Предыдущая публикация
Из-за выборов!
Лезут-лезут в Думу всякие, а жизнь что-то лучше не становится. Вон пенсию снова задержали, ироды, язви их! Как хочешь, так и перебивайся. Если бы не сыновья — хоть ложись и помирай.
Сыновья... Хороших ребят они с Клавдией вырастили! У всех профессии надежные, семьи крепкие. Жаль, конечно, что живут они в разных городах, ну да по нынешней жизни это не бедствие.
Да... Глупо как-то получилось. И, по большому счету, все-таки права старуха: на кой нам эти депутаты? Не ругаться же из-за них, в самом деле? Ладно, чего там... Помиримся. Не впервой.
Анохин уже успокоенно глянул на часы; стрелки приближались к полудню, хотя заря за окном только-только занималась.
— Клань, чего-то часы стали бечь! — крикнул он жене.
Клавдия не отозвалась.
«Дуется небось еще», — решил он и приподнял голову от подушки.
Кровать жены стояла заправленной.
«Вот неймется человеку!» — опять начал заводиться старик и вылез из-под одеяла. Нащупал босыми ногами тапки, влез в них и, кряхтя, выпрямился.
Через коридор было видно, что на кухне горел свет. «Чего его спозаранку жечь? Лежала бы себе, пока не рассветет. Дела, что ли, какие срочные?» — разворчался он и пошлепал на кухню.
Старуха сидела у стола, чуть привалившись к холодильнику. Недовязанный свитер лежал у ее ног. Руки в коричневых пятнах покоились на коленях.
— Просыпайсь! Прямо на ходу спишь! — незлобно пробормотал Анохин и прошел к окну.
На широком подоконнике стоял графин с кипяченой водой. Он налил себе в стакан и выпил.
Клавдия не отзывалась. Увидев у самой батареи клубок шерстяных ниток, старик нагнулся и поднял его. Повернулся к жене, посмотрел на нее со спокойным любопытством и, подойдя ближе, шутя ткнул клубком в плечо. Старуха даже не пошевелилась, только сползли с колен руки и, ударившись пальцами о табурет, безвольно повисли. Вялое сердце Анохина, почувствовав беду, замерло от ужаса. Клубок выпал из его рук и покатился через всю кухню к тому месту, с которого старик его только что поднял. Некоторое время Анохин стоял, впившись глазами в мертвое лицо жены. Потом вдруг упал на колени и отчаянно зарыдал, забившись головой в ее ноги.
Хоронили старую женщину, как и полагается по христианскому обычаю, на третий день. Гроб несли соседи. Старик шел за ними один, словно привыкая к наступающей пустоте. Следом — сыновья, родичи и знакомые покойной.
На дворе хоть и стоял ноябрь, но было тепло. Перепутав позднюю осень с весной, начали всходить озимые; почки на деревьях набухли и должны были вот-вот лопнуть. Старик шел с непокрытой головой, ветер слегка шевелил на ней жидкий белесый пух, стариковские глаза прищуривались и вздрагивали. Шаги давались тяжело, старик молил Бога, чтобы достало ему силы выдержать этот путь.
Никогда не думал Анохин, что переживет жену. Но, видать, Бог рассудил иначе. Уже шли, огибая чужие могилы, а ему все не верилось, что оборвалась жизнь его Клавдии, что вот скоро ее зароют и он больше никогда не увидит и не услышит ее. «Нет, она не умерла, — успокаивал себя старик. — Это просто день заменился сумерками. Завтра рассветет, и все будет по-прежнему».
Впереди показалась свежевырытая могила.
После похорон сыновья разъехались, и Анохин остался один. Иногда он целыми днями просиживал в своей квартире, словно сыч, и к нему никто не заходил. День проходил за днем, однообразно и скучно. Не то чтобы Анохин был нелюдим, просто из круга друзей-одногодков только он и задержался на этом свете. Поначалу, когда они один за другим умирали, Анохин вместе с печалью где-то в глубине души даже радовался, но не их смерти, а тому, что «косая» и на этот раз прошла мимо него...
