Предыдущая публикация
Писатели России
Борис АГЕЕВ (Курск)
МОТОРОЛЛЕР
Одно отроческое воспоминание
Сколько лет минуло, а тот случай помнится…
В шестнадцать лет я работал у отца помощником комбайнера. Не знаю, каким способом он в правлении колхоза провёл меня, подростка, своим помощником, когда очереди ждали и матёрые механизаторы. Наверное, по графе обучения трудовому процессу, тем более, что и в нашем классе на уроках уже изучали и осваивали сельскохозяйственную технику. Мы с отцом убирали хлеб озимый и яровой, врезались в поля гладкие, как стол, и колесили по косогорным наделам, косили колос на корню и подбирали валки скошенных зерновых, молотили и подмолачивали, оставляя позади ровные сундуки соломенных копен. Сама жатва не была диковинкой – я и прошлый год подсаживался к отцу на его новый подвесной комбайн на шасси «Таганрожец», и уже разбирал, что спереди у него находятся мотовило и подборщик, сзади – копнитель, а в середине – грохотало, бункер и застеклённая кабина комбайнера (комбаньёра, как в нашей в деревне называли командира полевого корабля). Но впервые я стал соучастником полной страды. Да такой, что опоздал на две недели на занятия, и председатель колхоза писал директору нашей средней школы просьбу продлить мне каникулы. Потом догонял упущенное…
На исходе сентябрьского дня заехали мы на косяк поля со стороны туберкулёзного санатория, расположенного на бывшей усадьбе князей Барятинских: с колхозных полей, где осталось немного поздних культур, мы с отцом откочевали в границы города Льгова, на низкий, левосторонний берег Сейма.
И здесь отец впервые пустил меня за руль. Десятки, сотни раз я прокручивал его в своём воображении, заводил мотор шасси, подсоединял к нему рычагом бендикса рабочую, молотильную часть комбайнового механизма, включал скорость и отпускал педаль сцепления. «Плавнее, плавнее отпускай, псюган, - подбадривал меня отец. – А то комбайн взлетит». Дело пошло, отец некоторое время меня опекал, потом поуспокоился и наведался в санаторский сад – попить городской водки с шоферами зерновозов из Льговской автоколонны, которых нанимали на период уборки: они отвозили хлеб на элеватор станции Шерекино, в зоне прямой видимости, и сдавали его в закрома Родины. Потом отец ложился подремать в траве под шорох листвы.
Неважный он был педагог, если честно сказать. Почти не учил, а только допускал к самообучению, видимо, рассчитывая на то, что если сын покажет задатки, то и результатов недолго будет ждать. «Стремись, псюган», - вот и вся наука.
А я включил скорость и плавно отжал педаль…
Зерноуборочный комбайн только случайному человеку кажется неуклюжим и несуразным. Когда же он заработает, затрясётся и заскрежещет, затрепещет всеми частями и, изрыгая грохот и дизельный дым, врежется в живую стену нивы, и каждый стебель, увенчанный золотым зернистым слиточком колоса, падёт в его ненасытную пасть и протрясётся по молотильному тракту, оставляющему на выходе хлеб, солому, полову и пыль – тогда и постигаются его изумительная мысль, сообразность композиции и продуктивность его работы.
Поле санаторского подсобного хозяйства невелико, – метров триста в длину и сотню в ширину, – дотемна можно управиться. Это поле я и теперь вижу, проезжая по дороге к центру Льгова, оно уже не используется, местами заросло березняком и сорным американским клёном, сквозь которые виден редкий рядок одноэтажных строений, ныне названный Барятинским переулком – всё, чего удостоилось во Льгове это славное российское семейство. Тем золотым прозрачным вечером, когда на поле со стороны посадки вползали длинные тени деревьев, и не ветром, а вкрадчивым перемещением воздушных масс за комбайном взвеивало столп пыли и мякины,
казалось тогда, что на землю опустился инопланетный корабль с маленьким живым существом в стеклянной капсуле.
