Предыдущая публикация
Из библиотеки современного рассказа
Артемий Леонтьев
Рассказы
Артемий Леонтьев родился в Екатеринбурге в 1991. Окончил Уральский Федеральный университет и Военный учебный центр им. Героя СССР Б.Г.Россохина. Учился в Литературном институте на Высших литературных курсах. Лауреат премии «Звёздный билет» (2019) и российско-итальянской премии Raduga (2021), финалист премии Лицей 2022 года. Печатался в журналах «Октябрь», «Новый мир». Автор романов «Варшава, Элохим!» и «Москва, Адонай!» («ДН», 2019, №№ 8,9). Составитель книги Анатолия Гаврилова «Под навесами рынка Чайковского. Выбранные места из переписки со временем и пространством».
Интроверт-рецидивист
Всю свою сознательную жизнь Мирон жил словно на глубине. Его внутренняя жизнь кипела, струилась, расцветала и благоденствовала — ему нравилось находиться наедине с собой, нравилось молчать, думать, читать книги. Нет, он не смотрел свысока на окружающих, просто любил литературу, живопись, кино, с интересом изучал историю, а для всего этого не нужны посторонние люди. Даже путешествовать Мирон любил в одиночестве, потому что так впечатления от поездки не размазывались в нескончаемых обсуждениях и восторгах, а накапливались внутри и вызревали, превращаясь во внутреннее содержание, энергию, знание и силу. Он просто не нуждался в компаниях, потому что все самые сокровенные радости, самые сильные всполохи счастья испытывал, когда никто не отвлекал его разговорами. Тем более что слишком многие люди предпочитают говорить сами с собой: о себе и своём. Всё новое и непохожее, непривычное, любая форма несогласия чаще всего вызывает у людей раздражение или даже агрессию. Встречались ещё такие, что использовали людей для собственного самоутверждения или как средство от скуки и одиночества, обожая распускать сплетни и плести интриги, или гадить на голову тем, кому ещё недавно жали руку и даже признавались в любви. Одним словом, исходя из своего опыта общения, Мирон в какой-то момент нашёл для себя именно этот уклад, жил уединённо и сосредоточенно и был счастлив, освободив свою жизнь от всего формального, отталкивающего и посредственного. Его жизнь основывалась лишь на том, что он действительно любил.
Мирон был коренным петербуржцем, то есть прям ленинградцем, даже петербуржцем-петроградцем, если можно так выразиться. Он не просто приехал в город пару лет назад и снял здесь квартиру, а потом стал всем говорить, что коренной с пристяжкой. И был даже не из тех, чьи родители перебрались сюда в 70—80-е XX века, а родился здесь и потому считает себя аборигеном. В этом городе жили его бабушки-прабабушки-дедушки-прадедушки. В общем, до Мирона здесь ветвилось-гнездилось множество замечательных людей, бывших ему родственниками, которые хранили этот город, любили, страдали, воевали, голодали в блокаду, дружили, роднились, ссорились, созидали… По крайней мере, фамильное древо простиралось до их дальнего предка — мелкопоместного дворянина, вероятнее всего, переехавшего сюда из Москвы в 1746 году. Так что более коренным, чем Мирон, здесь был, пожалуй, только Пётр I. Но вопреки тому, что Мирон составлял неотъемлемую часть этого города и по мере сил хранил его с самого детства, он всякий раз смотрел на него как впервые, будто только что приехал, вышел с вокзала, озираясь по сторонам. Каждый дом, каждая улица были ему знакомы в той же мере, в какой человеку знакомо собственное тело со всеми его ямками, пятнышками, шрамами и морщинками, однако всегда он ловил себя на ощущении первого раза, когда снова отправлялся погулять по центру.
