Предыдущая публикация
Из публикаций к юбилею поэта.
«Надежда, отчаянье, вера, неверие...»: экзистенциальные странствия поэта Георгия Иванова
10 ноября исполняется 130 лет со дня рождения поэта и критика Георгия Иванова
Георгий Иванов — один из самых загадочных и противоречивых поэтов Серебряного века: лирик-экзистенциалист и мемуарист-сновидец. Полжизни провел во Франции, но никак не мог «отпустить» Россию — единственную возможную для него точку отсчета. Современники называли его «принцем без короны», «поэтом в чистом виде» и «певцом безвременья», Сам Иванов утверждал, что задача поэта — создать «кусочек Вечности», даже если это потребует невосполнимых душевных жертв. «Ямал-Медиа» рассказывает о поэте-эмигранте, со дня рождения которого 9 ноября исполняется 130 лет.
Первая книга Иванова «Отплытие на остров Цитеру» вышла в конце 1911 года, когда автору было всего 17. «Патриарх» Серебряного века Валерий Брюсов в своих отзывах был сдержан, отметив умение автора выдержать стиль и находить изысканные метафоры, но указав на отсутствие самостоятельности. Акмеист и переводчик Михаил Лозинский более глубоко оценил дебют юного поэта, предсказав ему уверенный путь в литературе. Гумилев увидел в стихах Иванова истинную ценность, отметив их физическую приятность при чтении, вкус и необычные темы, а также особую грациозную «глуповатость» по пушкинским канонам.
В дальнейшем мотив путешествия станет приметой лирики Иванова, только место поездки на остров Любви займет переправа через Стикс — жестокость эпохи и совсем не радужных странствий принудит сменить «глуповатость» на безысходность. Плавание станет символом тягостного жизненного пути, преодоления ужасов бытия через искусство и отплытия в смерть. В 1937 году, в эмиграции, Иванов издаст книгу с таким же названием, но уже с совершенно другими стихами.
«Приближается звездная вечность,
Рассыпается пылью гранит,
Бесконечность, одна бесконечность
В леденеющем мире звенит.
Это музыка миру прощает
То, что жизнь никогда не простит.
Это музыка путь освещает,
Где погибшее счастье летит».
Весной 1914 года Иванов выпустил вторую книгу стихов — «Горница». Рецензий на нее почти не было: началась война. Впрочем, Вадим Шершеневич, будущий лидер имажинистов, скептически отметил: «Стихи Иванова — ненужная книга», но не смог это обосновать. В то же время Гумилев в «Письмах о русской поэзии» более точно охарактеризовал творчество Иванова: «Он не мыслит образами, ему просто хочется говорить о том, что видит». Глава «Цеха поэтов» уловил «инстинкт созерцателя» молодого поэта, который только начинал учиться наблюдать и понимать, зрелость и глубина его творчества были еще впереди.
Первая мировая война ознаменовалась появлением сборника стихов «Памятник славы», но встретили его неоднозначно. И, хотя акмеист Сергей Городецкий высоко оценил техническое мастерство автора, другие критики отметили скромность его литературного таланта и недостаток поэтической силы. От большинства ура-патриотических стихотворений из книги Иванов впоследствии отрекся, оставив лишь несколько для своих последующих сборников.
В конце 1915-го он выпустил последнюю дореволюционную книгу — «Вереск». Отзывов было не в пример больше, но почти все — негативные. Городецкий заявил, что даже в предыдущем «Памятнике славы» поэт проявил больше таланта. Гумилев задался вопросом, почему Иванов описывает мир, но не выражает собственных чувств. Поэт Владислав Ходасевич и литературовед Владимир Жирмунский отметили ограниченность и отсутствие глубины в поэзии Иванова. Спустя годы он и сам признал свое дореволюционное творчество неудачным.
«Все образует в жизни круг —
Слиянье уст, пожатье рук.
Закату вслед встает восход,
Роняет осень зрелый плод.
Танцуем легкий танец мы,
При свете ламп — не видим тьмы».
Октябрьская революция и последующие несколько лет внесли и в жизнь, и в искусство полную неразбериху: говорить открыто стало опасно. В этот период Георгий Иванов опубликовал несколько политически острых стихотворений, что усложнило его положение, но, к счастью, всё обошлось. Однако ему нужно было как-то зарабатывать на жизнь. Николай Гумилев, возвратившийся из-за границы, рассчитывал жить на доходы от своих стихов, но ему до самого расстрела в 1921-м приходилось выступать за пайки — крупу и воблу, но чаще — одну воблу. Иванову, с его врожденной шепелявостью, стать чтецом было не суждено, и он занялся поэтическими переводами.