И сердце моё билось чаще в ту минуту, и осеняло меня облако беспричинного восторга, и хотелось из капсулы неумело запеть о мире и любви, и чтобы кто-нибудь извне меня увидел, и чтобы ответно восхитился и приветливо взмахнул рукой…
Он и увидел меня, когда я остановился на третьем круге, посигналив шоферам о полном бункере. Съехал со щербатого асфальта на обочину дороги и заглушил мотороллер. Ему, должно быть, стало интересно, что происходит на поле, что за человек на площадке шасси облокотился о верх раскрытой дверцы кабины. Полы его рубашки были завязаны узлом на пупке, на голове - соломенная шляпа с широкими, по-ковбойски заломленными краями, солнцезащитные очки. Одет он был в настоящие джинсы. Это чувствовалось даже с расстояния нескольких метров, по неприметно-изысканной простёжке двойных швов, скромному сиянию бронзовых заклёпок… Да и материал резко отличался от дешёвого отечественного трусового сатина, окрашенного в робкий голубой цвет и сшитого жёлтыми нитками по выкройке джинсов - бархатно-синий, с потёртой чернотцой.
Я сообразил, что ездок-то одного со мной возраста, может, на пару лет постарше будет. Пофорсить вышел, как выражались в моей деревне. А форсить нужно было умно. Пустой форс, вроде применения в носке тёмных очков, но без шляпы, в сердцах широких масс не порождал нужного послевкусия. А здесь было всё сразу: и шляпа, и очки, и небрежный узел рубашки, и важнецкие штаны… Ездок был восхитительный. Но самое главное – мотороллер! Он выкатывался из рамок форса и ставил его владельца в ранг особого рода.
Ах, как он сверкал и завораживал! И блистающим ободком фары, и хромированной окантовкой широкого, похожего на лопух переднего крыла, и рожками руля, и молдингами понизу мягкой сидушки… Когда у мальчишек в деревне пределом мечтаний был велосипед с моторчиком, то один только вид тульского мотороллера вызывал парение духа… Сидишь себе как барин, посвистываешь через губу, а мотороллер вкрадчиво, почти бесшумно, скатывает одутловатыми колёсиками в невидимый рулон сотни километров дороги, порождая трепет некрепкого на соблазны юношеского сердца.
Может быть, отец мой и мог позволить себе купить мотороллер, - а во время уборочной он хорошо зарабатывал, – да тут ещё подоспела и сыновья добавка в семейный бюджет. Но нас, детей, в семье было пятеро, а одна игрушка на пятерых не делится. К тому же мы строились, деньги откладывали и на текущие нужды, копили на будущее. Другие того не имели. Так и осталось затаённым на десятилетие то мальчишечье желание покататься на своём мотороллере...
Тогда, в отрочестве, было просто: нравится ли - не нравится встретившийся тебе человек. Из той простоты исходит то ли усложнение отношений, часто неглубоких и недолговечных, то ли заострение чувства до всепоглощающей страсти. Но когда взрослеешь, начинаешь безотчётно ожидать от встречи с каждым человеком то ли укора твоему несовершенству, то ли научению чистотой или пороком, то ли пагубы... И сверстник на мотороллере вспоминался тем чаще, чем взрослее я становился. Уже тогда, догадываясь, что люди разнятся, принимал мысль о том, что их справедливо будет уравнять в возможностях. А возможности у всех неуловимым образом оказывались разными, и это обстоятельство никому исправить до сих пор не удалось. Должно быть, родители того парня были серьёзными людьми, работниками партийного аппарата или деятелями науки и искусства, а может, главными инженерами на предприятии. И в их возможностях было побаловать дитя такими игрушками, как мотороллер. Господь же всем послал немного мёду, а каждому из нас пришлёт и горчицу. И не скажи потом, что тебе её досталось слишком много…
Он минутно всмотрелся в моё пропотевшее лицо, покрытое, будто штукатуркой, слоем затвердевшей пыли, обозрел сдвинутые на мой лоб складные квадратные очки комбайнера с дырочками вентиляции в брезентовой оправе, рубашку с осевшей на спине шубой пыльной половы, и, как мне показалось, растерянно улыбнулся, вдруг догадавшись, что смотрит на своего сверстника. А я под его взглядом незаметно приосанился, давая понять, что и я-то непрост, и что у меня тоже хватает форсу самого форсистого разбора.