В этом состояла магия его любимого города, поэтому любая проблема Петербурга воспринималась как нечто личное: когда при губернаторе Бегунове на его глазах город стал зарастать горами мусора, — Мирону казалось, что этот мусор становится частью его личного пространства, как если бы кто-нибудь вывалил в его ванную комнату помойное ведро. В планы Мирона не входило жить среди мусорных куч, и он обращался в районную администрацию, а там ему объясняли, что конкретно этот мусор находится на границе районов и поэтому его не так просто убрать, ведь надо ещё найти ответственного за конкретно этот участок, так что вам следует звонить по этому и вот этому телефонам, написать претензию вот на этом сайте, и будет вам счастье. Позвонив десяти начальникам и заместителям, двадцати секретарям и помощникам, разместив претензию на сайте, Мирон ждал около двух месяцев, но мусор не исчезал, десять заместителей и начальников вместе со своими двадцатью секретарями не могли с этим мусором справиться, поэтому Мирон взял несколько мусорных мешков, резиновые перчатки и пошёл самостоятельно собирать бутылки, банки и прочее. Так что интроверт интроверту рознь: Мирон хоть и был себе на уме и жил в своём отстранённом мире, но при необходимости мог заткнуть за пояс любого экстраверта, даже самого деятельного и болтливого высокопоставленного чиновника.
Мирон всю жизнь учился, он получил два высших образования и теперь готовился к аспирантуре. Ему нравилось учиться. Благо, работал он удалённо, практиковал по скайпу как психолог и преподавал историю в качестве репетитора, поэтому пятидневка не обгладывала его жизнь, да и любимую девушку он до сих пор не встретил, не женился, не обзавёлся семьёй, хотя было ему уже тридцать пять; он вполне твёрдо стоял на ногах, и когда как не сейчас, казалось бы? Детей он хотел, но непрактичная природа требовала привлекать к деторождению ещё одного человека, желательно противоположного пола, и Мирон оставался бездетным холостяком, перед девушками робел и, как с ними знакомиться, не имел ни малейшего представления. Зато в силу всего этого у Мирона было много свободного времени и энергии, которую он сублимировал, делая свою внутреннюю жизнь еще более интенсивной.
Вот и сегодняшний день ничем не отличался от предыдущих: утром он почитал несколько книг, потом весь день, с перерывами на перекусы, писал «Сказку про либералов, патриотов, европейцев и русских», а к вечеру засел за эссе «Основы ахимсы, по-новому сформулированные в христианстве». И всё шло как по маслу. Для полноты феншуя Мирон даже зажёг благовония. На часах почти полночь, и вот ему звонят в дверь. Друзей, как и девушек, у Мирона не было, в магазинах он ничего не заказывал, поэтому звонок, да ещё и столь поздний, удивил.
Он глянул в окружье глазка: там шевелился внешний мир — недружелюбный и жестокий. Мужчина и молодая женщина стояли перед его дверью и чего-то страстно хотели. Оба в чёрном, оба какие-то нервные, судя по тому, как переминались с ноги на ногу. Делать нечего, надо открывать.
— Ну что, попался?!
Женщина подошла вплотную, ещё шаг — и она бы оказалась в прихожей.
Мирон выпучил на неё глаза.
— Что, простите?
— Дошвырялся, сукин сын! У нас есть видеозапись и свидетель!
— Я вас не понимаю. Вы кто вообще?
— Мы те самые! Хозяева! Которым ты насрать хотел! Надо отдать должное твоей меткости! Прям чётко в капот попал. Ну ты тварь…
— Я ничего не понимаю.
— Вот, сюда смотри! Сюда!
Женщина достала телефон и включила запись, судя по ракурсу, запись сделана на камеру магазина, которая висит рядом с парадной.
— Мотри-мотри, щас будет. Чичас твои яйца прилетят. Ты нам весь капот изгваздал, гадёныш.
— Что за бред? — Понимая, что у женщины истерика и она не совсем адекватна, Мирон вопросительно посмотрел на мужика. — Вы меня знаете?
— Нет.
— И я вас не знаю.
— А у вас есть машина? — спросил мужик.
