Предыдущая публикация
17 января родился Сергей Городецкий.
Сергей Городецкий — русский советский поэт, переводчик и педагог.
Сергей Митрофанович Городецкий родился в 1884 году в Санкт-Петербурге. Отец был писателем-этнографом и художником-любителем; мать, урожденная Анучина, в молодости увлекалась идеями шестидесятников и лично знала Ивана Тургенева. В доме бывали многие известные люди. Ребенком Городецкий получил в подарок от Николая Лескова его «Левшу» с автографом.
В 1902 году юноша закончил гимназию с золотой медалью и поступил на историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета. Знакомство с учившимся там же Александром Блоком окончательно определило выбор жизненного пути.
Правда, вуз Городецкий так и не закончил. С 1905 года он активно включается в литературную жизнь: «Башня» Иванова, «Друзья Гафиза», акмеисты и «Цех поэтов». После Санкт-Петербурга Городецкий учреждал этот «Цех...» еще два раза: в 1918 году в Тифлисе и в середине 1920-х в Москве, при участии Павла Антокольского, Веры Инбер, Ильи Сельвинского, Георгия Шенгели, Михаила Зенкевича. В 1925 году у них вышел коллективный сборник под названием «Стык».
Еще до революции поэт, вместе с Алексеем Ремизовым, основал еще одно литературное общество «Краса» и одноименное издательство, которое объединило крестьянских поэтов, включая Николая Клюева и Сергея Клычкова, и где вышел первый сборник Сергея Есенина «Радуница». Городецкий по праву гордился тем, что открывал новые имена в литературе.
В 1916 году поэт оказался в качестве военного корреспондента на Кавказском фронте. Впоследствии жил и работал в Грузии и Армении. Вернулся в Москву в 1921 году. Трудился журналистом, редактором, завлитом в Театре Революции. Книги «Серп» (1921) и «Миролом» (1923) официально сделали Городецкого советским поэтом. В 1930-е годы он отошел от стихов и занимался преимущественно оперными либретто, что, как считается, позволило избежать репрессий. Писал детские книги, мемуары. Умер 7 июня 1967 года.
Многие вспоминают поэта через стихотворение, которое называется – «Поэт». Оно интересно тем, что содержит сразу и формулировку прошлых заслуг автора, и обещание на будущее. Это обещание ему, к несчастью, удалось сдержать.
Поэт
Я рассказал, косноязычный,
Природы яростную глушь.
И был отраден необычный
Мой быстрый стих для ярких душ;
Я рассказал наивным слогом
Святой причастие любви
И промолчал о тайном многом,
Сокрытом в плоти и крови;
Я рассказал бессвязной речью
Народа сильного беду,
Взманивши гордость человечью
Сорвать железную узду.
Теперь иное назначенье
Открылось духу моему,
И на великое служенье
Я голос новый подыму.
Да будет свят и непорочен
Мой целомудренный язык,
Как взгляд орла седого, точен
И чист, как снеговой родник.
Да будет всем всегда понятен
Судьбою выкованный стих,
Равно вчера и завтра внятен,
Равно для юных и седых.
Да будет щедр и безразличен
Для всех сияющий мой свет,
Когда святым огнем отличен
Я, волей божьею поэт.
(1 сентября 1907)
Это стихотворение из третьей книги Городецкого «Дикая воля» (1907). Оно замыкает цикл «Тюремные песни» и действительно написано в тюрьме. В автобиографии «Мой путь» (1958) поэт сообщает, что в питерские Кресты ненадолго, всего на десять дней, он «попал за перевоз из Финляндии в Петербург "Историко-революционного альманаха", только что изданного издательством "Шиповник" и запрещенного в столице». Что это за альманах, в контексте нашего разговора значения не имеет. Биографическая коллизия, конечно, важнее, но вряд ли и она поможет когда-либо понять, почему поэт решил вдруг отказаться от своего косноязычия, наивного слога и бессвязной речи во имя всем и всегда (!) понятного, точного и чистого языка.
В самом деле, еще не была опубликована статья Михаила Кузмина «О прекрасной ясности» (1910), открывшая дорогу акмеизму. До основания «Цеха поэта» вместе с Николаем Гумилевым Городецкому оставалось еще больше четырех лет. И наоборот, совсем недавно, в конце 1905-го, поэт получил первую известность, прочитав своего «Ярилу ставят» в самой цитадели символизма, в «Башне» Вячеслава Иванова (не чуждый гомоэротике мэтр даже влюбился в новичка). В апреле 1906-го он с не меньшим успехом читал «Весну (монастырскую)» в обществе «Друзей Гафиза», где мы снова встречаем и Иванова, и Кузмина. Но самое главное: книга «Ярь», куда вошли упомянутые стихи и которая собрала множество восторженных отзывов, вышла в самом конце 1906 года, а «Перун», впоследствии объединенный «Ярью», – в 1907-м. «Дикая воля» следовала за ними без какого-либо ощутимого перерыва, так что внезапное отречение от былого косноязычия выглядит странно.