Он махнул мне рукой, ткнул кнопку стартёра, развернулся и укатил. И исчез из моей жизни. А я включил скорость и плавно, как учил отец, отжал педаль сцепления. И двинул инопланетный комбайн в поход в облаке остывающе-знойного запаха перестоявшего хлеба и в сопровождении высокой пыльной колонны, пронизанной косыми лучами заходящего солнца. И мотовило плескало плицами о колос, пригибая его к ножам жатки, и молотилка молотила, и грохотало грохотало, и горячее зерно лилось струёй в бункер, и лапы уплотнителей заминали солому в недра копнителя. И хотелось петь и любить…
А тот восхитивший меня паренёк на сказочном мотороллере долго вспоминался существом из иного мира, вроде ковбоя Мальборо из американского фильма, который я увидел позже. Взнуздав вздыбленные рога своего «харлея», тот стремился дорогой своеволия в царство безграничной и опасной свободы. Поскольку мой сверстник имел больше возможностей для реализации своих жизненных задач, с крушением прежней страны он имел и больший ресурс влияния на текущую новую действительность, если можно так выразиться. Догадки же о новой действительности приводят к мысли о том, что народ мой от широты своей производит в мире так много беспорядка, что потом десятилетия подряд борется с его последствиями. И не всегда их удаётся обезвредить.
И за тёмными стёклами солнцезащитных очков того ездока может оказаться и скоробогач, проклинаемый всеми, и презренный доныне банковский воротила. Или так называемый православный олигарх, или даже депутат Государственной Думы. Много кем он может оказаться, а может, сломал ногу на лыжах, заболел, долго боролся с депрессией и в конце концов никем не оказался и остался просто человеком. И мы не вправе решать за него, кем он должен стать.
Жизнь моя была разная, с дневными перекочёвками и годами простоя. Благодарен случаю, за которым – и это все знают – скрывается Промысел, за то, что довёл меня прожить восемь лет на берегах Великого океана. Другие того не имели.
Наверное, не исполнил я и завет отца: «Стремиться надо!», имеющий следствием обретение какого-нибудь важного положения в обществе - но о том не горюется. Другие обретут, им больше нужно.
Повторюсь – ездок меня восхитил, но вот мотороллер…
Только с годами понял: вражда между людьми произрастает из зависти. По причине зависти же произошло и первое братоубийство.
А как родители нас с детства учили, что завидовать нехорошо, то стал изживать это чувство к ни в чём не повинному мотороллеру. И то едкое чувство растворилось в бытии, в котором несказанного горя бывает больше, чем выдуманной беды. Пришлось долго изживать и яд, впрыснутый в детстве, ибо никто тогда не научил, чем «правильная», старательно прививаемая классовая ненависть отличается от просто ненависти, и не выяснил позже, почему в давней гражданской распре спустя сто лет не оказалось победителей…
Дни лукавы, сроку вчера было мало - а сегодня ещё меньше. Сказана была «формула» подлинной свободы: ничто тебе не запрещено, но не всё полезно. Полезным же посчитаем всех простить, а у живущих ныне и у памяти всех ушедших попросить прощения.
Потому что мы все были свои. И отец, сладко задремавший под яблоневой кущей, и льговские шофера зерновозов, и родители безвестного ездока, и сам ездок на сверкающем мотороллере. Они могли не встретиться ни разу в жизни, даже знать друг о друге были не обязаны, как в случае, который мне пришлось описать. Но это ничего не меняет.
…А хлебом в тот год я их всех накормил.
Следующая публикация
Нет комментариев