки. Буквы, как жучки, то расползались перед глазами, то, натыкаясь друг на дружку, сбивались в кучу. Неожиданно выпрыгивала откуда-то знакомая трудная буква. Бабка поспешно зажимала ее толстым пальцем и торопилась к столу. — Три палки... три палки... — радовалась она. * * * Досаждали бабке забавы внука. То летали по комнате белые, как голуби, вырезанные из бумаги самолеты. Описав под потолком круг, они застревали в масленке, падали на бабкину голову. То являлся Борька с новой игрой — в «чеканочку». Завязав в тряпочку пятак, он бешено прыгал по комнате, подбрасывая его ногой. При этом, охваченный азартом игры, он натыкался на все окружающие предметы. А бабка бегала за ним и растерянно повторяла: — Батюшки, батюшки... Да что же это за игра такая? Да ведь ты все в доме переколотишь! — Бабка, не мешай! — задыхался Борька. — Да ногами-то зачем, голубчик? Руками-то безопасней ведь. — Отстань, бабка! Что ты понимаешь? Ногами надо. * * * Пришел к Борьке товарищ. Товарищ сказал: — Здравствуйте, бабушка! Борька весело подтолкнул его локтем: — Идем, идем! Можешь с ней не здороваться. Она у нас старая старушенция. Бабка одернула кофту, поправила платок и тихо пошевелила губами: — Обидеть — что ударить, приласкать — надо слова искать. А в соседней комнате товарищ говорил Борьке: — А с нашей бабушкой всегда здороваются. И свои, и чужие. Она у нас главная. — Как это — главная? — заинтересовался Борька. — Ну, старенькая... всех вырастила. Ее нельзя обижать. А что же ты со своей-то так? Смотри, отец взгреет за это. — Не взгреет! — нахмурился Борька. — Он сам с ней не здоровается. Товарищ покачал головой. — Чудно! Теперь старых все уважают. Советская власть знаешь как за них заступается! Вот у одних в нашем дворе старичку плохо жилось, так ему теперь они платят. Суд постановил. А стыдно-то как перед всеми, жуть! — Да мы свою бабку не обижаем, — покраснел Борька. — Она у нас... сыта и здрава. Прощаясь с товарищем, Борька задержал его у дверей. — Бабка, — нетерпеливо крикнул он, — иди сюда! — Иду, иду! — заковыляла из кухни бабка. — Вот, — сказал товарищу Борька, — попрощайся с моей бабушкой. После этого разговора Борька часто ни с того ни с сего спрашивал бабку: — Обижаем мы тебя? А родителям говорил: — Наша бабка лучше всех, а живет хуже всех — никто о ней не заботится. Мать удивлялась, а отец сердился: — Кто это тебя научил родителей осуждать? Смотри у меня — мал еще! И, разволновавшись, набрасывался на бабку: — Вы, что ли, мамаша, ребенка учите? Если недовольны нами, могли бы сами сказать. Бабка, мягко улыбаясь, качала головой: — Не я учу — жизнь учит. А вам бы, глупые, радоваться надо. Для вас сын растет! Я свое отжила на свете, а ваша старость впереди. Что убьете, то не вернете. * * *. Перед праздником возилась бабка до полуночи в кухне. Гладила, чистила, пекла. Утром поздравляла домашних, подавала чистое глаженое белье, дарила носки, шарфы, платочки. Отец, примеряя носки, кряхтел от удовольствия: — Угодили вы мне, мамаша! Очень хорошо, спасибо вам, мамаша! Борька удивлялся: — Когда это ты навязала, бабка? Ведь у тебя глаза старые — еще ослепнешь! Бабка улыбалась морщинистым лицом. Около носа у нее была большая бородавка. Борьку эта бородавка забавляла. — Какой петух тебя клюнул? — смеялся он. — Да вот выросла, что поделаешь! Борьку вообще интересовало бабкино лицо. Были на этом лице разные морщины: глубокие, мелкие, тонкие, как ниточки, и широкие, вырытые годами. — Чего это ты такая разрисованная? Старая очень? — спрашивал он. Бабка задумывалась. — По морщинам, голубчик, жизнь человеческую, как по книге, можно читать. — Как же это? Маршрут, что ли? — Какой маршрут? Просто горе и нужда здесь расписались. Детей хоронила, плакала — ложились на лицо морщины. Нужду терпела, билась — опять морщины. Мужа на войне убили — много слез было, много и морщин осталось. Большой дождь и тот в земле ямки роет. Слушал Борька и со страхом глядел в зеркало: мало ли он поревел в своей жизни — неужели все лицо такими нитками затянется? — Иди