Предыдущая публикация
Василий Иванович Качалов так вспоминает первую трогательную встречу Сергея Есенина и Джима:
"Часам к 12 ночи я отыграл спектакль, прихожу домой…
Небольшая компания моих друзей и Есенин сидят у меня… поднимаюсь по лестнице и слышу радостный лай Джима, той самой собаки, которой Есенин потом посвятил стихи.
Тогда Джиму было всего 4 месяца.
Я вошел, увидел Есенина и Джима, они уже познакомились и сидели на диване, вплотную прижавшись друг к другу.
Есенин одной рукой обнял Джима за шею, а другой держал его лапу и хриплым баском приговаривал: "Что за лапа! Я сроду не видал такой. "
Джим радостно взвизгивал, стремительно высовывал голову из подмышки Есенина и лизал его лицо.
Когда Есенин читал стихи, Джим внимательно смотрел ему в рот.
Перед уходом Есенин долго жал ему лапу:
"Ах, трудно с тобой расстаться!. . Я сегодня же напишу ему стихи. "
Поэт не обманул Джима. Вскоре в парадном костюме и цилиндре он вновь пришел к Качалову вручать Джиму свое посвящение.
"Прихожу как-то домой – вскоре после моего первого знакомства с Есениным. Мои домашние рассказывают, что без меня заходили трое: Есенин, Пильняк и еще кто-то, Тихонов, кажется.
У Есенина на голове был цилиндр, и он объяснил, что надел цилиндр для парада, что он пришел к Джиму с визитом и со специально ему написанными стихами, но так как акт вручения стихов Джиму требует присутствия хозяина, то он придет в другой раз.
И все трое молча ушли.
Есенин был очень привязан к Джиму. Качалов вспоминает случай, произошедший во время гастролей художественного театра в Баку.
"Приходит молодая миловидная, смуглая девушка и спрашивает
- "Вы Качалов? "
- "Качалов",-отвечаю.
- "Один приехали? "
- "Нет, с театром"
.-"А больше никого не привезли? ".
Недоумеваю: "Жена ,-говорю-со мной, товарищи".
"А Джима нет с вами? " - почти воскликнула.
"Нет, -говорю, - Джим в Москве остался. "
- "Ай-яй, как будет убит Есенин, он здесь в больнице уже две недели, все бредит Джимом, все говорит докторам: "Вы не знаете, что это за собака! Если Качалов привезет Джима сюда, я буду моментально здоров. Пожму ему лапу, - и буду здоров, буду с ним купаться в море. "
А вот и конец декабря в Москве. Есенин в Ленинграде. Сидим в "Кружке". Часа в два ночи вдруг почему-то обращаюсь к Мариенгофу:
– Расскажи, что и как Сергей.
– Хорошо, молодцом, поправился, сейчас уехал в Ленинград, хочет там жить и работать, полон всяких планов, решений, надежд. Был у него неделю назад, навещал его в санатории, просил тебе кланяться. И Джиму – обязательно.
– Ну, – говорю, – выпьем за его здоровье.
Чокнулись.
– Пьем, – говорю, – за Есенина.
Все подняли стаканы. Нас было за столом человек десять.
Это было два – два с половиной часа ночи с 27 на 28 декабря. Не знаю, да, кажется, это и не установлено, жил ли, дышал ли еще наш Сергей в ту минуту, когда мы пили за его здоровье.
– Кланяется тебе Есенин, – сказал я Джиму под утро, гуляя с ним по двору. Даже повторил: – Слышишь, ты, обалдуй, чувствуешь – кланяется тебе Есенин.
Но у Джима в зубах было что-то, чем он был всецело поглощен – кость или льдина, – и он даже не покосился в мою сторону.
Я ничем веселым не был поглощен в это полутемное, зимнее, морозное утро, но не посетило и меня никакое предчувствие или ощущение того, что совершилось в эту ночь в ленинградском "Англетере".
Так и не почувствовал, по-видимому, Джим пришествия той самой гостьи, "что всех безмолвней и грустней", которую так упорно и мучительно ждал Есенин.
