Предыдущая публикация
История Приисетья. Часть 12
Песнь над лугом. Рассказ
День уже догорал. Стреножив лошадей и пустив их пастись вместе с коровами, мы улеглись отдохнуть в тени кустов тальника, что росли на берегу старицы. Сама река блестела в полукилометре, над темно-серыми водами ее с протяжными криками носились птицы. Макар Игнатьевич Воробьев, хмурый, заросший черной бородой мужчина, исподлобья посматривая на меня, угрюмовато говорил:
- Вот ты скажи мне, Новоселов, почему наш колхоз люди не уважают? Бегут из него - спасу нет. А куда бегут? В соседний колхоз, где земля-то испокон веку мачехой для крестьян была, где сенокосов и пастбищ раз-два и обчелся.
Он замолк, тяжело поднялся с земли и, отряхнувши от пыли смятые брюки, вдруг резко щелкнул бичом и крикнул:
- Новка, куда?
Отбившаяся от стада комолая корова испуганно метнулась в табун, забралась в его гущу и оттуда жалобно промычала.
- То-то! - удовлетворенно проговорил Макар, снова усаживаясь на траву. Вытянув ноги, обутые в легкие тапочки, он нравоучительно добавил: - Так вот надо. Крикнул - корова в стаде. Так бы меня слушались правленцы. Сказал - сделано, а то в нашем колхозе порядку нету. Отчего, скажем, лучший пастух колхоза Дмитрий Бородин уехал? От непорядку. У него семья, а коровы нет. Покупное молочко начетистое. Правда, была у него корова, да зимой продал. Сена на трудодни не дали, и нынче не дадут при такой управе. У нас заведено так. Сначала правленцы говорят, что сено делить будем на трудодни, а как накосят для общественного скота, махнуть рукой и скажут - коси, где душа желает. И-и-и, что тут творится! Кто на что способен, тот то и вытворяет. Один на полкоровы не наставит, как Бородин, а кто - на две да на продажу центериков десять, вроде Ваньки Хватова, первого лодыря и лежебоки.
- Почему район такое допускает? - спрашиваю я.
- А что ему, району? План выполнили, скот при сене. Пожурят председателя за партизанщину, и делу конец. Эх, Миша, план великая штука только в умных руках! А вот нашим руководителям он недоброй повязкой глаза повязывает. Да что тут говорить! Поживешь - увидишь. Сенокос не за горами.
- Критика, упорство в борьбе за правду? - продолжал он, скептически выслушав мои возражения. - Боролся, не слушают. Теперь пусть другие борются.
- А вы в сторонку?
- Нет, Михаил, в сторонке прохлаждаться не стану. Начнут, снова в драку полезу. Да вот хотя бы помоги достать соли для коров. Председатель говорит - баловство, а я доказываю обратное. Так вот, сынок.
С луга повеяло ветерком, с его дыханием донесло мелодию песенки. Слов нельзя еще было разобрать, только стройный напев легко плыл над вечерним покоем.
- Доярки идут? - спросил я.
- Кому еще больше? Эх, как выводят! - Макар привстал, прищурив глаза, долго смотрел в сторону, откуда лились чистые и звонкие голоса поющих. - Загоняй стадо в пригон, Михаил.
Вскочив на лошадь, Макар тихо пустил ее впереди табуна, и коровы, словно почувствовав намерение своего хозяина, медленно потянулись за ним. Я ехал позади стада и подгонял отстававших животных. А песнь над лугом разливалась все шире, яснее. Вскоре по лугу прогромыхала телега с флягами, за ней показалась группа женщин. Они шли медленно, наполненные той счастливой задумчивостью, которая приходит после только что пропетой грустной песни. Шла Клава Малахова. Я знаком с ней уже около месяца и все не могу определить, какие глаза у нее, - черные или коричневые. В них всегда сверкает живая золотистая искорка. Что-то особенное есть в этой девушке, в ее чистом, открытом взгляде. Подойдя к нам, она весело поздоровалась:
- Добрый вечер, дядя Макар.