Под руководством Лозинского он переводил Байрона, Кольриджа, Бодлера и других поэтов. Молодое советское государство не имело возможности издавать все эти переводы, многие из них сразу сдавали в архив. Отсутствие публикаций и вечная вобла едва не вынудили Иванова поступиться художественными и личными принципами. Но случайно на рецензию к Александру Блоку попал его дореволюционный сборник «Горница»...
Блок высоко оценил талант Иванова, отметив мастерство и художественный вкус молодого поэта, хотя и указал на некоторые недостатки.
«В небе над дымными долами
Вечер растаял давно,
Тихо закатное полымя
Пало на синее дно.
Тусклое золото месяца
Голые ветки кропит.
Сердцу спокойному грезится
Белый, неведомый скит.
Выйдет святая затворница,
Небом укажет пути.
Небо, что светлая горница,
Долго ль его перейти!»
Почти хвалебная рецензия Блока была лучшей из возможных рекомендаций: Иванова согласились издать. Но последняя его книга в России, «Сады», вышла в 1921 году уже без Блока — и на нее со всем жаром набросились критики разного калибра, обвинив поэта в несвоевременности и эпигонстве. Даже его бывшие наставники Михаил Кузмин и Игорь Северянин высказались о книге с ехидцей — именно тогда отношения с ними у Иванова полностью испортились, что отразилось впоследствии в мемуарах «Петербургские зимы». Единственное непредвзятое мнение о сборнике «Сады» выразил писатель из группы «Серапионовы братья» Лев Лунц, который указал, что стихи Иванова настолько образцовы, что это само по себе ужасно.
Но «Сады» были лишь прелюдией к его будущим произведениям. И, если бы Иванов ничего больше не написал, возможно, негативные оценки его творчества до сих пор бы определяли его литературную судьбу. Однако дальнейшие десятилетия позволили по-новому оценить его ранние произведения.
После смерти Николая Гумилева Иванов возглавил «Цех поэтов», однако тень бывшего лидера словно давила на него, а он не обладал ни поэтическим престижем, ни героической биографией офицера-поэта. Советская Россия тоже в нем не нуждалась, оставался один путь — в эмиграцию.
«Жизнь потерял, а покой берегу»: эмиграция и довоенная жизнь за границей
В 1922 году Георгий Иванов и его жена Ирина Одоевцева покинули Россию. Официально он якобы отправлялся в Берлин для изучения театрального репертуара по поручению института истории искусств Петрограда.
Первым пунктом действительно стал Берлин, центр русской эмиграции, а через год они переехали в Париж. Там Иванов вместе с коллегами по «Цеху поэтов», Николаем Оцупом и Георгием Адамовичем, основал альманах «Числа». Он публиковал в журнале критику, прозу и стихи, готовил к выходу сборник. Его рецензии внушали страх начинающим авторам — в эмиграции за свои острые статьи он получил прозвище Жорж Опасный.
Но главным событиями в эмигрантской среде тех лет стал язвительный мемуарный сборник «Петербургские зимы» (1928) и последовавшая за ним затяжная «война» с Ходасевичем, который описывал Иванова как гордого, обидчивого и мстительного человека, да еще распространял слухи, как Иванов, Адамович и Оцуп якобы убили и ограбили богача в Петербурге, а затем на эти деньги сбежали за границу. Ходасевич утверждал, что ленинградская милиция требовала выдачи «преступников» у французской полиции, но получила отказ по политическим причинам. Ему верили: он приятельствовал с Максимом Горьким, получая последние новости из Советской России буквально из первых рук. В 1934 году конфликт закончился «холодным миром». Спустя пять лет Ходасевич умер, и слухи начали утихать.
Стихи Иванова конца 1920-х и начала 1930-х годов, вошедшие в сборник «Розы», (1931) стилистически уже совершенно отдалились от акмеистических канонов. Поэт, ранее использовавший скрытые цитаты, теперь прибегал к открытым центонным композициям, в его творчестве все увереннее звучали трагические мотивы.
«Это звон бубенцов издалека,
Это тройки широкий разбег,
Это черная музыка Блока
На сияющий падает снег».
Начальные строки и часть последней — из одного из самых известных русских романсов, ошибочно приписываемых Блоку, — на самом деле принадлежали имажинисту-эмигранту Александру Кусикову. Впрочем, Иванов, возможно, не знал истинного автора, воспринимая их как символ огромной заснеженной страны, где навеки остался Блок. И именно в «Розах» появилось скандальное стихотворение со строчкой «Хорошо, что нет России» — царской России.
«Хорошо, что нет Царя.
Хорошо, что нет России.
Хорошо, что Бога нет.
Только желтая заря,
Только звезды ледяные,
Только миллионы лет.
Хорошо — что никого,
Хорошо — что ничего,
Так черно и так мертво,
Что мертвее быть не может
И чернее не бывать,
Что никто нам не поможет
И не надо помогать».