Он был более спокойный и этот вопрос был единственной фразой, которую он произнёс за всё это время.
Мирон отрицательно качнул головой. Периодически он сильно комплексовал, что у него к тридцати пяти до сих пор нет авто — слишком многие люди, особенно девушки и продавцы, официанты, бармены, менеджеры и прочие часто делали особый акцент на том, есть у человека машина или нет. Отсутствие машины почему-то всегда для них означало что-то очень серьёзное и непоправимое, уничижительно-непристойное. Ну как если бы, например, у человека отсутствовал нос или вместо ушей были половые губы. Вот и сейчас Мирон не стал озвучивать сей постыдный факт, а лишь ограничился кивком.
— А вас не смущает, что у меня нет мотивов кидать в ваш автомобиль яйца? Мы с вами незнакомы, конфликтов никаких не было…
— Вот мы и пришли, чтобы понять, зачем ты всё это сделал. Завтра мы идём в полицию. А сейчас зашли, чтобы для себя понимать, что ты за индюк такой… псих неадекватный!
От женщины исходило столько ненависти, она настолько близко стояла, что Мирону стало некомфортно. Он отвёл глаза, не зная, что ещё сказать этим людям. В любом случае, ощущение, что его окатили из чана с дерьмом, становилось всё более отчётливым, а заглядывать внутрь этого чана у Мирона не было ни малейшего желания.
— Вот! Вот. Что и требовалось доказать! Ты глаза отвёл! Это психология! Раз отвёл глаза, — значит, виноват!
Мирон посмотрел на женщину.
— Да просто от вас такая ненависть исходит, мне это неприятно.
— Тебе не отвертеться, ты будешь за ремонт капота платить. У нас есть видео!
— А на видео видно, что это я кидал яйца?
— Нет, конечно, но у нас есть свидетель. Он стоял на улице в этот момент и курил.
— А когда это было?
— Вчера в час ночи. И он видел, что яйца именно с твоего балкона летели.
— В час ночи? Это прекрасно. То есть какой-то левый мужик в час ночи сказал вам, что это я, и вам этого достаточно, чтобы обвинять? А вы не допускаете, что он мог ошибиться?
— Он был трезвый, он не мог ошибиться!
— Это сюр… это просто какой-то сюр. У меня нет слов. Хорошо, что он хотя бы трезвый был. Ну, по крайней мере, он вам так сказал.
— Завтра мы идём в полицию.
Мирон развёл руками.
— Это прекрасно, я очень рад за вас. Вы сейчас от меня что хотите?
— Мы просто нанесли дружеский визит.
— А, я понял. Ну круто, что… А со свидетелем я могу пообщаться?
— Зачем?
— Да так, в глаза любопытно посмотреть человеку…
— Нет, не нужно это…
Визитёры двинулись в сторону лифта, а обтекающий дерьмом Мирон стоял в распахнутых дверях, глядя им вслед, пытаясь найти какие-то слова, чтобы убедить этих людей в том, что он не виноват, но страстная убеждённость этой женщины в обратном, её ненависть, которую она испытывала к нему, — всё это обезоруживало. Будучи восприимчивым человеком, Мирон часто ловил себя на том, что практически невозможно оставаться самим собой с теми, кто к тебе враждебен, потому что любое твоё слово и действие будет искажено, ложно истолковано. Он замечал, что если в магазине охранники смотрят на него подозрительно и с вызовом, словно он что-то украл, то Мирону действительно хотелось что-нибудь украсть, чтобы не обманывать ожиданий. Вот и сейчас в нём дрожало то самое чувство. Он закрыл дверь и первое, что сделал, — подошёл к холодильнику. Открыв его, стал пересчитывать яйца: на верхней полке лежало шесть. Мирон попытался вспомнить, когда он готовил себе яичницу, — вспомнил, что сегодня утром, но вот из скольких именно яиц, он этого себе сказать не мог. В магазин Мирон ходил позавчера, это значит, что за два дня он израсходовал четыре штуки — либо это одна большая порция, либо он пожарил сегодня утром две штуки с луком и овощами, а вчера ночью — чисто теоретически — действительно мог бросить пару яиц в автомобиль этих людей.