Теперь он понимал, что радовался напрасно. Наступал и его черед. И это ожидание временами становилось просто невыносимым. Каждую ночь он засыпал с этой мыслью, и оттого сон был скорбным и недолгим.
На девятый день старик пригласил в дом подруг жены. На удивление, пришли все. Принесли с собой загодя приготовленные разносолы, и выставленного на столе оказалось столько, что хоть впору свадьбу справлять. Помянули, стали прошлое вспоминать. Радостей в нем, в прошлом, особенных не было. Но это была их молодость!..
— Я вот уж старая стала, — сказала одна из них. — Через палку свою уже падаю. Каждый день голова в кругах, это, говорят, склероз какой-то. А вот посмотрю, какая жизнь вокруг, — и помирать не хочется.
— Это как Бог положит, — отозвалась другая. — Мой, думаешь, не хотел жить? А вот взял и помер. Да и то сказать — тяжелая жизнь нам досталась. Один колхоз сколько жил вытянул! Работали без выпрягу, никаких выходных не знали, а пойдешь за получкой — и ничего! Ох и дурачили нашего брата!
— Как раньше жили — далеко не ровня, как сейчас живут, — поддакнула третья. — Тогда работали от зари до зари. Вон ты, Григорий, на что был мужик — дюжий, большой, плечистый, а вон как сейчас искалябился...
Анохин после ее слов подумал о себе, вспомнил прожитую жизнь, но не стал раскрывать душу. Только топнул ногой, словно очнувшись от своих мыслей, вытянулся в струнку и вдруг нелепо, не к месту запел:
Валенки, валенки,
Не подшиты, стареньки...
Остановился на полуслове, замер и заплакал.
Старухи утешать не стали: пусть выплачется, легче будет. Вымыли посуду, составили все на место и разошлись.
Прошел первый месяц его одичалой жизни. На сороковины Анохин никого приглашать не стал. С утра сходил в церковь, поставил свечу за упокой и, купив по дороге бутылку красного вина, отправился один на кладбище.
Стоял бесснежный декабрь. Зима сиротствовала. Старик шел не спеша, и эта дорога показалась ему длинней, чем вся его жизнь. У ворот кладбища он остановился, перевел дух, перекрестился и шагнул под арку.
Могила жены уже не была крайней. За полтора месяца здесь нашли себе последний приют еще несколько человек. Анохин покачал головой, вздохнул, обошел несколько свежих холмиков и, не обнаружив знакомых фамилий, вернулся к могиле жены. Очистил со скамейки снег, положил на нее рукавицы, чтобы было теплее, и сел. Откупорил бутылку, глотнул из горлышка раз, другой и только после того, как почувствовал хмель в голове, заговорил с женой.
— Дома, Клань, у меня полный порядок. За квартиру уплочено. Кран починил. Окна на балконе вчерась законопатил. Сыновья прислали денег тебе на памятник, уже заказал. На годовщину поставим. Я на камне и для себя место оставил. Зачем, думаю, детям лишние траты на второй? Да и вдвоем уютнее вроде. Как под одним одеялом...
Впервые Клавдия слушала его не перебивая, и у Анохина от этого на душе стало сладостно, тепло и легко. На соседней могиле закаркала ворона. Старик кинул ей хлеба, она его подхватила и улетела. На дальнем конце кладбища духовой оркестр, малость фальшивя, играл похоронный марш.
— Еще один заселяется, — тяжело вздохнув, сказал старик. — Ничего, Клавушка, потерпи, скоро и я к тебе... Уж тогда-то грубого слова от меня больше не услышишь...
Он потянулся под лавку за бутылкой, как вдруг взгляд его упал на тропинку. Там, всматриваясь в его сторону, стояла женщина. Анохин поднялся, прищуриваясь, попытался вглядеться.
— Здравствуй, Григорий, — издалека сказала женщина, и старик узнал ее по голосу.
Это была Полина. Первая любовь Анохина. Своей жене никогда о ней не рассказывал, а история эта сидела занозой до сих пор...
Недели за три до начала войны получил он свой первый солдатский отпуск. Родной город встретил его прекрасной погодой. Солдатом уже был, а, как мальчишка, весь отпуск провел с друзьями на теплой Коломенке. Там и познакомился с Полиной.