С каждым годом нарастало его отчаяние, усиливалась боль, которую он испытывал, — и не только от ностальгии. Эмиграция для Иванова, как и для многих его знакомых, стала долгим путем без надежды на возвращение.
«Душа черства. И с каждым днем черствей.
— Я гибну. Дай мне руку. Нет ответа.
Еще я вслушиваюсь в шум ветвей.
Еще люблю игру теней и света...
Да, я еще живу. Но что мне в том,
Когда я больше не имею власти
Соединить в создании одном
Прекрасного разрозненные части».
Это было путешествие по миру, где прошлое уже не вернуть, а будущее — не обрести.
«Я, что когда-то с Россией простился
(Ночью навстречу полярной заре),
Не оглянулся, не перекрестился
И не заметил, как вдруг очутился
В этой глухой европейской дыре.
Хоть поскучать бы... Но я не скучаю.
Жизнь потерял, а покой берегу.
Письма от мертвых друзей получаю
И, прочитав, с облегчением жгу
На голубом предвесеннем снегу».
Вышедший в 1938-м прозаический «Распад атома» — это «абсурдистский сценический монолог для себя»: Иванов силой своего надломленного воображения создал своего alter ego, для которого единственным выходом видится уже не эмиграция — куда бежать, если бежать некуда, — а добровольный уход из жизни. Реальность для него — лишь иллюзия, ясность мира — хаос сознания, а искусство и литература — лишь описания подвигов для тех, кто никогда их не совершит. Прежние ориентиры и ценности утрачены, и существование теперь — это бесконечное плавание в неизвестность.
«Я хотел бы выйти на берег моря, лечь на песок, закрыть глаза, ощутить дыханье Бога на своем лице. Я хотел бы начать издалека — с синего платья, с размолвки, с зимнего туманного дня. «На холмы Грузии легла ночная мгла» — такими приблизительно словами я хотел бы говорить с жизнью. Жизнь больше не понимает этого языка. Душа еще не научилась другому. <...> И она судорожно мычит, как глухонемая делает безобразные гримасы. «На холмы Грузии легла ночная мгла» — хочет она звонко, торжественно произнести, славя Творца и себя. И, с отвращением, похожим на наслаждение, бормочет матерную брань с метафизического забора, какое-то «дыр бу щыл убещур».
Так поэт, отчасти неосознанно, отрефлексировал сгущение туч над Европой и всем миром — близилась новая великая война, да и сам он, «земную жизнь пройдя до половины», очутился в неизбежном дантовском «сумрачном лесу».
Не видя смысла ни в чем, Иванов почти на десятилетие прекратил творческую деятельность.
«Покойник храбрый»: Георгий Иванов во время Второй мировой войны
Всю войну Иванов и Одоевцева прожили в Биаррице, который с 1940 года был под немецкой оккупацией. Они не подвергались явным репрессиям, что дало повод для слухов о сотрудничестве с оккупантами.
На самом деле Георгий Иванов никогда не сотрудничал с фашистскими или коллаборационистскими изданиями и не публиковал никаких материалов до конца войны. Однако после разгрома немцев даже прозаик Борис Зайцев, председатель Союза русских писателей во Франции, приостановил его членство в организации до тех пор, пока Иванов не опровергнет обвинения. Это оказалось сложной и почти бессмысленной задачей: поэту пришлось оправдываться за действия, которых он не совершал.
Основой для слухов стали два обстоятельства. Во-первых, Ивановы жили в Биаррице, и довольно комфортно даже по здешним меркам. У них была собственная вилла «Парнас», да еще съемная квартира и значительное наследство Одоевцевой. О них регулярно упоминали в предвоенной светской хронике, наряду с представителями русской аристократии, обосновавшейся на юго-западном побережье Франции.
Во-вторых, Ивановы принадлежали к литературной среде, где обеспеченная жизнь вообще была редкостью, особенно в эмиграции. В то время другие русские авторы, такие как Мережковские и Тэффи, также находились в Биаррице, но вели гораздо более скромный образ жизни. Не лучше обстояли дела и в неоккупированной части Франции. Иван Бунин в письмах знакомым жаловался на «пещерный сплошной голод»: Нобелевская премия к тому времени была потрачена, часть денег он направил на поддержку других эмигрантов.
Разумеется, ни Иванов, ни Одоевцева не участвовали в Сопротивлении, просто вынужденно приспосабливались к ситуации, проживая последние деньги. В 1947 году поэт написал своему знакомому, журналисту Александру Полякову, еще раз подчеркнув, что слухи о его сотрудничестве с нацистами и богатстве во время оккупации были ложными. Поэт рассказал, что был изгнан немцами из своего дома в Биаррице из-за обвинения в еврейском происхождении — из-за носа, полагал он. В том же письме Иванов напомнил, что никогда не поддерживал и большевиков. А в письме к Марку Алданову он отметил, что многие эмигранты действительно надеялись на «освобождение» России от «красной заразы» через Гитлера, но он не опубликовал ни строчки в поддержку немцев и не служил у них.