- Вечер добрый, дочка, - ласково ответил тот. - А что так, Клава? Одному доброе слово, другому нет.
- Это еще кому? - удивилась она, будто не заметила меня. - Ах! - Клава повернулась и, с улыбкой взглянув на меня, сказала: - Михаил, не о вас ли печется старший товарищ?
Что ей мог я ответить? Ничего. За меня сказал Макар.
- За что ты сердишься на него?
- Все за старое. Сколько раз говорила - не пасите коров на лошадях. Вам еще можно, вы старый, а он... не пасет, а гоняет табун, как твой автомобиль. Вы смотрите: после вашей гонки коровы до сих пор отдышаться не могут.
- Мы лошадями в крайнем случае пользуемся, - ответил я. - Всегда ли?
- Всегда, - отрезал я, обиженный ее словами.
Я ушел от них под навес и бросился в душистое сено. Подошел Макар, постоял надо мной, повздыхал и сказал:
- Полежи в холодке, а я схожу проверю, как там с надоем молока, да Марии опять нет. Опаздывает девка.
Он ушел, нескладный, чернявый мой старший пастух, а я, повернувшись лицом в сторону пригона, невесело погрузился в думы. Ехал сюда, на родину родителей, мечтал о чем-то и вдруг стал пастухом, последним человеком в колхозе, по словам Маруси Павловой. Великое дело быть пастухом! Научился хлопать бичом, пасти скот по каким-то квадратам, и на этом закончилась моя наука. И надо же было Дмитрию Ивановичу уйти! Скука, а не работа. А тут еще Клава - брось лошадь, ходи пешком. Одно удовольствие, и того лишают.
- Михаил-л! - донесся до меня голос Макара. - Иди сюда!
«Опять что-нибудь случилось?» - подумал я и не ошибся. Пастух стоял возле молокоприемщика и сердито выговаривал за опоздание только что пришедшей Марии. Потупив голову, повязанную голубой косынкой, она молчаливо слушала Воробьева.
- И не стыдно тебе, Манька? Хуже-то всех у тебя с надоем молока, а тебе все трын-трава. Брала бы хоть пример с подруги, Клавдии...
- С подруги? - перебив пастуха, отозвалась она наконец. - А чего с нее брать пример? Выбрала себе лучших коров и вышла в передовые.
Макар, выслушав Марию, насупился было, но тут Клава предложила своих коров Павловой, а ее коров решила взять себе.
- Ты что это, взаправду? - удивился пастух. - Хочешь, чтобы она и от твоих коров по четушке молока надаивала? Балуешь, Малахова! Такого не разрешу.
- Не расстраивайте свои нервы, Макар Игнатьевич, коровы у меня свои, а чужих мне не нужно. Вот мой сказ вам, да еще добавлю. Рано похоронили меня, а я ведь еще молодая, жить хочу, - сказала и пошла Маруся.
- Эх, как девку задело! - прошептал Макар.
Я провожаю взглядом ее фигуру и невольно ловлю себя на мысли, что я любуюсь Марусей. Статная, красивая, с большими выразительными серыми глазами, в белоснежном халате - она и впрямь хороша под лучами заходящего солнца. Ну почему ты так плохо работаешь, Мария?
После дойки коров женщины пошли домой, девушки, сбросив халаты, гурьбой побежали на откос, и вскоре оттуда раздался молодой смех и выкрики частушек. В ночной тишине долетала до нас вызывающая, дразнящая песенка:
Все ребята, как ребята,
Мой один пеньком стоит.
Все ребята говорливы,
Мой, как сом в реке, молчит.
Мне показалось, что поет ее Клава Малахова.
- Что, Михаил, к девкам манит? Иди погуляй, - проговорил Макар, пряча усмешку в жесткие усы.
На откосе, под старой развесистой веткой, сидели девушки и, глядя вдаль, туда, где медленно гасли последние отблески давно ушедшего на покой солнца, о чем-то тихо беседовали. Заметив меня, они почему-то засмеялись, а Маруся, толкнув в бок Клавдию, негромко предложила:
- Садись с нами повечеровать, Михаил.