Мирон пытался вспомнить, во сколько он вчера лёг спать. Обычно это бывало достаточно поздно. Вчерашний день не был исключением, — что-то около трёх ночи, может, даже в половине четвёртого утра, потому как проснулся поздно, почти в полдень. Мирон перебирал в памяти, чем конкретно занимался прошлой ночью, и без проблем вспомнил, что весь вечер перечитывал любимые рассказы Шукшина, Казакова, Юрия Петкевича и Шервуда Андерсона, потом слушал винил; кажется, это были пластинки польского композитора Хани Рани и один из альбомов Нильса Фрама, дальше он спустился за шавермой, которая оказалась несвежей, поэтому сблевал, после чего выпил пачку активированного угля и лёг спать. То есть до яиц дело как будто не доходило.
Мирон закрыл холодильник и стал вышагивать по квартире… Беспокойство нарастало. Ему невольно передалась уверенность женщины в том, что именно он забросал их машину яйцами, поэтому сейчас Мирон думал, когда именно мог это сделать: во время чтения Казакова или после Нильса Фрама? А может, во время прослушивания Хани Рани? Или после рассказов Шукшина? Ну конечно… Конечно же! Шукшин был тот ещё хулиган. Определённо, Мирон мог начитаться его рассказов и устроить какое-нибудь скотство!..
— Так-так-так-так-так…
Мирон зашагал более нервно, заложив руки за спину, — он метался по квартире, как в клетке.
— Так-так-так-так-так… Вот сволочь!
Мирон резко остановился. По его восклицанию не было до конца понятно, кого он считает сволочью, — Шукшина, вдохновившего его на затею с яйцами, или себя, так безвольно поддавшегося на провокацию.
Тут Мирона передёрнуло.
— Ну это же бред! Бред!
Он схватился за голову и снова зашагал по квартире, думая, зачем ему это было нужно, как он, воспитанный и интеллигентный человек, мог взять два яйца, выйти на балкон и шурануть их в капот чужого автомобиля со своего восьмого этажа.
— Это же абсурд! Ахинея!
Мирон достал из морозилки литровую бутылку «Егерьмастера», налил себе рюмку и выпил. Подумал, что первая пошла очень хорошо, поэтому сразу же налил вторую. Снова выпил. Она зашла ещё лучше, в связи с чем плеснул третью, а та в свою очередь вообще оказалась магией в чистом виде, четвёртая уже немножко обманула ожидания, поэтому Мирон попробовал через пятую и шестую рюмки вернуть удовольствие первых трёх, и только на десятой понял, что свежесть алкогольного восприятия безвозвратно утрачена и теперь совсем не то, поэтому достал из шкафа стакан и тут же с горя его наполнил. Из-за того, что давно не пил, с пол-литра «егеря» его даже не развезло, ему просто шарахнуло в голову табуретом, но Мирон всё равно залпом проглотил целый стакан и понял, что будет лучше, если он всё-таки закусит. Шатаясь, подошёл к холодильнику, открыл дверку. Из еды были только яйца.
— О! Ща я себе яишенку забубеню…
Он стал набирать яйца в футболку, задрав перёд, чтобы получилось что-то вроде мешка кенгуру.
— Ща закусим…
Когда все шесть яиц оказалось у него в футболке, Мирон пошёл почему-то не к плите, как планировал изначально, а на балкон, — и, открыв окно, стал вести прицельный огонь по прохожим. И надо отдать ему должное, несмотря на сильную алкогольную качку, попадал он хорошо.