В самом конце войны Иванов описал свои ощущения трагических лет, прибегнув к «тютчевскому» иносказанию.
«Она летит, весна чужая,
Она поет, весна.
Она несется, обнажая
Глухие корни сна.
И ты ее, покойник храбрый,
Простишь иль не простишь —
Подхвачен солнечною шваброй,
В канаву полетишь.
И как простить? Она чужая,
Она, дитя зимы,
Летит, поет, уничтожая
Всё, что любили мы».
«Весна чужая» имела двойной смысл: это не только весна на чужбине, но и весна победителей, к коим поэт себя не относил. Конкретный сюжет стихотворения был связан с разрушением виллы «Парнас» в Биаррице во время налета союзной авиации весной 1944 года. Парадоксально, но прошедшая до того немецкая реквизиция спасла жизнь Иванову и Одоевцевой, иначе они могли бы погибнуть от бомбежки.
Война, невосполнимые потери, а больше того — подозрения и обвинения со стороны самых близких — стали для Иванова еще одним затяжным потрясением. И он снова начал писать стихи.
«Вернуться в Россию — стихами»: последние годы Георгия Иванова
К 1950-м годам ни обвинения в фашизме, ни шпионские подозрения в отношении Иванова так и не получили документального подтверждения, но жизнь его так и не наладилась. У поэта больше не было ни дома, ни квартиры, ни даже комнаты — ни в Биаррице, ни в Париже.
И тут вновь всплыли старые обвинения в убийстве богача: Ходасевич уже давно ушел из жизни, но круг довоенных знакомых остался. Иванов считал, что распространительницей давней клеветы была Татьяна Манухина, писательница, известная под псевдонимом «Таманин». Она хорошо знала Мережковских и Ходасевича. Все эти старые дрязги усложняли и без того невеселую, нищенскую жизнь поэту. Слухи о преступлениях, якобы происходивших то в Париже, то в Биарицце, сильно повлияли на его воображение и расшатали здоровье. «Люди, привыкнув о чем-нибудь слышать, свыкаются со слухами как с фактом», — с горечью констатировал он.
В поздних стихах Иванова образ плаванья и отплытия упростился, порой вплоть до карикатуры. Поэт смирился, согласившись с тем истинное человеческое движение — это и есть стремление к недостижимому. По его мысли, всё предопределено и течет в одном направлении, растворяясь в звездах и уходя в прошлое и, значит, борьба бессмысленна, остается лишь наблюдать за течением. Счастье же подобно ночной реке, по которой все плывут, пока не утонут, следуя за обманчивым светом надежды.
«Звезды меркли в бледнеющем небе,
Все слабей отражаясь в воде.
Облака проплывали, как лебеди,
С розовеющей далью редея...
Лебедями проплыли сомнения,
И тревога в сияньи померкла,
Без следа растворившись в душе,
И глядела душа, хорошея,
Как влюбленная женщина в зеркало,
В торжество, неизвестное мне».
С 1955 года Иванов и Одоевцева жили на гособеспечении в пансионате в городе Йер на Лазурном берегу. Основным источником дохода пары были небольшие гонорары за публикации в эмигрантском «Новом журнале», который издавался в Нью-Йорке.
Но климат не помогал, здоровье Иванова постепенно ухудшалось. Летняя жара была для него особенно невыносимой.
«Александр Сергеич, я о вас скучаю.
С вами посидеть бы, с вами б выпить чаю.
Вы бы говорили, я б, развесив уши,
Слушал бы да слушал.
Вы мне все роднее, вы мне все дороже.
Александр Сергеич, вам пришлось ведь тоже
Захлебнуться горем, злиться, презирать,
Вам пришлось ведь тоже трудно умирать».
С весны 1958 года состояние Иванова резко ухудшилось. Обследование в местной больнице не выявило точной причины его болезни, но симптомы, описанные в письмах его жены, напоминали лейкемию.
В середине августа 1958 года Иванов был госпитализирован и скончался в больнице 26 августа того же года. Его похоронили 28 августа в общественной могиле на муниципальном кладбище Йера. Позднее, 23 ноября 1963 года, его останки перенесли на русское кладбище Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем.
«В ветвях олеандровых трель соловья.
Калитка захлопнулась с жалобным стуком.
Луна закатилась за тучи. А я
Кончаю земное хожденье по мукам,
Хожденье по мукам, что видел во сне —
С изгнаньем, любовью к тебе и грехами.