- Спасибо, - ответил я, усаживаясь рядом с ними на траву.
Помолчали. Затем поговорили о чем-то малозначительном и снова умолкли. В кустах, захлебываясь, щелкали соловьи, неподалеку, должно быть, на противоположной стороне реки, отрывисто кричал коростель, ночная свежесть с каждой минутой все крепче укутывала землю. Кто-то из девчат протяжно зевнул и молвил:
- Спать пора. Утром вставать рано.
Все зашевелились, вставая. Взявшись за руки, сначала пошли медленно, потом вдруг, взвизгнув, побежали к пригону. Я остался один на откосе и, насколько хватало у меня смелости, ругал себя. Хорош, нечего сказать! Действительно, как сом в реке молчалив: разевает рыба рот, а не слышно, что поет. Подавленный своей неуклюжестью, я тихо побрел к табуну. Вдруг (я даже вздрогнул от неожиданности) меня окликнул кто-то:
- Миша-а!
В кустах стояла Маруся. Я подошел к ней.
- Что тебе?
- Миша... Ты... Нет, не могу.
- Да что ты не можешь?
Она как будто очнулась от моих слов. Вскинула голову, подняла на меня глаза и прошептала, указывая рукой на кусты:
- Иди вон туда.
- Зачем? - глупо и удивленно спросил я.
- Зачем? Там тебя будут ждать. Хотя... постой... - девушка закрыла глаза рукой и вдруг, не разбирая дороги, кинулась бежать. Ветки тальника хлестали ее по лицу, сорвали косынку, но она словно не замечала этого и продолжала бежать.
- Маруся! - крикнул я, не понимая происходившего.
Она не отзывалась. Что бы могло это значить? И вдруг меня осенила мысль - неужели ее послала Клава, та, с которой я знаком уже около месяца и все никак не могу определить, какие глаза у нее - черные или коричневые.
Минут 15 бегал, прыгал я по кустам, надеясь отыскать человека, которого нередко во сне вижу. Но поиски мои были тщетны: я никого не нашел, если не считать того, что я наконец-то догадался - никто меня не ждет, и это очередная шутка девчат, исполнительницей которой явилась Маруся. Куда исчезла песнь в груди, куда пропала бодрость, ожидание чего-то славного, хорошего... Опустив голову, побрел я, путаясь ногами в траве. Поднял оброненную Марусей косынку из тонкого шелка, вся в цветах, я не чувствовал ее веса, но на сердце так больно и горько отдавалась обида на Марусю, девчат... А Клава? Неужели ты не видишь, не замечаешь меня? Ведь, может, из-за тебя я дал согласие быть пастухом. Все это видят, одна ты ничего не хочешь знать. Думаешь, нравится мне эта работа? Как же? Разве не мог я быть трактористом, комбайнером?
Мог - образование 7 классов. Завтра же уйду с этой работы. Пойду и скажу: или убирайте меня, или я сам сбегу. Не отпустят, уеду снова на завод. Нет, так нельзя. Почему? Не отпустят - уеду. Уеду, делать мне здесь нечего.
К утру обида немного улеглась, но настроение мое было не из прекрасных. Конечно, уехать я никуда не уеду, но с Марусей я сегодня поговорю... послали, она и рада.
Увидев в моих руках косынку, Маруся вспыхнула и проговорила, чуть заикаясь:
- Нашлась, а я думала...
- Возьмите ее, - сказал я, насупив брови. - Стыдно шутить над чувством человека, Мария. Если бы вы сами любили! Эх-х! - махнул я рукой, глядя в печальные до слез, красивые глаза девушки. Мне стало жаль ее, но я сказал: - У вас везде глупые шутки. На работе шутите, в хвосте плететесь и здесь решили...
- Миша-а! Что ты делаешь? - воскликнула она с каким-то непонятным испугом и так поглядела на меня, будто впервые видела. Ну и пусть глядит!