И это было... Это было, как в книжках, — что-то невыразимо светлое и прекрасное! В жарком сиянии дня лодочная станция казалась сказочным теремом. И солнце сверкало на плещущих волнах, и золотые отсветы ложились на борта лодок, на лица людей, на прибрежную зелень. И лодка плыла вверх по реке, и Анохин не чувствовал усталости.
Полина сидела перед ним, и золотистые блики играли на ее чистой, тронутой легким загаром коже, на темно-русой челке, из-под которой смотрели большие карие глаза. И что-то чувствовалось в ней — в этом внимательном взгляде, в гибкой и ясной линии нежно-розовых губ, в тонких изящных руках — непонятное, загадочное, точно перед ним была иностранка.
А вечерами вместе ходили на танцы — в сквер на Комсомольской, и в разноцветных огоньках эстрады еще более огромными и величественными казались кроны старинных деревьев. Здесь же был летний кинотеатр, и Анохин даже запомнил название ленты, которую они смотрели тогда вместе с Полиной: «Моя любовь»...
И горела вверху большая золотая луна, и звезды кружились около нее, и в воздухе пахло медом, точно луна была янтарным куском разломленных сот, а звезды вокруг — пчелками.
Когда до конца отпуска оставалось несколько дней, они пришли в загс. Свадьбу назначили на третье воскресенье июня, а в пятницу он застал Полину в слезах.
— Папу ночью арестовали, — услышал он сквозь рыдания. — Не до свадьбы теперь. Уезжай!..
Отец Полины работал каким-то начальником на заводе. Он был поволжский немец.
А следующим утром Анохин получил предписание немедленно вернуться в часть. Дивизион, где он служил, стоял у границы.
А дальше была мясорубка войны, кровавый водоворот, позор отступления и дороги, дороги, дороги и потом — огромная стена черной вздыбленной земли. Госпиталь...
Домой вернулся женатым... Увидел Полину, сказал, что иначе поступить не мог, что эта женщина спасла ему жизнь...
Полина горько усмехнулась в ответ:
— Я за тебя каждый день Бога молила. С молитвой просыпалась, с ней и спать ложилась.
«Может, потому я и выжил?» — подумал Анохин, опуская глаза.
На том и расстались. Последний раз видел ее мельком лет десять назад.
И вот — встретились.
— Здравствуй, Полинушка...
Она подошла к нему. В руке у нее старик заметил авоську; оттуда виднелись черенок деревянной лопатки и веник.
— Вот, видишь, похоронил...
— Знаю.
Она сказала это так сочувственно, что у Анохина дрогнуло сердце.
— Я своего тоже похоронила, — грустно произнесла Полина.
Помолчали.
— А ты все такая же.
— Какая?
— Прежняя...
Женщина улыбнулась. Анохин высыпал оставшиеся крошки на могилу, перекрестился и, выйдя за ограду, стал рядом с Полиной. Она молчала, маленькая, продрогшая.
— Озябла?
Полина кивнула.
— Пойдем тогда? Может, к автобусу успеем.
На остановке не было ни души. Похоже, автобус только-только ушел.
— Придется пешком?
Она снова молча кивнула.
Дорога от кладбища шла под уклон, а потом снова поднималась в гору. Справа тянулось вдоль дороги бесснежное поле. За ним вилась узкая полоса так и не замерзшей реки. С той стороны дул пронизывающий ветер. По свинцовому небу летели клочья облаков. Какая-то тяжесть давила сверху. Может, непогода сказывалась? А может, сиротливый вид открытой земли?
— Можно тебя взять под руку? — попросила Полина. — Скользко.
Старик выпрямился, галантно, по-молодецки подставил руку и, сохраняя равновесие, чтобы не поскользнуться самому, важно повел свою спутницу. Преодолев склон, они остановились. Впереди виднелись домишки поселка, а позади и правее оставалось голое поле. Над рекой клубился пар.