ты, бабка! — ворчал он. — Наговоришь всегда глупостей... * * * Когда в доме бывали гости, наряжалась бабка в чистую ситцевую кофту, белую с красными полосками, и чинно сидела за столом. При этом следила она в оба глаза за Борькой, а тот, делая ей гримасы, таскал со стола конфеты. У бабки лицо покрывалось пятнами, но сказать при гостях она не могла. Подавали на стол дочь и зять и делали вид, что мамаша занимает в доме почетное место, чтобы люди плохого не сказали. Зато после ухода гостей бабке доставалось за все: и за почетное место, и за Борькины конфеты. — Я вам, мамаша, не мальчик, чтобы за столом подавать, — сердился Борькин отец. — И если уж сидите, мамаша, сложа руки, то хоть за мальчишкой приглядели бы: ведь все конфеты потаскал! — добавляла мать. — Да что же я с ним сделаю-то, милые мои, когда он при гостях вольным делается? Что спил, что съел — царь коленом не выдавит, — плакалась бабка. В Борьке шевелилось раздражение против родителей, и он думал про себя: «Вот будете старыми, я вам покажу тогда!» * * * Была у бабки заветная шкатулка с двумя замками; никто из домашних не интересовался этой шкатулкой. И дочь и зять хорошо знали, что денег у бабки нет. Прятала в ней бабка какие-то вещицы «на смерть». Борьку одолевало любопытство. — Что у тебя там, бабка? — Вот помру — все ваше будет! — сердилась она. — Оставь ты меня в покое, не лезу я к твоим-то вещам! Раз Борька застал бабку спящей в кресле. Он открыл сундук, взял шкатулку и заперся в своей комнате. Бабка проснулась, увидала открытый сундук, охнула и припала к двери. Борька дразнился, гремя замками: — Все равно открою!.. Бабка заплакала, отошла в свой угол, легла на сундук. Тогда Борька испугался, открыл дверь, бросил ей шкатулку и убежал. — Все равно возьму у тебя, мне как раз такая нужна, — дразнился он потом. * * * За последнее время бабка вдруг сгорбилась, спина у нее стала круглая, ходила она тише и все присаживалась. — В землю врастает, — шутил отец. — Не смейся ты над старым человеком, — обижалась мать. А бабке в кухне говорила: — Что это вы, мама, как черепаха, по комнате двигаетесь? Пошлешь вас за чем-нибудь и назад не дождешься. * * * Умерла бабка перед майским праздником. Умерла одна, сидя в кресле с вязаньем в руках: лежал на коленях недоконченный носок, на полу — клубок ниток. Ждала, видно, Борьку. Стоял на столе готовый прибор. Но обедать Борька не стал. Он долго глядел на мертвую бабку и вдруг опрометью бросился из комнаты. Бегал по улицам и боялся вернуться домой. А когда осторожно открыл дверь, отец и мать были уже дома. Бабка, наряженная, как для гостей, — в белой кофте с красными полосками, лежала на столе. Мать плакала, а отец вполголоса утешал ее: — Что же делать? Пожила, и довольно. Мы ее не обижали, терпели и неудобства и расход. * * * В комнату набились соседи. Борька стоял у бабки в ногах и с любопытством рассматривал ее. Лицо у бабки было обыкновенное, только бородавка побелела, а морщин стало меньше. Ночью Борьке было страшно: он боялся, что бабка слезет со стола и подойдет к его постели. «Хоть бы унесли ее скорее!» — думал он. На другой день бабку схоронили. Когда шли на кладбище, Борька беспокоился, что уронят гроб, а когда заглянул в глубокую яму, то поспешно спрятался за спину отца. Домой шли медленно. Провожали соседи. Борька забежал вперед, открыл свою дверь и на цыпочках прошел мимо бабкиного кресла. Тяжелый сундук, обитый железом, выпирал на середину комнаты; теплое лоскутное одеяло и подушка были сложены в углу. Борька постоял у окна, поковырял пальцем прошлогоднюю замазку и открыл дверь в кухню. Под умывальником отец, засучив рукава, мыл галоши; вода затекала на подкладку, брызгала на стены. Мать гремела посудой. Борька вышел на лестницу, сел на перила и съехал вниз. Вернувшись со двора, он застал мать сидящей перед раскрытым сундуком. На полу была свалена всякая рухлядь. Пахло залежавшимися вещами. Мать вынула смятый рыжий башмачок и осторожно расправила его пальцами. — Мой еще, — сказала она и низко наклонилась над