В этот день я твердо решил уйти с работы, но вечером мы узнали, что завтра будет общее собрание колхозников, где станут выбирать нового председателя колхоза. Макара эта весть обрадовала, и он попросил меня:
- Ты уж отпусти меня, Михаил. Очень мне хочется о Дмитрии Ивановиче сказать. Такого человека обидеть!
Вернулся он на луг поздно ночью радостный, возбужденный.
- Сняли. Бригадиром сделали, - сообщил он мне и продолжал рассказывать, как он выступал на собрании, и что новый председатель обещал во всем разобраться. Америку, говорит, обогнать по молоку нам надо, но страна эта сурьезная и требует немалых усилий.
Я слушал его и думал: такой человек должен меня понять.
Прошло пять дней, а я не мог застать нового председателя в конторе. «Знакомится с хозяйством», - говорили мне в правлении.
На шестой день он сам приехал на луг. Среднего роста, сухощавый, в простеньком костюме и запыленных сапогах - он не понравился мне. Старый председатель куда солиднее. Из машины вместе с ним вылезли еще двое. Один был шофером, а другого, молодого, чернявого, в модном шерстяном костюме я видел впервые. Подошли, поздоровались и разговорились о делах. Макар сиял от удовольствия: председатель обещал завтра же привезти соль для коров, найти третьего пастуха, а как только появится «зеленка», организует подкормку скота.
- Дмитрия Ивановича бы к нам! - попросил Макар.
За председателя ответил незнакомый паренек:
- Бородин не приедет к вам.
- Это еще почему? - хмуро спросил Воробьев.
- Он в нашем колхозе старшим чабаном работает, а я у него в подручных.
- Разрешите, Федор Степанович? - обратился он к председателю. Тот кивнул головой. Парень встал, одернул пиджак, обвел взглядом доярок (я заметил, как опустила голову Клава) и заговорил. Оказывается, он приехал нас вызвать на соревнование. 1600 литров на фуражную корову обещают они надоить за пастбищный период.
- Сколько? - переспросил Макар.
- 1600.
- Не много ли будет?
- Дело, конечно, ваше. Можете взять меньше.
- Мда-а! - вздохнул Макар. - взять-то оно можно и 2000 литров - бумага стерпит, а вот на деле-то как?
- Не верите в свои силы, Макар Игнатьевич? - спросил председатель.
После долгого молчания Макар тихо ответил:
- Я что? Я могу согласиться и на 1700 литров. Вот только доярки как, Мария Полякова?
- Это почему я одна? - обиженно воскликнула Маруся.
- А потому, что хуже всех работаешь. Помолчи. Хуже. С такими, как ты, Америку в жизнь не перегнать. Думать надо, Мария. Да и другим придется поработать сильнее. Так вот, доярочки! Ваше слово.
После споров решили принять вызов. Договор подписали все. Прощаясь, Федор Степанович обещал нам поддержку и помощь, а Марусе сказал:
- Не подумал бы, глядя на вас, такую красавицу, что вы плохо работаете. Так, молодой человек?
- Так, - промолвил я, и этим самым отрезал себе путь: зачем же я стану теперь проситься освободить меня от работы, да к тому еще расписался в договоре. Придется работать. Трудно тебе будет, Михаил Романович! Ох, как трудно! Через силу и конь не ступит, а тебе придется через свое нежелание ступать и к тому еще каждый день смотреть на ту девушку, которая и глядеть-то на тебя не хочет. Ей легче и интереснее разговаривать с другими, даже незнакомыми ребятами, как с этим вот парнем. Смотри и любуйся, каким счастливым смехом смеется она, разговаривая с ним. Даже голос изменился, стал мягким, сдержанным. А глаза!
Чтобы не расстраивать себя дальше, я ушел под навес и сел на свое излюбленное место. Гости уехали. Вскоре ко мне подсел Макар.
- Чего нос повесил? - спросил он меня ласково.
Вместо ответа я вздохнул.
- Не заболел ли? - забеспокоился пастух.
- Нет, здоров я. А это кто был?
- Федор Степанович, новый председатель.
- Да я не про него спрашиваю, а про парня.
- А-а! Николай Кокшин. Бывший зазноба нашей Клавы.