Мать
Дом стоял у пыльной дороги, со стороны казалось: вышел к ней, чтобы встретить кого-то, и всё стоит теперь — не дождётся, нетерпеливо вглядываясь в припорошенную пылью линию горизонта. Сама же дорога напоминала молчаливую степенную реку. Анастасия и Игорь Душины жили в этой простой неказистой обители уже лет двадцать, с самой ещё свадьбы. Обрасти детьми не удалось, возможно, именно поэтому в очертаниях бревенчатого одноэтажного строения было столько томительного ожидания. Раскидав всё по хозяйству, Настя обычно садилась у окна и поглаживала пустой нерожалый живот: тянула руку к его прохладной коже, как тянутся обычно к засохшей коросте, чтобы расковырять её, или облизывают пустую лунку свежевырванного зуба. Внимательно следила за проходившими мимо школьниками: с утра, когда они, сонные, ковыляли на учёбу и смешно зевали, похожие на котят, а потом вечером возвращались, взъерошенные очередным днём своей жизни. При виде детей Настя переставала гладить живот, по лицу расползались весёлые морщины. Когда школьники залезали к ним в сад и наклоняли крайнюю яблоню у самого забора, Настя наблюдала и радовалась, что они хрустят именно её яблоками: близкое ощущение, наверное, испытывает мать, когда младенец ёрзает на руках и лезет под майку, высвобождая кормящую грудь.
Игорь занимался грузовыми перевозками. Уезжал, бывало, на целую неделю. Из одной такой поездки и привёз Фирузу — молодую узбечку, смотревшую исподлобья. Сказал: теперь будет у них работать по хозяйству, у неё, мол, какой-то конфликт с близкими на родине, и она в России одна. Анастасия с удивлением оглядела восточную девушку, посмотрела на слишком уж старающегося не моргать мужа и опустила глаза. Зимой Фира жила вместе с хозяевами в доме, спала на кухонном топчане, а летом перебралась в деревянную баню. Рядом стоял сарай, в котором раньше держали куриц и корову, но потом от скотины как-то отохотились, подъели постепенно и продали. Сарай до сих пор полнился тёплым животным духом, хотя и сильно потускневшим. Игорь снова купил корову и куриц, а Настя постепенно свыклась с новой работницей. Тот почти угасающий запах животины, снова напитался обильными соками, густыми и жирными испарениями, стал концентрированным и горячим, как терпкий наваристый суп.
С закатом солнца Настя ревниво прислушивалась к затихшему дому, к сопящему рядом мужу, выжидая, когда он встанет и попытается прокрасться к Фирузе, но Игорь спал глубоко и прочно, а продежурив несколько ночей, так и не дождавшись измены, измотанная за день Настя стала проваливаться в сон, стоило едва коснуться подушки головой. Убедившись в верности Игоря, устыдилась своих косых взглядов, какими хлестала первое время ни в чём не повинную Фиру. Настя стала даже по-своему баловать её, пытаясь подсознательно через это оправдаться: то бусы ей подарит, то платок, то юбку.
Вскоре всё-таки проснулась в пустой постели: нервно вырвалась из сна, жадно заглатывая воздух, — приснилось, что горит дом, комнаты полны пламенем, а сама она задыхается от гари. Настя дёрнулась и вскочила, накинула поверх ночной рубашки халат. Вышла в жаркие пахучие сени, похожие на разопревший предбанник: маленькое квадратное помещение, заставленное сапогами, завешенное бушлатами и куртками, было настолько наполнено густыми запахами пота и снеди, душком старых, уставших от человека вещей, что воздух напоминал сивуху или рассол. Настя переобулась в резиновые сапоги и шагнула в прохладную ночь.