Анохин много раз проходил мимо этого места не задумываясь. Но сейчас вдруг замер от счастливого воспоминания. Он не чувствовал себя больше старым, на миг забылось горе, и даже больше того — старик поймал себя на шальной мысли, что, согласись Полина, он был бы счастлив прожить с ней остаток дней... Да что это такое с ним? Ах, наверное, от речки: сердце, видать, вспомнило!
И снова, словно молния, вспыхнула в сознании цветная картина: озаренная солнцем лодочная станция, зелень, слепящая синева неба и воды. Как все-таки давно это было! А все равно помнится... И особенно тот, последний вечер. Ничего не сказал ей, уехал молча.
Анохин с трудом подавил в себе стон. Значит, давняя боль еще жила в нем. Спросить Полину сейчас об этом? Просить прощения? Проклятая война!.. Ведь все могло быть иначе!
Анохин мельком взглянул на Полину и, пряча лицо от ветра, подумал: «Да, с ней бы жизнь краше была. А вышло так, будто обворовал сам себя». Старик тяжело вздохнул, повернулся к женщине и, стараясь не смотреть ей в глаза, сказал:
— Прости, Полинушка...
— За что, Григорий? — удивилась она, вскинув брови. — Бог с тобой! Ты ничего мне плохого не сделал. Я всю жизнь была счастлива со своим мужем. Не стоит этого ворошить... Мы уж с тобой не то что немолоды, а даже лишку прихватили. — Полина поежилась, подняла воротник пальто и взяла Анохина под руку. — Пойдем по домам!
Они молча дошли до трамвайной остановки и попрощались. Старик крепко пожал ей руку, а Полина наклонилась к нему и прижалась к его лицу щекой. Отстранилась, отошла на шаг.
Анохин грустно улыбнулся, дрогнули губы. Подошел трамвай, старая женщина поспешила к дверям. Анохин махнул ей на прощание... и снова ощутил себя стариком. Ссутулился, пошел своей привычной дорогой. Он чувствовал себя так, будто возвращался с похорон. И не с чужих, а со своих собственных.
А ночью случилось нечто, потрясшее его до самых глубин души. Среди неверной, зыбкой полутьмы его чуткий и беспокойный сон вдруг оборвался. Анохин почувствовал какое-то веяние, точно кто-то прошел по квартире.
— Кто здесь? — крикнул старик.
Тишина.
Но в этом молчании ясно и почти осязаемо ощущалось присутствие.
Старик оцепенел.
— Кланя?! Кланя! — воскликнул он, поднимаясь.
И тут же ощущение начало исчезать, растворяться, словно кто-то уходил, неслышно, неудержимо.
— Прости, Кланя! — сказал Анохин.
Никто не ответил.
Старик зажег свет, обошел квартиру. Пусто. На кухне накапал корвалолу, выпил. Да... Так недолго и концы отдать. Что тут произошло? И вдруг лезвием обожгла мысль: «Сегодня же сороковины! Ну да, она же в ночь умерла. Выходит, что же, прощаться приходила? Весть о себе подать: мол, не горюй, живи? А я-то... Ах, срам какой!»
Анохин застонал и с досады помотал головой. Что это на него нашло сегодня, в самом деле? Правда ведь: жизнь прожита. И это его, Анохина, жизнь. Ведь прошлое на самом деле — не проходит. И мы не проходим. Так что же он заныл: вот вышла жизнь так, а не этак? Дурь это, самая настоящая дурь! Если изменить пути жизни, то это был бы уже не Анохин, а кто-то другой. Может, мудрость мира в том и заключается, что мы остаемся сами собой? Поговорить с кем-нибудь надо или в церковь, что ли, сходить? Только бы дожить до рассвета.
Анохин подошел к окну, вглядываясь в холодную тьму. Луна была окружена каким-то ореолом, и на нем можно было разобрать оттенки радуги. Коломна плыла под этим слепящим белым светом, под молчаливыми россыпями звезд. И недвижными, глухими скалами стояли темные громады домов. Двор молчал, словно колодец, заполненный гулкой темнотой. И только в квартире старика горело одно-единственное окно.
Словно подавая кому-то знак.
Виктор Мельников
Следующая публикация
Комментарии 6