Дом жил тишиной, и это не было случайностью. В этом доме, а если быть точным, в однокомнатной квартире, затерянной в одной из многочисленных пятиэтажек, так было всегда. Тишина царствовала тут поздней ночью, которая давно уже стала активным временем суток для большинства горожан. Властвовала она тут и ранним утром, в моменты, когда утренняя суета школьников, пенсионеров, офисных клерков и мечтающих об улице собак всех мастей приводит в действие оркестр чайников, телевизоров, душевых кабин и микроволновых печей. Днём и вечером, в рабочие и выходные дни, зимой и летом, из года в год – сонная, обволакивающая тишина.
Возможно, дом был пуст? Покинут жильцами? Сложно дать на этот вопрос однозначный ответ. К примеру, в доме этом никогда не было женщины. Ни тихой домашней хозяйки, незаметной, словно печальная лесная дриада, хранительницы очага. Ни бойкой, суровой, монументальной владычицы крова. Ни старой, опытной, мудрой. Ни молодой, яркой, стремительной. Никакой.
Детского смеха дом тоже не слышал никогда. С детским плачем, пасторальным топотом ножек по паркету, тихим, вороватым шуршанием фантиков дела обстояли так же. Этот дом не знал детей.
И всё же он не был пуст. Десятки лет в этой, бывшей ведомственной, а теперь муниципальной квартире жил инженер по эксплуатации теплосетей, ветеран труда, почётный работник «Горводоканала», а нынче тихий, незаметный пенсионер Николай Олегович.
О существовании этого человека соседи, по большей части, даже не догадывались. Редкие старожилы, конечно, помнили, что за ветхой, обитой дерматином дверью номер десять на третьем этаже живёт сухонький, согбенный, морщинистый старик. Но ничего больше рассказать о нём не могли. Мир почти забыл о существовании Николая Олеговича, к чему тот остался совершенно равнодушен.
Мужчина умудрялся сходить в магазин, выкинуть мусор, получить пенсию и купить лекарства так, чтобы ни с кем не столкнуться и никем не быть замеченным. Покидая дом очень редко, старик стремился как можно скорее вернуться туда, в уютную, спокойную и счастливую свою тишину.
Вот и сейчас Николай Олегович, выпив на кухне чая, заваренного в стеклянной поллитровой банке, наслаждался одиночеством. Чуть шаркая по старому паркету обутыми в разношенные клетчатые тапки ногами, двигался он по узенькому, тёмному коридору к единственной своей комнатке. Небольшая, оклеенная выцветшими зелёными обоями с некогда золотистым узором, комната эта была единственным местом, где протекало его добровольное затворничество. Окно тут было всегда завешено тяжёлой, пыльной шторой, и свет проникал в помещение скупо, через узкую щель. Николай Олегович никогда не трогал этих штор, не смотрел в окно и вообще не мог точно сказать, на улицу или во двор оно выходит.
Обстановка в комнате была непритязательна, стара и припорошена пылью. Стоял тут старый, потрескавшийся шкаф под потолок, с двумя запираемыми на ключ створками. Зеркало в одной из них треснуло и помутнело. Рядом со шкафом стоял стол, застеленный белёсой кружевной скатертью. Два чёрных, некогда лакированных, а теперь скорее матовых стула с изогнутой спинкой стояли рядом, но, судя по пыли, никогда никем не использовались. И только кровать-оттоманка, неряшливо застеленная пледом, была хоть малость, но обжита.
В этих четырёх стенах Николай Олегович несколько десятков лет проводил свои дни. Скучал ли он? Снова сложный вопрос.
Мог бы он, к примеру, позвонить бывшим коллегам? Друзьям? Товарищам? Нет, не мог. И не в силу того, что, дожив до девяноста шести лет, он попросту пережил всех, с кем раньше учился и работал. Никаких друзей и приятелей у него никогда не водилось – Николай Олегович всегда был тих и нелюдим. После того как в пятидесятых годах умерли его родители, он вёл затворнический образ жизни, ни с кем не сближался и общался с коллегами только по работе. Даже его выход на пенсию мало кто заметил.
