Предыдущая публикация
Ариадна Эфрон (Дева - Крыса).
С днём рождения!
*маленькая Ариадна с отцом и с матерью
Породила доченьку -
Синие оченьки,
Горлинку голосом,
Солнышко волосом.
*так писала об Ариадне Марина Цветаева; Москва, 12 декабря 1912 г.
Ариадна была старшей дочерью Марины Цветаевой и Сергея Эфрона. Она родилась в Москве 18 сентября 1912 года. И всё было хорошо, а потом случилась революция...
Ариадне Эфрон досталась тяжёлая судьба, полная испытаний и лишений, но она сумела не затеряться в славе талантливой матери...
Породила доченьку -
Синие оченьки,
Горлинку голосом,
Солнышко волосом.
*так писала об Ариадне Марина Цветаева; Москва, 12 декабря 1912 г.
Ариадна была старшей дочерью Марины Цветаевой и Сергея Эфрона. Она родилась в Москве 18 сентября 1912 года. И всё было хорошо, а потом случилась революция...
Ариадне Эфрон досталась тяжёлая судьба, полная испытаний и лишений, но она сумела не затеряться в славе талантливой матери...
*Ариадна, Париж, 1927 год
*Ариадна, Париж, середина 30-х гг.
Есть рисунок с этой фотографии, публикую его, потому что по чёрно-белым фото всё таки сложно представить синие глаза и золотые волосы чудесной девушки:
Есть рисунок с этой фотографии, публикую его, потому что по чёрно-белым фото всё таки сложно представить синие глаза и золотые волосы чудесной девушки:
А тут Ариадна в 1937 году, незадолго до возвращения в СССР:
А это фото уже из её личного или уголовного дела, 1939 год, СССР:
Вся семья Ариадны Эфрон так или иначе сгинула в сталинское лихолетье.
В подвалах Лубянки был казнен отец, бывший белый офицер, в эмиграции, "во искупление своей вины перед Родиной", ставший советским разведчиком. И Родина отблагодарила его - пулей в затылок.
В 1944 году погиб на фронте оставшийся "навеки девятнадцатилетним" брат Ариадны, Георгий (Мур).
В самом начале войны, в эвакуации, в Елабуге, повесилась мать, Марина Цветаева, не пожелавшая длить свою безнадежную схватку с судьбой.
Сестра матери, Анастасия Цветаева, более 20 лет провела в лагере и ссылке.
В декабре 1951 года в тюрьме был расстрелян человек, которого Ариадна звала "мой первый и последний муж", Самуил Давидович Гуревич...
16 лет она проведёт в сталинских лагерях, только после смерти Сталина она, как и многие тысячи других реабилитированных зеков, сможет вернуться в Москву...
В августе 1947 года закончился срок заключения Ариадны Эфрон. Ариадна Сергеевна получила паспорт с ограничением проживания, без права жить в Москве и других крупных городах. В Рязани жил вместе с матерью и женой приятель Ариадны Сергеевны еще с парижских времен Иосиф Гордон. Гордоны пригласили Эфрон жить с ними вместе в 14-ти метровой комнате...
Ариадна Сергеевна написала из Рязани поэту Николаю Асееву - в надежде, что он знает, где и как была похоронена ее мать, Марина Цветаева. Асеев был одним из руководителей эвакуированных в Чистополь и окрестностные города писателей. Эфрон и Асеев обменялись несколькими письмами.
“…Не знаю, говорила ли Вам мама, что в 1939 г. я была, как это у них там называется, "временно изолирована" и находилась по ту сторону жизни вплоть до августа 1947 г., т. е. целых 8 лет. Если Вам это было неизвестно, то, м. б., сейчас Вам вовсе и не захочется переписываться со мной. Ибо, совершенно независимо от того, заслуженно или нет понес человек такую кару, факт остается фактом и пятно - пятном.
Говорят, что горностай - самое чистое животное на свете, если запачкать его шкурку, ну, скажем, дёгтем, так, что он не сможет её отмыть, он подыхает. Вот таким-то дегтярным горностаем я и чувствую себя - отмыть не дают, потому что я "выросла за границей", одним словом, очень хочется сдохнуть. А у меня не только шкурка была беленькая, я и внутри вся беленькая была - иначе я сюда и не приехала бы,” - писала Эфрон Асееву в начале июня 1948 года, - “Почему я в Рязани? Потому что в Москве таких горностаев не прописывают и, вероятно, никогда прописывать не будут”...
В том же письме Ариадна Сергеевна сделала маленькую зарисовку послевоенной Рязани:
“В Рязани очень много цыган, нищих, есть даже настоящие юродивые, среди них одна особа в рубище, которая изъясняется то матом, то по-божественному. По преданию, она жена прокурора. Утром и вечером по улицам города идут коровы; на колхозном рынке бабы в клетчатых юбках и при "рогах" обдуривают офицерских жён в буклях и с "плечиками". Вечерами молодёжь гуляет по Почтовой - местному Охотному Ряду.”
23 июня Ариадна Сергеевна продолжила “рязанскую” тему:
“…Что касается меня и Рязани, то я не надеюсь - но мечтать мечтаю. Ибо поверить в то, что это - на всю жизнь, понять это - ужасно. Вот я и не верю, и не понимаю, как до конца не поняла тех восьми лет, зачастую воспринимая их трагически, но никогда - всерьёз!