- Почему бывший?
- Да, почитай, месяца два, до твоего еще приезда, неурядица между ними вышла, а теперь вижу: дело опять на лад пойдет.
Заметив, как я изменился в лице, Макар негромко сказал:
- Знаю, Михаил, нелегко, но силой мил не будешь.
- Но чем я хуже его?
- Кажись, ничем. Рост подходящий, да и красоты в людях не занимать. А может, и полюбит она тебя? Я ведь для чего сказал? Сказал, чтобы знал.
- Спасибо и на этом.
- Ну, а теперь поговорим о делах.
Макар посуровел и, не глядя на меня, начал:
- Обижайся, Михаил, иль не обижайся, а нерадение к работе надо бросать. Обязательство мы взяли серьезное, и сурьезный человек Дмитрий Иванович, чтобы бросать слова на ветер. Давай-ка попланируем, как лучше дело соорганизовать.
Макар развернул свою карту, где неумелой рукой весь луг был разбит на квадраты, и мы погрузились в ее изучение. Оказывается, Макар знал каждый квадрат так хорошо, что мне ничего другого не оставалось, как удивляться его памяти. Он знал, где и какие растут травы, где расположены водопой и многое другое. Закончив дело с картой, мы приступили к тому, как лучше организовать пастьбу.
И здесь для меня оказалось немало нового. Одним словом, после получасовой беседы я узнал, что в жару мы пасти коров не будем, а станем держать их под навесом, а когда подрастет «зеленка», начнем подкармливать скот. Пасти будем круглосуточно, развернутым строем против ветра...
- Ветерок в лицо, и коровушкам жару легче переносить, - говорил мне Макар. - Пастбище солью будем посыпать.
- Это еще зачем? - спросил я.
- Поедает траву лучше.
...И начались наши мучения. Сначала я был безучастным ко всему. Но потом и меня «взорвало», когда вместо предполагаемого увеличения удоев в один, особенно жаркий день, надои молока резко снизились. Попало от нас всем дояркам, а больше всех Марусе. После памятного разговора с Федором Степановичем дня три ходила она как убитая. А потом взялась за работу. Но то, что было упущено месяцами, не догонишь днями. В этот день Маруся дольше других задержалась на лугу. Я подошел к ней и, не зная, о чем говорить, вдруг выпалил:
- А этот Николай любит Клаву?
Маруся потупила голову и ответила с печалью в голосе:
- Любит, и она его тоже. Осенью свадьбу думают сыграть. Только ты не говори об этом никому, может, у них опять разлад получится.
Мы тихо шли по пригону, не глядя друг на друга, словно между нами шел третий. Вышли на луг. Маруся отказалась от моего предложения проводить ее:
- Спасибо, Миша, - сказала она. - Сама дойду. До свидания. Я смотрю ей вслед, и мне почему-то кажется, что Маруся стала еще красивее, статнее, а почему, я и сам не знаю.
Недели через три на луг снова приехал председатель, а с ним Бородин и Николай.
- Ну, Михаил, держись, - глухо сказал мне Макар. - Договор приехали проверять.
- А вы не волнуйтесь.
- Да как не волноваться? Не люблю в отстающих ходить.
- Для собственной славы стараетесь?
- Эх, Михаил, злой же ты иногда на язык бываешь. Стар я о молодильных яблоках мечтать. Боюсь не за себя, а за колхоз, за вас, зеленые стручки.
Опасения Макара оправдались: отстали мы от гостей на 35 литров. Пастбища у них хуже наших, «зеленка» еще не выросла как следует, а обошли. Обошли за счет того, что у них нет выпасов, а доят коров прямо на месте пастьбы и не гоняют их, как мы. Но первое место среди доярок заняла наша Клава. Маруся отстала от своей подруги, но и за ней шло немало доярок.
- Неплохо, Полякова! - одобрительно сказал Федор Степанович. - Думаю, что скоро догонишь Малахову.
- Куда мне! - тихо ответила Маруся, благодарно взглянув на председателя.