Важно, однако, что поэт о нем в принципе говорит. В отзывах на «Ярь» таких мэтров, как Александр Блок, Валерий Брюсов и Вяч. Иванов, напрямую о корявости слога речь как будто бы не заходит. Иванов заметил лишь, что в языке Городецкого отразилась «подлинная динамика народной речи» и что «творит он, как ему дано, ибо иначе он не может». Да, при желании тут можно разглядеть скрытую иронию, но, похоже, сам автор лучше других понимал сущность своей в буквальном смысле слова дикой «яри».
Вот несколько фрагментов из одного-единственного стихотворения «Сосунок» (если что, это не просто детеныш какого-то животного, это – Юдо):
«… Те клочья там ужели мать?
А грудь ее, цвет ал сосец?
К губам прижать, десной сосать…
Пропал сосун, грудной малец!
<...>
Ты, липа-цвет, своей рукой
Прижми меня к груди своей!
Я пить хочу, весь рот сухой,
Теки млеком, сочись скорей!»
<...>
«Ну на, соси». И клонит ствол.
И сок течет. И Юдо жив.
Сосет и пьет. Вот день ушел.
И сеет ночь по черни нив.
Замечательный ученый-славист Владимир Марков (1920–2013) в статье «О русском "Чучеле совы", или Можно ли получать удовольствие от плохих стихов» говорит среди прочего и о чудовищных двусмысленностях, которые характерны для таких стихов. Поэтам XVIII века, замечает исследователь, еще простительно написать, как Михаил Муравьев: «Пойду, свой срам в шелом сокрою» или даже как Иван Хемницер: «В письме к родным не может удержаться, / Чтоб членом каждый раз ему не подписаться. / И, словом, весь он член».
Но вот у авторов XX века, тем более таких искушенных в вопросах плотской любви, как те же символисты и гафизиты, подобные «амбиугозности» вызывают настоящую оторопь. А когда «ну на, соси» подкрепляется еще и словосочетаниями типа «цвет-ал сосец» (видимо, это и есть динамика народной речи), не говоря уже о пустых, только для попадания в размер, словечках «те» и «там», о смещенных без нужды ударениях и пр., то сомнений быть не может: перед нами безусловно плохие стихи.
Остается только два вопроса: 1) Можно ли от них получать удовольствие? и 2) Каково их место в истории русского поэтического косноязычия, восходящего еще к Василию Тредиаковскому?
Ответ на второй вопрос в отношении Городецкого заслуживает отдельного исследования. Некоторые находки поэта здесь в чем-то предвосхищают обэриутов (желающие могут сравнить, например, его «На Смоленское» с «Заумной песенкой» Даниила Хармса). Ответ же на первый вопрос предельно прост: да, можно!
Поэт очень трезво оценил свои заслуги. Беда в том, что он еще и выполнил совершенно внезапное для него в 1907 году обещание – быть понятным для всех и всегда. Беда – потому что на путях прекрасной ясности, начиная с самого этого стихотворения «Поэт», стали особенно очевидны банальности и клише. После 1914 года и тем более в советское время к ним добавилась еще и политическая ангажированность. Стихи на смерть бывшего друга и соратника Николая Гумилева в этом плане – просто за гранью добра и зла: ничего, мол, он «под гневным заревом не уловил, не уследил», вот «и стал, слепец, врагом восстания, спокойно смерть к себе позвал».
Поэмы у Городецкого выходили уже попросту эпигонскими: например, «Красный Питер» написан в подражание блоковским «Двенадцати», а «Шофер Владо», про водителя-осетина, который вез на «мерседесе» князя Вово и, чтобы не врезаться в арбу с прекрасной аджаркой, направил авто в пропасть, – это и вовсе под Лермонтова!
Мнение о том, что после дебютной «Яри» Городецкий не создал ничего ей равноценного, тоже банально, хотя и справедливо. И все же сама по себе «Ярь» забыта сегодня незаслуженно. Как представляется, в обозначенном контексте поэтического косноязычия она сулит исследователю немало открытий. А читателям, что уже совершенно точно, – немалое удовольствие.
Ж ."Культура"
Следующая публикация
Нет комментариев