Ещё в сенях привыкшие к темноте глаза смотрели теперь по-кошачьи остро. Частое женское дыхание со стороны бани различила сразу, как вышла: эти вздохи ошпаривали. Настя остановилась у наваленных на стенку дров, рядом с которыми блестело маленькое прямоугольное окошко. Лунный свет плескался в нём, отливал вольфрамом и слоновой костью. Сиплый и влажный всполох двух трущихся друг о друга тел окружал баню громким сальным шёпотом, и от бани исходил жар, словно она была крепко запарена, а самый воздух вокруг, казалось, твердел и запекался поспевающим тестом. Заглянула внутрь: на дне окна боролись два обнажённых тела, они с силой сдавливали друг друга, терзали и ощупывали, словно пытались запомнить вслепую и на ощупь, жадными руками хватали друг друга, как горячий печёный картофель, обжигаясь и отдёргивая пальцы, но не в силах оторваться, потом резко замерли и повернули к Насте свои тёмные лица — сразу стали походить на замурованных в куске янтаря насекомых. Настя с усилием отвела взгляд, как с гвоздя его сорвала, и ушла в сторону дома.
В эту ночь Игорь не вернулся в супружескую постель. Баня растерянно затихла. Рано утром Настя проснулась от шума захлопнувшейся двери грузовика и взревевшего двигателя: самого мужа не видела — только задние колёса и борт машины. Вскочила с постели, умылась, оделась и вышла на улицу, чтобы приступить к своим обычным домашним делам, но куда бы ни подходила, всё уже было сделано: в бочке для полива начерпана вода, грядки влажные и прибранные, саженцы подвязаны, дрова уложены возле печи, двор подметён, в сарае собран навоз да и кормушки полные. Когда столкнулись во дворе лицом к лицу, Фира виновато поджала к себе руки, обхватив грудь, смотрела на носки резиновых сапог Насти, не в силах поднять взгляда. Долго молчали, не шевелились, пытаясь преодолеть дискомфорт присутствия человека, который с сегодняшней ночи много дальше, чем просто чужой.
Настя хотела хлестнуть её по щеке, но не смогла поднять руки — казалось, тело стало грузным и неповоротливым, слепленным не по размеру, слишком большим.
«Я сама виновата! Пустота нашего дома — моя женская пустота!» — подумала Настя и ушла. Узбечка смотрела вслед, в её глазах разгоралась нотка презрения. Фируза увидела: хозяйка хотела ударить, но не ударила, а значит, испугалась. Восприняла поведение Насти как проявление слабости.
После этой встречи Фира осмелела: до этого всё утро где-то пропадала, боясь попасться на глаза, теперь спокойно вошла в дом, стала греметь кастрюлями и разогревать себе еду. Обычно не брала продуктов хозяев, во избежание попрёков ела только то, что покупала сама, но сейчас намеренно взяла из половины Душиных. После завтрака Фира незаметно надела единственную дорогую вещь из гардероба хозяйки — её плащ, — а потом исчезла из дома. Этот приталенный французский плащ Настя очень берегла, его подарил супруг сразу после свадьбы, едва ли не на последние деньги выторговав у фарцовщиков в Ленинграде, куда они поехали на медовый месяц. Плащ ассоциировался у Насти с собственной молодостью и счастьем. Свадебное платье они брали тогда у знакомых, этой женской реликвии она не имела — рядилась в шкуру заёмной радости с фатой, которую пришлось вернуть подруге: так карета превращается в тыкву. Да и на фотографа тогда не нашлось денег, и нельзя сейчас полистать свадебный альбом, — один только этот плащ был у неё.
Фира вернулась под вечер вместе с Игорем. Вечернюю тишину взбудоражили бормотание и дребезг грузовика, затем визгливо скрипнули рессоры. Стоявшая у окна Настя увидела, как Фира идёт рядом с её мужем: расправив плечи, смотрит с вызовом, в её любимом плаще, и он ей к лицу точно так же, как когда-то, десять лет назад, был к лицу самой Насте. И она вдруг с ужасом поняла: её плащ и её муж гораздо больше подходят Фирузе, чем ей самой.
Когда дверь открылась, она стояла перед ними, словно пыталась заслонить дом, её лицо и пристальный взгляд заставили отпрянуть, как будто в руках у Насти было оружие. Игорь почувствовал: не она теряет его, как решил для себя с утра, понял, что сам безвозвратно утрачивает жену. Настя молча забрала у Фиры плащ и ушла в комнату: не потому, что не хотелось кричать, просто чувствовала: если скажет хоть слово, разрыдается.