Небольшая компания моих друзей и Есенин сидят у меня… поднимаюсь по лестнице и слышу радостный лай Джима, той самой собаки, которой Есенин потом посвятил стихи.
Тогда Джиму было всего 4 месяца.
Я вошел, увидел Есенина и Джима, они уже познакомились и сидели на диване, вплотную прижавшись друг к другу.
Есенин одной рукой обнял Джима за шею, а другой держал его лапу и хриплым баском приговаривал: "Что за лапа! Я сроду не видал такой. "
Джим радостно взвизгивал, стремительно высовывал голову из подмышки Есенина и лизал его лицо.
Когда Есенин читал стихи, Джим внимательно смотрел ему в рот.
Перед уходом Есенин долго жал ему лапу:
"Ах, трудно с тобой расстаться!. . Я сегодня же напишу ему стихи. "
Поэт не обманул Джима. Вскоре в парадном костюме и цилиндре он вновь пришел к Качалову вручать Джиму свое посвящение.
"Прихожу как-то домой – вскоре после моего первого знакомства с Есениным. Мои домашние рассказывают, что без меня заходили трое: Есенин, Пильняк и еще кто-то, Тихонов, кажется.
У Есенина на голове был цилиндр, и он объяснил, что надел цилиндр для парада, что он пришел к Джиму с визитом и со специально ему написанными стихами, но так как акт вручения стихов Джиму требует присутствия хозяина, то он придет в другой раз.
И все трое молча ушли.
Есенин был очень привязан к Джиму. Качалов вспоминает случай, произошедший во время гастролей художественного театра в Баку.
"Приходит молодая миловидная, смуглая девушка и спрашивает
- "Вы Качалов? "
- "Качалов",-отвечаю.
- "Один приехали? "
- "Нет, с театром"
.-"А больше никого не привезли? ".
Недоумеваю: "Жена ,-говорю-со мной, товарищи".
"А Джима нет с вами? " - почти воскликнула.
"Нет, -говорю, - Джим в Москве остался. "
- "Ай-яй, как будет убит Есенин, он здесь в больнице уже две недели, все бредит Джимом, все говорит докторам: "Вы не знаете, что это за собака! Если Качалов привезет Джима сюда, я буду моментально здоров. Пожму ему лапу, - и буду здоров, буду с ним купаться в море. "
А вот и конец декабря в Москве. Есенин в Ленинграде. Сидим в "Кружке". Часа в два ночи вдруг почему-то обращаюсь к Мариенгофу:
– Расскажи, что и как Сергей.
– Хорошо, молодцом, поправился, сейчас уехал в Ленинград, хочет там жить и работать, полон всяких планов, решений, надежд. Был у него неделю назад, навещал его в санатории, просил тебе кланяться. И Джиму – обязательно.
– Ну, – говорю, – выпьем за его здоровье.
Чокнулись.
– Пьем, – говорю, – за Есенина.
Все подняли стаканы. Нас было за столом человек десять.
Это было два – два с половиной часа ночи с 27 на 28 декабря. Не знаю, да, кажется, это и не установлено, жил ли, дышал ли еще наш Сергей в ту минуту, когда мы пили за его здоровье.
– Кланяется тебе Есенин, – сказал я Джиму под утро, гуляя с ним по двору. Даже повторил: – Слышишь, ты, обалдуй, чувствуешь – кланяется тебе Есенин.
Но у Джима в зубах было что-то, чем он был всецело поглощен – кость или льдина, – и он даже не покосился в мою сторону.
Я ничем веселым не был поглощен в это полутемное, зимнее, морозное утро, но не посетило и меня никакое предчувствие или ощущение того, что совершилось в эту ночь в ленинградском "Англетере".
Так и не почувствовал, по-видимому, Джим пришествия той самой гостьи, "что всех безмолвней и грустней", которую так упорно и мучительно ждал Есенин.
Василий Качалов.
Следующая публикация
Комментарии 2