сундуком. — Мой... На самом дне загремела шкатулка. Борька присел на корточки. Отец потрепал его по плечу: — Ну что же, наследник, разбогатеем сейчас! Борька искоса взглянул на него. — Без ключей не открыть, — сказал он и отвернулся. Ключей долго не могли найти: они были спрятаны в кармане бабкиной кофты. Когда отец встряхнул кофту и ключи со звоном упали на пол, у Борьки отчего-то сжалось сердце. Шкатулку открыли. Отец вынул тугой сверток: в нем были теплые варежки для Борьки, носки для зятя и безрукавка для дочери. За ними следовала вышитая рубашка из старинного выцветшего шелка — тоже для Борьки. В самом углу лежал пакетик с леденцами, перевязанный красной ленточкой. На пакетике что-то было написано большими печатными буквами. Отец повертел его в руках, прищурился и громко прочел: «Внуку моему Борюшке». Борька вдруг побледнел, вырвал у него пакет и убежал на улицу. Там, присев у чужих ворот, долго вглядывался он в бабкины каракули: «Внуку моему Борюшке». В букве «ш» было четыре палочки. «Не научилась!» — подумал Борька. И вдруг, как живая, встала перед ним бабка — тихая, виноватая, не выучившая урока. Борька растерянно оглянулся на свой дом и, зажав в руке пакетик, побрел по улице вдоль чужого длинного забора... Домой он пришел поздно вечером; глаза у него распухли от слез, к коленкам пристала свежая глина. Бабкин пакетик он положил к себе под подушку и, закрывшись с головой одеялом, подумал: «Не придет утром бабка!»

📌 20 способов снизить давление если под рукой нет аптечки Повышенное кровяное давление крайне опасно для здоровья. Серьезная нагрузка на сердце приводит к истощению сердечной мышцы, возрастает риск ишемического инсульта, нарушается работа почек... Лечить гипертонию нужно обязательно! Но что делать, если давление подскочило, а под руками нет нужных лекарств? Гипертоники со стажем уверяют: эти альтернативные способы снизить давление помогают облегчить состояние до приезда скорой помощи! 1. Итак, если давление подскочило в помещении, выйди на улицу, пройдись спокойным шагом минимум 30 минут. Сделай 10 приседаний в медленном темпе с поднятыми вверх руками. 2. Включи кран с холодной водой и поставь ноги под струю воды на 5–10 минут. Обливай ноги начиная от колен. Можешь повторить такую же процедуру и для рук. После всего намочи полотенце в холодной воде и положи его на солнечное сплетение. Полежи с таким компрессом пару минут. 3. Отлично снижает давление лед. Возьми несколько кубиков льда, заверни их в тонкое полотенце. Ложись на кровать лицом вниз и приложи к затылку такой холодный компресс. Также можно положить пластиковую бутылку с водой в морозилку, чтобы воспользоваться ею в экстренных случаях. 4. Проведи кубиком льда по шейным позвонкам. Затем вытри насухо кожу и разотри охлажденный участок камфорным маслом. 5. Возьми хлопковое полотенце, смочи его в яблочном уксусе и полностью заверни пятки со ступнями буквально на 10 минут. 6. Очень часто причиной повышенного давления становится нервное напряжение или стресс. В таких случаях необходимо успокоиться: выпей успокоительный чай с мятой или мелиссой, приляг на кровать и полежи 10-15 минут с закрытыми глазами. Старайся ни о чём не думать. Врачи говорят, что в некоторых случаях помогают снизить давление... кошки! Их мурлыканье успокаивает нервную систему, а тепло, исходящее от животного, успокаивает и помогает расслабиться. 7. Снизить давление поможет точечный массаж. Точка воздействия находится на шее сразу за ушной раковиной ниже мочки уха. Надавливай на эту точку 10 секунд, затем проведи пальцем по коже до ключицы. После этого 1 минуту надавливай на точку, что находится между бровями. 8. Дыхательная гимнастика доктора Евдокименко —прекрасный метод борьбы с повышенным давлением и аритмией. Сядь на стул и выпрями спину. Положи руку на живот, глубоко вдохни, чтобы воздух заполнил легкие, замри на долю секунды и довдохни до предела. На 5 секунд задержи дыхание. Постепенно выдыхай воздух сначала из живота, затем из легких. Отдохни 1 минуту и выполни еще 4 таких дыхательных цикла. После выполни еще одно упражнение. Вдох точно такой же, как описано выше, а выдох — очень медленный, в два раза длиннее вдоха. Повтори 5 раз с перерывом в 1 минуту. 