- Только не терять уверенности! Догоните, если пожелаете.
Мы думали, что Федор Степанович резко отзовется о нашей работе, а он больше говорил о том, как лучше организовать пастьбу, доение.
Долго мы говорили в этот вечер. Девушки, как обычно, после дойки ушли на откос, а мы сидели и курили. Уже стемнело. В небе над лугом сияли спокойные звезды. От земли тянуло свежестью. А на откосе плескался молодой смех, звенела гитара и высокий девичий альт смело обещал:
Я тогда тебя забуду,
Мой хороший, дорогой,
Когда вырастет на камушке
Цветочек полевой.
- Поют, - сказал Бородин. - День работают, ночью поют. Вот молодые-то годы!
Он неторопливо затягивался дымком. Вспыхивал и гас в темноте огонек папиросы.
- Пойду и я к ним, - поднявшись, сказал Николай и предложил мне: - Сходим, Михаил.
Я отказался. Он ушел и скоро до нас донесся его голос, громкий смех девчат.
- Чего не пошел? - спросил меня Макар.
- Не хочется.
- Не хочется! - удивился Федор Степанович. - Отчего бы? - Да так. Желания нет.
Не мог же я сказать им, что нельзя мне туда идти. Там Клава, Николай, а я - третий лишний. Не дождавшись от меня вразумительного ответа, они продолжали беседовать о планах на будущее, о надоях молока, о том, что в этом году очень трудно будет с кормами - жара стоит невыносимая, дожди нужны. Я лежал и одним ухом слушал их, а другим то, что доносилось с откоса. А там пели, шутили, смеялись.
- Дмитрий Иванович, - сказал Макар, - на всю ли жизнь уехал из нашего колхоза? Неужто до сих пор обиду забыть не можешь?
Подумав, Бородин ответил:
- Дело не в обиде, а в моей глупости.
- Глупости?
- Да, сглупил, обиделся на кого-то и решил сбежать из родного колхоза, вместо того чтобы пережить тяжелые времена.
- И спокойно глядеть на безобразия? - негромко спросил Федор Степанович.
Хотя было темно, но я почувствовал по голосу, глухому, надтреснутому, что Бородину не по себе.
- Спокойно или не спокойно, а одно скажу - много я крови попортил со старым председателем. Хватило бы крови и дальше, да ребятишек стало жаль. Им молоко нужно, а коровы нет. Вот и решил уехать. А насчет того, чтобы вернуться, - не могу.
- Почему?
- Не люблю на доброе слово бранью отвечать. Встретили меня, как надо, помогли, чем могли, а я, что же?
Отогрелся, поблагодарил и до свидания. Нет. Вот поработаю, оправдаю их заботу и уже тогда навечно домой.
- Так-то оно так... - начал Макар.
- Будет, Макар Игнатьевич, - попросил Бородин. - Не береди. Не пора ли, Федор Степанович?
- Пожалуй, время. Михаил, - позвал меня председатель, - сбегай-ка за Николаем. Скажи, пора ехать.
Неохотно двинулся я выполнять приказание Федора Степановича. К счастью, навстречу мне шла Маруся.
- Ты куда? - спросила она.
- За Кокшиным. Пора им ехать, - мрачно ответил я.
- Не ходи. Не поедет он. Меня Клава послала сказать, чтоб не ждали их.
- Тем лучше.
Услышав мой ответ, Федор Степанович усмехнулся:
- Что же, поедем одни. Не желаете ли вы с нами?
- Миша, поехали? - просительно сказала Маруся. - Поехали.
Всю дорогу я молчал. В деревне вылезли из машины и разошлись по домам. Но мне не спалось. Вышел на улицу. На небе взошла луна. Пустынная улица деревни была видна из конца в конец. На дороге лежали изломанные в колеях тени телефонных столбов. Было неподвижно и тихо. Даже провода не гудели. Только где-то вдали, должно быть, у клуба гуляли девчата и пели песни. Я прислушался. Поющие двигались в мою сторону. Наконец, показались две девушки. Они шли посредине дороги, одна низенькая, другая повыше. До меня донеслось:
Понапрасну месяц светит
Над зеленою листвой.
