Предыдущая публикация
ФИЛИППОВКИ
Иван Сергеевич Шмелев
<Наступают> заговины перед Филипповками. Так Рождественский пост зовется, от апостола Филиппа: в заговины 14 числа ноября месяца, как раз почитание его. А там и Введение, а там и Николин день, а там… Нет, долго еще до Рождества.
— Ничего не долго. И не оглянешься, как подкатит. Самая тут радость и начинается -Филипповки! — утешает Горкин.
— Какая-какая… самое священное пойдет, праздник на празднике, душе свет. Крестного на Лександру Невского поздравлять пойдем, пешком по Москве-реке, 23 числа ноября месяца. Заговеемся с тобой завтра, Пощенье у нас пойдет, на огурчиках — на капустке кисленькой-духовитой посидим, грешное нутро прочистим,— Младенца Христа стречать. Введенье вступать станет — сразу нам и засветится.
— Чего засветится?
— А будто звезда засветится, в разумлении. Как так, не разумею? За всеночной воспоют, как бы в преддверие,— «Христос рождается — славите… Христос с небес — срящите…» — душа и воссияет: скоро, мол, Рождество!.. Так все налажено — только разумей и радуйся, ничего и не будет скушно.
Москва - картина столицы
На кухне Марьюшка разбирает большой кулек, из Охотного ряда привезли. Раскапывает засыпанных снежком судаков пылкого мороза, белопузых, укладывает в снег, в ящик. Судаки крепкие, как камень, — постукивают даже, хвосты у них ломкие, как лучинки, искрятся на огне, — морозные судаки, седые. Рано судак пошел, раняя-то зима. А под судаками, вся снежная, навага! — сизые спинки, в инее. Все радостно смотрят на навагу.
Я царапаю ноготком по спинке, — такой холодок приятный, сладко немеют пальцы. Вспоминаю, какая она на вкус, дольками отделяется; и «зернышки» вспоминаю: по две штучки у ней в головке, за глазками, из перламутра словно, как огуречные семечки, в мелких-мелких иззубринках. Сестры их набирают себе на ожерелья, — будто как белые кораллы. Горкин наважку уважает, — круупная-то какая нонче! — слаще и рыбки нет. Теперь уж не сдаст зима. Уж коли к Филипповкам навага,— пришла настоящая зима. Навагу везут в Москву с далекого Беломорья, от Соловецких Угодников, рыбка самая нежная, — Горкин говорит — «снежная»: оттепелью чуть тронет — не та наваж-ка; и потемнеет, и вкуса такого нет, как с пылкого мороза. С Беломорья пошла навага, — значит, и зима двинулась: там ведь она живет.
Заговины — как праздник: душу перед постом порадовать. Так говорят, которые не разумеют по-духовному. А мы с Горкиным разумеем. Не душу порадовать,— душа радуется посту! — а мамону, по слабости, потешить.
— А какая она, мамона… грешная? Это чего, мамона?
— Это вот самая она, мамона, — смеется Горкин и тычет меня в живот. — Утроба грешная. А душа о посте радуется. Ну, Рождество придет, душа и воссияет во всей чистоте, тогда и мамоне поблажка: радуйся и ты, мамона!
Рабочему народу дают заговеться вдоволь,— тяжела зимняя работа: щи жирные с солониной, рубец с кашей, лапша молочная. Горкин заговляется судачком,— и рыбки постом вкушать не будет, — судачьей икоркой жареной, а на заедку драчену сладкую и лапшицу молочную: без молочной лапши, говорит, не заговины.
Заговины у нас парадные. Приглашают батюшку от Казанской с протодьяконом — благословить на Филипповки. Канона такого нет, а для души приятно, легкость душе дает — с духовными ликами вкушать. Стол богатый, с бутылками ланинской, и «легкое», от Депре-Леве. Протодьякон «депры» не любит, голос с нее садится, с этих гам «икемчиков-мадерцы», и ему ставят «отечественной, идовы Попова». Закусывают в преддверии широкого заговенья сижком, икоркой, горячими пирожками с семгой и яйцами. Потом уж полные заговины — обед. Суп с гусиными потрохами и пирог с ливером. Батюшке кладут синую лапку, тоже и протодьякону. Мне никогда не до стается, только две лапки у гуся, а сегодня как раз мой черед на лапку: недавно досталось Коле, прошедшее вое кресенье Маничке, — до Рождества теперь ждать придет ся.
Маша ставит мне суп, а в нем — гусиное горло в шавой коже, противное самое, пупырки эти. Батюшка очень доволен, что ему положили лапку, мягко так говорит: «Верно говорится — сладки гусины лапки». Протодьиакон — цельную лапку в рот, вытащил кость, причмокнул, будто пополоскал во рту, и сказал: «По какой грязи шлепала, а сладко!» Подают заливную осетрину, потом жареного гуся с капустой и мочеными яблочками, «китайски ми», и всякое соленье: моченую бруснику, вишни, смородину в веничках, перченые огурчики-малютки, от кото рых мороз в затылке. Потом — слоеный пирог яблочный, пломбир на сливках и шоколад с бисквитами. Протодьякон просит еще гуська,— «а припломбиры эти», говорит, «воздушная пустота одна».
Батюшка говорит, воздыхая, что и попоститься-то, как для души потреба, никогда не доводится,— крестины, именины, самая-то именинная пора Филипповки, имена-то какие все: Александра Невского, великомученицы Екатерины,— «Сколько Катерин в приходе у нас, подумайте! — великомученицы Варвары, Святителя Николая Угодника!.. —да и поминок много… завтра вот старика Лощенова хоронят… — люди хлебе сольные, солидные, поминовенный обед с кондитером, как водится, готовят…»
Протодиакон гремит-воздыхает; «Грехи… служение наше чревато соблазном чревоугодия…» От пломбира зубы у него что-то понывают, и ему, для успокоения, накладывают сладкого пирога. Навязывают после обеда щепной коробок детенкам его, «девятый становится на ножки!» — он доволен, прикладывает лапищу к животу-горе и воздыхает: «И оставиша останки младенцам своим». Батюшка хвалит пломбирчик и просит рецептик — преосвященного угостить когда.
Следующая публикация
Комментарии 2