— Да, раньше ее играл часто. Чакона — долгое и мощнейшее трагическое произведение.
В моем исполнении она длится 13 минут. Но на передовой я понимаю, что не могу устраивать долгие концерты, поэтому обычно играю два маленьких произведения — Адажио из того же цикла Баха и знаменитый Каприс №24 Паганини.
Владимир Путин меня тоже спрашивал об этом.
Ему рассказал, что владею художественным свистом, и когда меня просят исполнить что-то не из классики — я насвистываю.
В советское время это называлось «артист оригинального жанра».
Это не про раздражающий свист, а про искусство. На фронте свищу в первую очередь по заявкам: «Катюшу», «Темная ночь», «Синий платочек», «Прощание славянки». А на скрипке играю только классику — мой принцип.
Когда езжу не один, а с друзьями-музыкантами, то репертуар шире. С пианистом Александром Романовским мы играли сонаты Бетховена и Моцарта, со скрипачами исполняли дуэты Глиэра, Бартока, знаменитую Пассакалию Генделя…
— По какому принципу у вас вообще происходит отбор произведений? Почему именно Чакона, например?
— Когда я ехал туда выступать в первый раз, был уверен в правильности выбора произведения: в монументальном труде Альберта Швейцера «Иоганн Себастьян Бах» автор убедительно доказывает, что шесть сонат и партит Баха посвящены земной жизни Иисуса Христа.
То был апрель, Великий Пост, восхождение на Голгофу — страшная донбасская Голгофа, трагедия.
У меня не было никаких сомнений, что надо играть именно Чакону.
В остальном я здесь в какой-то степени заложник своих же собственных принципов: того, что я не играю на скрипке популярную музыку — только классическую.
А еще чаще всего езжу один, поэтому я заложник репертуара для скрипки соло. Соответственно — сонаты и партиты Баха, каприсы Паганини.
С другими музыкантами возможностей больше. С моими родителями Леонидом Лундстремом и Марией Воскресенской мы играли сонату Моцарта ми-минор, которую он написал на смерть матери…
— Чем отличается зритель там, на фронте, от зрителя в мирном концертном зале?
— Разве что тем, что они совсем близко к тебе, вы можете общаться до и после концерта. А вообще я всегда говорю, что нужно уважать русский народ, а армия — это и есть русский народ, его плоть и кровь.
Там находятся все страты нашего общества: от сантехников до айтишников, от философов до писателей, от шахтеров до студентов. Они прекрасно реагируют на классическую музыку.
Известный парадокс у нас в стране: самый популярный жанр — это попса, но у нас нет ни одного популярного исполнителя мирового уровня.
Такая же ситуация — с шансоном и рок-музыкой.
Есть великолепные, легендарные исполнители, но за рубежом их мало кто слушает.
А в классической музыке у нас суперзвезды вселенского масштаба: Чайковский, Рахманинов, Римский-Корсаков, Шостакович, Стравинский, Прокофьев…
При этом в народе классика не так популярна.
Это неправильная история, которую нужно менять.
Но дело не в том, что у нас народ какой-то неправильный. Как раз там, где стираются все границы между жизнью и смертью, где все маски слетают, — там замечательно воспринимают классическую музыку.
Ведь «классика» в переводе означает «образцовая», именно она затрагивает глубокие струны души, которые в повседневной перенасыщенной культурной жизни столицы замыливаются. Там они обнажаются.
— А для гражданских играете там?
— Конечно! В Мариуполе мы играли перед драмтеатром: купили генератор, взяли в аренду фортепиано и играли для людей, которые вокруг нас собирались.
В Луганске мы в городском парке поставили фортепиано и играли — люди подходили, слушали…
— А как гражданская публика воспринимает музыку?
— Замечательно! Радостно, искренне — это всегда эмоции.
— Для них такие концерты, наверное, все-таки сейчас большая редкость, диковинка.
— Должен отметить, что Донецкая филармония и Донецкий театр возобновили свою работу осенью этого года. И, насколько я знаю, реальный дефицит — это билеты туда. Очень большой запрос на культурную жизнь.
«Рядовой зачитал рэп на французском»
— На каких площадках на передовой приходилось выступать?
— Было все! И окопы, и бомбоубежища… Например, тот самый концерт 9 мая 2022 года — там выступали непосредственно в окопе, в одной из рот 1117-го батальона, а в другой роте это было как раз подземное убежище. На Лисичанском нефтеперерабатывающем заводе, на огромной площади, как в Мариуполе 10 апреля, в советском бункере, который строился на случай ядерной войны, где был один из штабов батальона.
В лесопосадках, как, например, в 2023 году, в августе, в расположении 2-й армии перед наступлением на Купянск, — фактически Харьковское направление.
Кстати, там ко мне после концерта подошел один пацан наш, рядовой, и попросил подыграть, задал мне бит и под звуки скрипки зачитал рэп на французском языке!
— Приходилось под обстрелом выступать?
— Есть видеозапись, где во время моей игры как раз недалеко падают снаряды. Слышен звук.
— Страшно?
— Нет. Самый для меня страшный в морально-этическом смысле — концерт в Мариуполе 10 апреля.
Не понимал, насколько уместно человеку, приехавшему из Москвы, в хорошей одежде, на хорошей скрипке играть перед людьми, которые в лучшем случае лишились своих домов, а в худшем — своих близких. Сложно…
— После концерта общаетесь с нашими ребятами? О чем они вас спрашивают?
— Обо всем! О ситуации на фронте, о жизни — у кого о чем болят душа и сердце.
— Они просят передать что-нибудь: записку, письмо, может?
— Нет, у них есть связь с домом. А так мы занимаемся и гуманитарной помощью, и помощью именно армии непосредственно.
И поэтому я всегда привожу нужное для передовой, для фронта.
«Кто сказал, что надо бросить песни на войне? После боя сердце просит музыки вдвойне!»
Ну и потом, я уверен: когда говорят пушки, музы должны говорить еще громче. Только так!
Комментарии 6