С победой большевиков Пришвин смирился, об эмиграции даже мыслей не возникало - литератор не видел себя вне родины. Пришвин обласкан властью, в 1934 году на Первом съезде Союза писателей СССР прозаика-натуралиста избрали членом правления, он получал высокие награды - орден «Знак Почёта», Трудового Красного Знамени и множество других. Ведь писатель солнечных полянок и светлых березовых рощ был так далёк от политики…
Но сам Пришвин основой своего творчества считал «Дневники», которые вёл с 1905 по 1954 годы. Пятьдесят лет, изо дня в день… Записная книжка, куда писатель вносил рождающиеся в голове мысли, всегда находилась под рукой – и днем и ночью:
«Год за годом проходили, исписанная тетрадка ложилась на другую исписанную тетрадку… И не раз я очень многим рисковал, чтобы только спасти свои тетрадки».
Однажды Михаил Михайлович возвращался из леса и увидел, что его деревянный дом почти полностью охвачен бушующим пламенем - случился пожар. Писатель в последний момент успел вбежать в горящую комнату и, по его собственным воспоминаниям, «не успел деньги взять, некогда было и шубу схватить, но вытащил саквояж. Дом сгорел, дневники спас. Мои тетрадки - это мое оправдание», - говорил Пришвин. В чём же и перед кем он должен был оправдываться?
О существовании летописи долго не знали даже самые близкие люди писателя - он совершенно правильно предполагал, что за каждую строчку своего дневника ему грозил неминуемый расстрел.
Он писал только о том, чему сам был свидетелем - о перекосах коллективизации и раскулачивания, о репрессиях, об изменении нравов и безбожии, но при том уверял сам себя в неизбежном возврате «весны света».
Друг Пришвина, преподаватель вечерней школы, как-то поделился с ним услышанным: учащиеся называют тургеневских девушек шмарами. Записал:
«Пусть под именем шмар входят в их души эти тургеневские девушки, они будут преображать эти души незаметно для них».
22 ноября 1929 года в дневнике появилась трагическая заметка:
«…сбрасывались величественнейшие в мире колокола годуновской эпохи – это было похоже на зрелище публичной казни. В Лавре снимают колокола, и тот в 4000 пудов, единственный в мире, тоже пойдет в переливку. Чистое злодейство, и заступиться нельзя никому и как-то неприлично: слишком много жизней губят ежедневно, чтобы можно было отстаивать колокол».
Комментарии 6