9. Есть еще одно очень простое дыхательное упражнение с помощью пластиковой бутылки. Возьми бутылку и срежь у нее дно. Зажигалкой оплавь края, чтобы не порезаться. Приложи бутылку срезом к лицу и сделай глубокий вдох носом. Выдохни воздух ртом так, чтобы струя попала в горлышко бутылки. Сделай 20 циклов дыхания, отдохни и повтори процедуру. 10. Снизить давление поможет йога. Наиболее эффективна поза согнутой свечи (перевернутая асана випарита карани). Выполняй упражнение в облегченном варианте, зафиксировав ноги на стене. Проведи в позе 4 минуты. 11. Возьми 2 кусочка сахара-рафинада и облей их 1 ч. л. коньяка. Держи сахар во рту несколько минут (пока он не растворится). После смесь можешь выплюнуть или глотнуть, запив водой. 12. Если давление повысилось, выпей стакан мочегонного чая. В качестве диуретиков подойдут каркаде, крепкий зеленый чай, чай из одуванчика, семян петрушки, брусничного листа, спорыша, водосбора, укропа, ромашки, чабреца. 13. Некоторые ягоды снижают давление лучше лекарств. Безусловные лидеры — черноплодная рябина, красная рябина, смородина и калина. Съешь горсть этих ягод или выпей 50 мл сока, когда давление только начинает подниматься. А в ягодный сезон заморозь их обязательно, чтобы использовать зимой по мере надобности. 14. Чтобы быстро снизить давление, выпей стакан натурального гранатового сока. 15. Очень эффективны и травяные сборы от давления. Знаменитая тройчатка: смешай в равных частях аптечные настойки боярышника, пустырника и валерианы. Принимай в целях профилактики по 1 ст. л. настоя по утрам перед едой и перед сном. Также заваривай чай из этих растений и выпивай, как только тонометр показал высокие цифры. 16. Чтобы нормализовать давление после гипертонического криза, сделай лимонно-чесночную настойку, которую можно хранить в холодильнике. Пропусти через мясорубку три головки чеснока и три лимона с кожурой без косточек. Залей смесь 1 литром кипятка, обмотай полотенцем и дай настояться под крышкой 24 часа. Процеди смесь и пей по 1 ст. л. до еды три раза в день. 17. Смешай в равных пропорциях тысячелистник, чабрец, пустырник, мяту, астрагал и корень солодки. 1 ст. л. готовой смеси залей кипятком и дай настояться в термосе 20 минут. Принимай настой по 100 мл 4 раза в день. 18. Многие люди используют для снижения давления сбор Караваева. Он не только лечит гипертонию, но и разжижает кровь и благотворно влияет на сердечно-сосудистую систему. В сбор входят 24 вида растений, которые нужно смешать в равных пропорциях. Затем 10 ч. л. смеси нужно залить 1,2 л кипятка, выдержать на медленном огне 2 минуты и дать настояться 2,5 часа. 19. Список лекарственных растений для сбора: почки березы и сосны, цветы бессмертника песчаного, календулы, липы, ромашки аптечной, корневища валерианы, дягиля, одуванчика лекарственного, травы душицы, золототысячника, зверобоя, пустырника, сушеницы болотной, тысячелистника, чабреца, шалфея, листья крапивы, мать-и-мачехи, мяты перечной, одуванчика лекарственного, подорожника, эвкалипта, сенны, кора крушины. 20. В аюрведе в качестве лекарства от гипертонии используют специи. К ним относятся корица, фенхель, сушеный чеснок, орегано, кардамон. Смешай по 1 ст. л. этих специй и при повышении давления принимай по 0,5 ч. л. смеси, запивая 200 мл теплой воды. Недостаток жидкости в организме провоцирует скачки давления. Чтобы давление не повышалось, возьми за привычку выпивать натощак по утрам три стакана теплой воды. Поначалу это будет сложно, начинай с небольшой порции и постепенно увеличивай. Людям с повышенным кровяным давлением показана бессолевая диета и диетический стол № 7. Название отпугивает многих, ведь все сразу представляют безвкусную еду и пресные блюда, но это не так. Соль не исключается из рациона полностью. Надеемся, что наши советы помогут тебе справиться с гипертонией!