Меня милый не заметит:
Увлечен милый другой.
Я узнал девчат. Одна из них, повыше, Маруся. Не дойдя до меня, они свернули в переулок. Слышно было, как стукнула калитка, и скоро все замолкло. Я взглянул на часы. Был второй час ночи. До рассвета оставалось немного. Что ж, одна ночь прошла без сна. Сколько их впереди, и кто «вылечит» меня от «бессонницы»? Может быть, найдется такая девушка, «заметит» меня и понапрасну месяц не будет светить надо мной? Все может быть!
* * *
И действительно, понапрасну месяц не стал светить надо мною. Я нашел эту девушку. Кто она? Сейчас я сижу в президиуме. Рядом со мной Макар Игнатьевич Воробьев, Николай с Клавой, а на трибуне покрасневшая от волнения стоит она. Притихший зал, куда съехались лучшие животноводы района, слушает ее выступление. Не научилась ты еще говорить, любимая. Слишком просто и легко у тебя получается, а вспомни, сколько труда ты вложила в работу, сколько бессонных ночей провела над книгами, забывая порой, что под окном твоим стою я, жду тебя. Ты же, задумавшись, казалось, не замечаешь ничего. Потом вспомнишь, выскочишь на улицу, улыбнешься растерянной улыбкой, и нет уже в душе обиды на твою забывчивость. Припоминаю первые дни нашей робкой дружбы. Как тяжело ты переносила свои неудачи в работе, справедливые, но резкие слова нашего Макара Игнатьевича больно ранили твое самолюбие. Я не раз видел, как ты плакала после этого, но на следующий день, как будто ничего не произошло, снова шутила, смеялась. Незаметно для меня, других приглядывалась к работе подруг, и вот наступил тот вечер, когда к твоему голосу стали прислушиваться. Помнишь этот вечер? Шумел дождь, сверкала молния, по темно-мрачному небу волнами прокатывался гром. Мы сидели под навесом и слушали нашего председателя колхоза. Много горьких и обидных слов выслушали мы тогда от него. Но он был прав. В соревновании мы опять оказались битыми. «Чем хуже условия у вас, товарищи? - говорил он нам. - Ничем!».
А потом говорили мы. Одни оправдывались, другие жаловались на то, на сё. Ты долго молчала, а затем... Ох, и попало от тебя нашему правлению вместе с председателем! Помню твои слова: «Нас Америкой стращать нечего, Федор Степанович. Позорить страну мы не дадим никому. Если решили с Америкой соревноваться, то и вы не стойте в стороне. Вам, Федор Степанович, то не так, другое не этак, а почему вы не задумываетесь над тем, что мы учиться хотим? Скажу о себе. Перечитала я этих книжек уйму, а толку мало. Прочитать - одно, понять - другое. Учить нас надо».
- Пожалуй, вы правы, - согласился председатель. И через неделю состоялось первое занятие, вернее, беседа, которую провел с нами зоотехник.
Старые доярки первое время ворчали, косились на тебя - выдумала тоже учебу! Сейчас бы дома были, а тут сиди и попусту время проводи. Так было, пока люди не осознали, не почувствовали, что занятия идут им впрок, на пользу. Ну почему ты об этом не расскажешь. Вспомни, как некоторые доярки говорили тебе:
«Учимся, мучимся, а молоко не прибывает». Тяжело тебе было. Я знаю, хотя ты не жаловалась мне. Чем мог, я старался облегчить твою ношу.
Когда же мы догнали соседей, а ты чуть ли не сравнялась с Клавой, все поняли твою правоту. Вот ты кончила свою речь. Тебе аплодируют.
- Ну как, Миша? - спросила ты, усаживаясь на стул.
- Неплохо, Маруся, - ответил я и легонько пожал твою руку. Зачем ей говорить, что я не очень-то доволен ее речью. А может быть, я не прав? Смотрите, как все еще аплодируют ей в зале.
Август 1957 г.
Следующая публикация
Нет комментариев