Но я не забыл, что обещано мне
Воскреснуть. Вернуться в Россию — стихами».
10 ноября исполняется 130 лет со дня рождения поэта и критика Георгия Иванова
Георгий Иванов — один из самых загадочных и противоречивых поэтов Серебряного века: лирик-экзистенциалист и мемуарист-сновидец. Полжизни провел во Франции, но никак не мог «отпустить» Россию — единственную возможную для него точку отсчета. Современники называли его «принцем без короны», «поэтом в чистом виде» и «певцом безвременья», Сам Иванов утверждал, что задача поэта — создать «кусочек Вечности», даже если это потребует невосполнимых душевных жертв. «Ямал-Медиа» рассказывает о поэте-эмигранте, со дня рождения которого 9 ноября исполняется 130 лет.
Первая книга Иванова «Отплытие на остров Цитеру» вышла в конце 1911 года, когда автору было всего 17. «Патриарх» Серебряного века Валерий Брюсов в своих отзывах был сдержан, отметив умение автора выдержать стиль и находить изысканные метафоры, но указав на отсутствие самостоятельности. Акмеист и переводчик Михаил Лозинский более глубоко оценил дебют юного поэта, предсказав ему уверенный путь в литературе. Гумилев увидел в стихах Иванова истинную ценность, отметив их физическую приятность при чтении, вкус и необычные темы, а также особую грациозную «глуповатость» по пушкинским канонам.
В дальнейшем мотив путешествия станет приметой лирики Иванова, только место поездки на остров Любви займет переправа через Стикс — жестокость эпохи и совсем не радужных странствий принудит сменить «глуповатость» на безысходность. Плавание станет символом тягостного жизненного пути, преодоления ужасов бытия через искусство и отплытия в смерть. В 1937 году, в эмиграции, Иванов издаст книгу с таким же названием, но уже с совершенно другими стихами.
«Приближается звездная вечность,
Рассыпается пылью гранит,
Бесконечность, одна бесконечность
В леденеющем мире звенит.
Это музыка миру прощает
То, что жизнь никогда не простит.
Это музыка путь освещает,
Где погибшее счастье летит».
Весной 1914 года Иванов выпустил вторую книгу стихов — «Горница». Рецензий на нее почти не было: началась война. Впрочем, Вадим Шершеневич, будущий лидер имажинистов, скептически отметил: «Стихи Иванова — ненужная книга», но не смог это обосновать. В то же время Гумилев в «Письмах о русской поэзии» более точно охарактеризовал творчество Иванова: «Он не мыслит образами, ему просто хочется говорить о том, что видит». Глава «Цеха поэтов» уловил «инстинкт созерцателя» молодого поэта, который только начинал учиться наблюдать и понимать, зрелость и глубина его творчества были еще впереди.
Первая мировая война ознаменовалась появлением сборника стихов «Памятник славы», но встретили его неоднозначно. И, хотя акмеист Сергей Городецкий высоко оценил техническое мастерство автора, другие критики отметили скромность его литературного таланта и недостаток поэтической силы. От большинства ура-патриотических стихотворений из книги Иванов впоследствии отрекся, оставив лишь несколько для своих последующих сборников.
В конце 1915-го он выпустил последнюю дореволюционную книгу — «Вереск». Отзывов было не в пример больше, но почти все — негативные. Городецкий заявил, что даже в предыдущем «Памятнике славы» поэт проявил больше таланта. Гумилев задался вопросом, почему Иванов описывает мир, но не выражает собственных чувств. Поэт Владислав Ходасевич и литературовед Владимир Жирмунский отметили ограниченность и отсутствие глубины в поэзии Иванова. Спустя годы он и сам признал свое дореволюционное творчество неудачным.
«Все образует в жизни круг —
Слиянье уст, пожатье рук.
Закату вслед встает восход,
Роняет осень зрелый плод.
Танцуем легкий танец мы,
При свете ламп — не видим тьмы».
Октябрьская революция и последующие несколько лет внесли и в жизнь, и в искусство полную неразбериху: говорить открыто стало опасно. В этот период Георгий Иванов опубликовал несколько политически острых стихотворений, что усложнило его положение, но, к счастью, всё обошлось. Однако ему нужно было как-то зарабатывать на жизнь. Николай Гумилев, возвратившийся из-за границы, рассчитывал жить на доходы от своих стихов, но ему до самого расстрела в 1921-м приходилось выступать за пайки — крупу и воблу, но чаще — одну воблу. Иванову, с его врожденной шепелявостью, стать чтецом было не суждено, и он занялся поэтическими переводами.
Под руководством Лозинского он переводил Байрона, Кольриджа, Бодлера и других поэтов. Молодое советское государство не имело возможности издавать все эти переводы, многие из них сразу сдавали в архив. Отсутствие публикаций и вечная вобла едва не вынудили Иванова поступиться художественными и личными принципами. Но случайно на рецензию к Александру Блоку попал его дореволюционный сборник «Горница»...