Жены у Николая Олеговича никогда не было, равно как и подруги. Не было и детей. Братьев, сестёр, племянников. Впрочем, последние, может, и были, но это была какая-то очень старая, совершенно не волновавшая старика история. Котов, собак, попугаев и рыбок он тоже не заводил.
Словом, можно сказать, что Николай Олегович был типичным одиноким, всеми забытым, несчастным стариком? Ни единого мига. Николай Олегович был счастлив. Будни его были наполнены счастьем, любовью и нежностью.
Кроме помянутой ранее мебели был в комнате старика ещё один предмет. Кресло. Прямо посередине маленькой пыльной комнаты стояло низкое кресло, обитое красной, обвисшей с годами тканью. Широкие деревянные подлокотники подсказывали, что некогда это кресло было довольно дорогой покупкой. Промятая же спинка говорила о том, что тут хозяин квартиры проводит значительную часть своего времени.
Медленно подойдя к этому самому креслу, тихо вздыхая, опираясь дрожащими сухонькими ручками о подлокотники, Николай Олегович присел. Немного поёрзав, добившись того, чтобы тело приняло привычное положение, мужчина ещё раз глубоко вздохнул и посмотрел прямо перед собой. Там, в самом углу, на стене висел огромный, больше метра в поперечнике, портрет, с которого смотрела на старика вечно юная, сногсшибательная красавица. Белизна кожи, гармоничный овал лица, тонкие брови и удивительной красоты глаза – всё было безупречно. А уж потрясающе длинные, ниспадавшие на плечи каштановые локоны заставляли затаить и без того слабое дыхание. Тени, поворот головы, лёгкий прищур... Сиятельнейшая Мэри Пикфорд была так же прекрасна, как тогда, когда он увидел её впервые, в июле двадцать шестого года.
Ах, как она была прекрасна тем летним днём! Ни в «Маленькой принцессе», ни в «Розите» не отразилась и толика той божественной, неземной красоты. Миниатюрная, словно фарфоровая статуэточка, нежная, сопровождаемая красавцем Дугласом Фэрбенксом, она лишь мимолётно окинула взглядом толпу поклонников, но, конечно же, нашла в этой толпе его. Совсем ещё мальчишку. Рыжего, худенького, конопатого паренька, отдавшего ей своё сердце.
Каждый день садился Николай Олегович в это кресло и смотрел на портрет возлюбленной. Жаркое лето сменялось за окном снежной холодной зимой, обои становились всё менее зелёными, тапки разнашивались, скатерть желтела, поверхности покрывались пылью, а волосы утрачивали медь, становясь реже и белее. И только смотрящая на своего рыцаря Мэри оставалась прекрасна.
Но сегодняшний день отличался от тысяч и тысяч прожитых, и старик понял это с самого утра. Утвердившись в кресле, Николай Олегович, возможно впервые в жизни, почувствовал слабость. Руки его чуть покалывало. Ног он практически не ощущал. Сердце стукнуло раз, как-то неуверенно, и надолго задумалось. Ноздри вытолкнули слабую струйку воздуха и не спешили набирать новую порцию.
Старик посмотрел на портрет своей избранницы, и на пергаментном, морщинистом лице его едва заметно обозначилась улыбка. Он закрыл глаза и просидел так с минуту. Снова открыл.
Вечно юная Мэри всё ещё смотрела на него. Николай Олегович в последний раз набрал воздуха в грудь и тихим, чуть слышным голосом произнёс:
– Я иду к тебе, Мэри.
Глаза старика закрылись.
#ДмитрийПавлов
Присоединяйтесь к ОК, чтобы подписаться на группу и комментировать публикации.
Комментарии 2
Умер бесславно. И будет непогребенным лежать, пока запах не пойдет. И потом, зароют под столбиком, вместо креста