Стемнело. Настя закончила с домашними делами, умылась и легла в постель. Игорь долго слонялся у дома, курил в саду, сплёвывал и шаркал, снова и снова ополаскивал окно своей тенью. Наконец, в сенях рассыпалась мелкая горсть его шагов, скрип двери, и Игорь шагнул в комнату. Настя притворилась спящей. Игорь несколько выждал, потом стал освобождать своё горячее нервное тело от одежды. Осторожно улёгся рядом, не касаясь её, — казалось, ложился не в постель, а в горячую воду.
Фира потеряла аппетит, потом стала есть за двоих, часто и громко жевала, разрывая пищу своими мелкими хищными зубами. Настя посмотрела на неё изменившимся взглядом, побледнела и чуть осела, уронив руки, — Фира ответила насмешливым прищуром, в её лице отчётливо вызрело чувство превосходства и нескрываемое презрение. Настасья вышла из кухни и отправилась к постели Фиры. В предбаннике появился новый запах, он стал более резким и телесным. Настя обнюхивала комнату, как таможенная овчарка, тыкалась носом в этот отяжелевший, чуть прокисший запах жирного молока и яичного белка, принялась перетряхивать корзину с грязным бельём, сама толком не зная, что пытается найти. В предбанник ворвалась Фира, с шипением бросилась на Настю, схватила за ворот и толкнула. Настя хотела пнуть её в живот, но одёрнула себя — подумала о ребёнке, Фира стала душить Настю, и в эту минуту в предбанник вбежал Игорь, растащил…
Игорь перенёс вещи Фиры в дом: изба была однокомнатной, поэтому Настя уступила постель беременной, а сама перебралась на кухонный топчан. Теперь, когда вся работа свалилась на неё одну, Настя едва успевала по хозяйству, заканчивая затемно. Она перебралась в предбанник, стараясь оградить рано засыпавшую Фиру от лишнего шума, заходила в дом только днём: прибраться, приготовить еды. Настя избегала появляться без повода, почти всегда натыкаясь на жёсткий колючий взгляд Фиры.
Роды прошли легко, младенец издал в доме свой первый крик, вторгся в мир его запахов и звуков. Фира назвала малыша Юсуфом. Глядя на ребёнка, Настя радовалась, будто он был её. Единственное, о чём мечтала, — приласкать, но Фира не позволяла. Настя любовалась крохой с другого конца комнаты, пока Фира пеленала, кормила и купала. Игорь пропадал целыми днями, чтобы больше зарабатывать. Через год Фира помирилась с родителями, и те потребовали вернуться в Узбекистан. По обрывкам разговора Настя поняла, что родители простили ей связь с женатым узбеком, нашли достойного жениха и предлагают стереть позор.
В одно раннее субботнее утро Настя вошла в избу и увидела в детской кроватке спящего Юсуфа, взбаламученную постель и как-то в раз опустевшую комнату, из которой исчезли все вещи Фиры. Игорь был на заработках. Из шкафа пропали все деньги, словно Фира забрала их в обмен на оставленного ребёнка. Настя подошла к детской кроватке, заглянула в неё своим тихим радостным взглядом и не удержалась: хотя малыш ещё спал, впервые взяла уже потяжелевшего мальчика на руки. Юсуф проснулся, но не заплакал, он прижался к Насте и обнял, кутаясь в её женское грудное тепло: зевающий, сонный и умиротворённый. Всё потягивался и дёргал ножками.
— Я твоя мама, — сказала ему Настя.
Вечером вернулся Игорь. Когда узнал, нахмурился, но, поглядев на счастливую Настю, отошёл — щетинистое лицо прояснилось, глаза потеплели. Они решили назвать мальчика Олегом.
Следующая публикация
Нет комментариев