Блок высоко оценил талант Иванова, отметив мастерство и художественный вкус молодого поэта, хотя и указал на некоторые недостатки.
«В небе над дымными долами
Вечер растаял давно,
Тихо закатное полымя
Пало на синее дно.
Тусклое золото месяца
Голые ветки кропит.
Сердцу спокойному грезится
Белый, неведомый скит.
Выйдет святая затворница,
Небом укажет пути.
Небо, что светлая горница,
Долго ль его перейти!»
Почти хвалебная рецензия Блока была лучшей из возможных рекомендаций: Иванова согласились издать. Но последняя его книга в России, «Сады», вышла в 1921 году уже без Блока — и на нее со всем жаром набросились критики разного калибра, обвинив поэта в несвоевременности и эпигонстве. Даже его бывшие наставники Михаил Кузмин и Игорь Северянин высказались о книге с ехидцей — именно тогда отношения с ними у Иванова полностью испортились, что отразилось впоследствии в мемуарах «Петербургские зимы». Единственное непредвзятое мнение о сборнике «Сады» выразил писатель из группы «Серапионовы братья» Лев Лунц, который указал, что стихи Иванова настолько образцовы, что это само по себе ужасно.
Но «Сады» были лишь прелюдией к его будущим произведениям. И, если бы Иванов ничего больше не написал, возможно, негативные оценки его творчества до сих пор бы определяли его литературную судьбу. Однако дальнейшие десятилетия позволили по-новому оценить его ранние произведения.
После смерти Николая Гумилева Иванов возглавил «Цех поэтов», однако тень бывшего лидера словно давила на него, а он не обладал ни поэтическим престижем, ни героической биографией офицера-поэта. Советская Россия тоже в нем не нуждалась, оставался один путь — в эмиграцию.
«Жизнь потерял, а покой берегу»: эмиграция и довоенная жизнь за границей
В 1922 году Георгий Иванов и его жена Ирина Одоевцева покинули Россию. Официально он якобы отправлялся в Берлин для изучения театрального репертуара по поручению института истории искусств Петрограда.
Первым пунктом действительно стал Берлин, центр русской эмиграции, а через год они переехали в Париж. Там Иванов вместе с коллегами по «Цеху поэтов», Николаем Оцупом и Георгием Адамовичем, основал альманах «Числа». Он публиковал в журнале критику, прозу и стихи, готовил к выходу сборник. Его рецензии внушали страх начинающим авторам — в эмиграции за свои острые статьи он получил прозвище Жорж Опасный.
Но главным событиями в эмигрантской среде тех лет стал язвительный мемуарный сборник «Петербургские зимы» (1928) и последовавшая за ним затяжная «война» с Ходасевичем, который описывал Иванова как гордого, обидчивого и мстительного человека, да еще распространял слухи, как Иванов, Адамович и Оцуп якобы убили и ограбили богача в Петербурге, а затем на эти деньги сбежали за границу. Ходасевич утверждал, что ленинградская милиция требовала выдачи «преступников» у французской полиции, но получила отказ по политическим причинам. Ему верили: он приятельствовал с Максимом Горьким, получая последние новости из Советской России буквально из первых рук. В 1934 году конфликт закончился «холодным миром». Спустя пять лет Ходасевич умер, и слухи начали утихать.
Стихи Иванова конца 1920-х и начала 1930-х годов, вошедшие в сборник «Розы», (1931) стилистически уже совершенно отдалились от акмеистических канонов. Поэт, ранее использовавший скрытые цитаты, теперь прибегал к открытым центонным композициям, в его творчестве все увереннее звучали трагические мотивы.
«Это звон бубенцов издалека,
Это тройки широкий разбег,
Это черная музыка Блока
На сияющий падает снег».
Начальные строки и часть последней — из одного из самых известных русских романсов, ошибочно приписываемых Блоку, — на самом деле принадлежали имажинисту-эмигранту Александру Кусикову. Впрочем, Иванов, возможно, не знал истинного автора, воспринимая их как символ огромной заснеженной страны, где навеки остался Блок. И именно в «Розах» появилось скандальное стихотворение со строчкой «Хорошо, что нет России» — царской России.
«Хорошо, что нет Царя.
Хорошо, что нет России.
Хорошо, что Бога нет.
Только желтая заря,
Только звезды ледяные,
Только миллионы лет.
Хорошо — что никого,
Хорошо — что ничего,
Так черно и так мертво,
Что мертвее быть не может
И чернее не бывать,
Что никто нам не поможет
И не надо помогать».
С каждым годом нарастало его отчаяние, усиливалась боль, которую он испытывал, — и не только от ностальгии. Эмиграция для Иванова, как и для многих его знакомых, стала долгим путем без надежды на возвращение.
«Душа черства. И с каждым днем черствей.
— Я гибну. Дай мне руку. Нет ответа.
Еще я вслушиваюсь в шум ветвей.
Еще люблю игру теней и света...
Да, я еще живу. Но что мне в том,
Когда я больше не имею власти
Соединить в создании одном
Прекрасного разрозненные части».
Это было путешествие по миру, где прошлое уже не вернуть, а будущее — не обрести.
«Я, что когда-то с Россией простился
(Ночью навстречу полярной заре),
Не оглянулся, не перекрестился
И не заметил, как вдруг очутился
В этой глухой европейской дыре.
Хоть поскучать бы... Но я не скучаю.
Жизнь потерял, а покой берегу.
Письма от мертвых друзей получаю
И, прочитав, с облегчением жгу
На голубом предвесеннем снегу».
Вышедший в 1938-м прозаический «Распад атома» — это «абсурдистский сценический монолог для себя»: Иванов силой своего надломленного воображения создал своего alter ego, для которого единственным выходом видится уже не эмиграция — куда бежать, если бежать некуда, — а добровольный уход из жизни. Реальность для него — лишь иллюзия, ясность мира — хаос сознания, а искусство и литература — лишь описания подвигов для тех, кто никогда их не совершит. Прежние ориентиры и ценности утрачены, и существование теперь — это бесконечное плавание в неизвестность.
«Я хотел бы выйти на берег моря, лечь на песок, закрыть глаза, ощутить дыханье Бога на своем лице. Я хотел бы начать издалека — с синего платья, с размолвки, с зимнего туманного дня. «На холмы Грузии легла ночная мгла» — такими приблизительно словами я хотел бы говорить с жизнью. Жизнь больше не понимает этого языка. Душа еще не научилась другому. <...> И она судорожно мычит, как глухонемая делает безобразные гримасы. «На холмы Грузии легла ночная мгла» — хочет она звонко, торжественно произнести, славя Творца и себя. И, с отвращением, похожим на наслаждение, бормочет матерную брань с метафизического забора, какое-то «дыр бу щыл убещур».
Так поэт, отчасти неосознанно, отрефлексировал сгущение туч над Европой и всем миром — близилась новая великая война, да и сам он, «земную жизнь пройдя до половины», очутился в неизбежном дантовском «сумрачном лесу».
Не видя смысла ни в чем, Иванов почти на десятилетие прекратил творческую деятельность.
«Покойник храбрый»: Георгий Иванов во время Второй мировой войны
Всю войну Иванов и Одоевцева прожили в Биаррице, который с 1940 года был под немецкой оккупацией. Они не подвергались явным репрессиям, что дало повод для слухов о сотрудничестве с оккупантами.
На самом деле Георгий Иванов никогда не сотрудничал с фашистскими или коллаборационистскими изданиями и не публиковал никаких материалов до конца войны. Однако после разгрома немцев даже прозаик Борис Зайцев, председатель Союза русских писателей во Франции, приостановил его членство в организации до тех пор, пока Иванов не опровергнет обвинения. Это оказалось сложной и почти бессмысленной задачей: поэту пришлось оправдываться за действия, которых он не совершал.
Основой для слухов стали два обстоятельства. Во-первых, Ивановы жили в Биаррице, и довольно комфортно даже по здешним меркам. У них была собственная вилла «Парнас», да еще съемная квартира и значительное наследство Одоевцевой. О них регулярно упоминали в предвоенной светской хронике, наряду с представителями русской аристократии, обосновавшейся на юго-западном побережье Франции.
Во-вторых, Ивановы принадлежали к литературной среде, где обеспеченная жизнь вообще была редкостью, особенно в эмиграции. В то время другие русские авторы, такие как Мережковские и Тэффи, также находились в Биаррице, но вели гораздо более скромный образ жизни. Не лучше обстояли дела и в неоккупированной части Франции. Иван Бунин в письмах знакомым жаловался на «пещерный сплошной голод»: Нобелевская премия к тому времени была потрачена, часть денег он направил на поддержку других эмигрантов.
Разумеется, ни Иванов, ни Одоевцева не участвовали в Сопротивлении, просто вынужденно приспосабливались к ситуации, проживая последние деньги. В 1947 году поэт написал своему знакомому, журналисту Александру Полякову, еще раз подчеркнув, что слухи о его сотрудничестве с нацистами и богатстве во время оккупации были ложными. Поэт рассказал, что был изгнан немцами из своего дома в Биаррице из-за обвинения в еврейском происхождении — из-за носа, полагал он. В том же письме Иванов напомнил, что никогда не поддерживал и большевиков. А в письме к Марку Алданову он отметил, что многие эмигранты действительно надеялись на «освобождение» России от «красной заразы» через Гитлера, но он не опубликовал ни строчки в поддержку немцев и не служил у них.
В самом конце войны Иванов описал свои ощущения трагических лет, прибегнув к «тютчевскому» иносказанию.
«Она летит, весна чужая,
Она поет, весна.
Она несется, обнажая
Глухие корни сна.
И ты ее, покойник храбрый,
Простишь иль не простишь —
Подхвачен солнечною шваброй,
В канаву полетишь.
И как простить? Она чужая,
Она, дитя зимы,
Летит, поет, уничтожая
Всё, что любили мы».
«Весна чужая» имела двойной смысл: это не только весна на чужбине, но и весна победителей, к коим поэт себя не относил. Конкретный сюжет стихотворения был связан с разрушением виллы «Парнас» в Биаррице во время налета союзной авиации весной 1944 года. Парадоксально, но прошедшая до того немецкая реквизиция спасла жизнь Иванову и Одоевцевой, иначе они могли бы погибнуть от бомбежки.
Война, невосполнимые потери, а больше того — подозрения и обвинения со стороны самых близких — стали для Иванова еще одним затяжным потрясением. И он снова начал писать стихи.
«Вернуться в Россию — стихами»: последние годы Георгия Иванова
К 1950-м годам ни обвинения в фашизме, ни шпионские подозрения в отношении Иванова так и не получили документального подтверждения, но жизнь его так и не наладилась. У поэта больше не было ни дома, ни квартиры, ни даже комнаты — ни в Биаррице, ни в Париже.
И тут вновь всплыли старые обвинения в убийстве богача: Ходасевич уже давно ушел из жизни, но круг довоенных знакомых остался. Иванов считал, что распространительницей давней клеветы была Татьяна Манухина, писательница, известная под псевдонимом «Таманин». Она хорошо знала Мережковских и Ходасевича. Все эти старые дрязги усложняли и без того невеселую, нищенскую жизнь поэту. Слухи о преступлениях, якобы происходивших то в Париже, то в Биарицце, сильно повлияли на его воображение и расшатали здоровье. «Люди, привыкнув о чем-нибудь слышать, свыкаются со слухами как с фактом», — с горечью констатировал он.
В поздних стихах Иванова образ плаванья и отплытия упростился, порой вплоть до карикатуры. Поэт смирился, согласившись с тем истинное человеческое движение — это и есть стремление к недостижимому. По его мысли, всё предопределено и течет в одном направлении, растворяясь в звездах и уходя в прошлое и, значит, борьба бессмысленна, остается лишь наблюдать за течением. Счастье же подобно ночной реке, по которой все плывут, пока не утонут, следуя за обманчивым светом надежды.
«Звезды меркли в бледнеющем небе,
Все слабей отражаясь в воде.
Облака проплывали, как лебеди,
С розовеющей далью редея...
Лебедями проплыли сомнения,
И тревога в сияньи померкла,
Без следа растворившись в душе,
И глядела душа, хорошея,
Как влюбленная женщина в зеркало,
В торжество, неизвестное мне».
С 1955 года Иванов и Одоевцева жили на гособеспечении в пансионате в городе Йер на Лазурном берегу. Основным источником дохода пары были небольшие гонорары за публикации в эмигрантском «Новом журнале», который издавался в Нью-Йорке.
Но климат не помогал, здоровье Иванова постепенно ухудшалось. Летняя жара была для него особенно невыносимой.
«Александр Сергеич, я о вас скучаю.
С вами посидеть бы, с вами б выпить чаю.
Вы бы говорили, я б, развесив уши,
Слушал бы да слушал.
Вы мне все роднее, вы мне все дороже.
Александр Сергеич, вам пришлось ведь тоже
Захлебнуться горем, злиться, презирать,
Вам пришлось ведь тоже трудно умирать».
С весны 1958 года состояние Иванова резко ухудшилось. Обследование в местной больнице не выявило точной причины его болезни, но симптомы, описанные в письмах его жены, напоминали лейкемию.
В середине августа 1958 года Иванов был госпитализирован и скончался в больнице 26 августа того же года. Его похоронили 28 августа в общественной могиле на муниципальном кладбище Йера. Позднее, 23 ноября 1963 года, его останки перенесли на русское кладбище Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем.
«В ветвях олеандровых трель соловья.
Калитка захлопнулась с жалобным стуком.
Луна закатилась за тучи. А я
Кончаю земное хожденье по мукам,
Хожденье по мукам, что видел во сне —
С изгнаньем, любовью к тебе и грехами.
Но я не забыл, что обещано мне
Воскреснуть. Вернуться в Россию — стихами».
Следующая публикация
Нет комментариев