<…>
А жара стоит ужасная. Маленькая Рязань раскалена до неузнаваемости - представляю себе, что делается в Москве. Хорошо, наверное, только там у Вас, на берегу тихого моря. Здесь цветут, точно медом облитые, липы, но воздух так зноен, что кажется, что и липы, и цвет, и я сама находимся в грандиозной духовке. Почти в печи крематория. Городок живёт своей летней жизнью. Табунки коротконогих девушек со стандартно низкопоклонными причёсками [А.С. обыгрывает газетный стереотип тех лет "низкопоклонство перед Западом"] вечерами ходят по местному Охотному Ряду - бывшей Почтовой, а ныне улице Подбельского. И ни одна из них не знает, что это за Подбельский. Вообще никто не знает [революционер, нарком почт и телеграфов, умер в 1920 году]. В летнем саду выступают артисты сталинградского театра оперетты. Как они выступают, я не имею понятия, но волоокие первые любовники и не сдающие позиции отцы семейства (бывшие благородные) частенько заходят в помещение, где я, изнывая от жары, меланхолически тюкаю пальцем на машинке [А.С. преподавала графику в художественном училище, а летом подрабатывала в секретариате училища]. Дело в том, что наш бухгалтер является каким-то уполномоченным "Рабис’а" [профсоюз работников искусств] по финансово-профсоюзным делам. Вот тут-то и начинается оперетта. В воздухе летают произносимые осанистыми голосами жалкие слова "аванс", "по бюллетеню" - "мы с женой и тёщей по вызову Комитета по делам Искусств", "недоплатили", "позвольте" и "я буду жаловаться министру", смешиваясь с нашими местными, привычными "зачёты", "отчёты", "стипендия", "зарплата". А в это время сталинградские дивы, ожидая результатов переговоров, стоят под знойными липами. У них пустые глаза, окаймлённые роскошными ресницами, оранжевые губы, волосы цвета лютика. Одеты они в хламиды райских расцветок, обуты во что-то бронзовое на подошвах из отечественной берёзы под американскую пробку. Курсанты местного артиллерийского училища, проходя мимо них, сбиваются с шага.
В подвалах Лубянки был казнен отец, бывший белый офицер, в эмиграции, "во искупление своей вины перед Родиной", ставший советским разведчиком. И Родина отблагодарила его - пулей в затылок.
В 1944 году погиб на фронте оставшийся "навеки девятнадцатилетним" брат Ариадны, Георгий (Мур).
В самом начале войны, в эвакуации, в Елабуге, повесилась мать, Марина Цветаева, не пожелавшая длить свою безнадежную схватку с судьбой.
Сестра матери, Анастасия Цветаева, более 20 лет провела в лагере и ссылке.
В декабре 1951 года в тюрьме был расстрелян человек, которого Ариадна звала "мой первый и последний муж", Самуил Давидович Гуревич...
16 лет она проведёт в сталинских лагерях, только после смерти Сталина она, как и многие тысячи других реабилитированных зеков, сможет вернуться в Москву...
В августе 1947 года закончился срок заключения Ариадны Эфрон. Ариадна Сергеевна получила паспорт с ограничением проживания, без права жить в Москве и других крупных городах. В Рязани жил вместе с матерью и женой приятель Ариадны Сергеевны еще с парижских времен Иосиф Гордон. Гордоны пригласили Эфрон жить с ними вместе в 14-ти метровой комнате...
Ариадна Сергеевна написала из Рязани поэту Николаю Асееву - в надежде, что он знает, где и как была похоронена ее мать, Марина Цветаева. Асеев был одним из руководителей эвакуированных в Чистополь и окрестностные города писателей. Эфрон и Асеев обменялись несколькими письмами.
“…Не знаю, говорила ли Вам мама, что в 1939 г. я была, как это у них там называется, "временно изолирована" и находилась по ту сторону жизни вплоть до августа 1947 г., т. е. целых 8 лет. Если Вам это было неизвестно, то, м. б., сейчас Вам вовсе и не захочется переписываться со мной. Ибо, совершенно независимо от того, заслуженно или нет понес человек такую кару, факт остается фактом и пятно - пятном.
Говорят, что горностай - самое чистое животное на свете, если запачкать его шкурку, ну, скажем, дёгтем, так, что он не сможет её отмыть, он подыхает. Вот таким-то дегтярным горностаем я и чувствую себя - отмыть не дают, потому что я "выросла за границей", одним словом, очень хочется сдохнуть. А у меня не только шкурка была беленькая, я и внутри вся беленькая была - иначе я сюда и не приехала бы,” - писала Эфрон Асееву в начале июня 1948 года, - “Почему я в Рязани? Потому что в Москве таких горностаев не прописывают и, вероятно, никогда прописывать не будут”...
В том же письме Ариадна Сергеевна сделала маленькую зарисовку послевоенной Рязани:
“В Рязани очень много цыган, нищих, есть даже настоящие юродивые, среди них одна особа в рубище, которая изъясняется то матом, то по-божественному. По преданию, она жена прокурора. Утром и вечером по улицам города идут коровы; на колхозном рынке бабы в клетчатых юбках и при "рогах" обдуривают офицерских жён в буклях и с "плечиками". Вечерами молодёжь гуляет по Почтовой - местному Охотному Ряду.”
23 июня Ариадна Сергеевна продолжила “рязанскую” тему:
“…Что касается меня и Рязани, то я не надеюсь - но мечтать мечтаю. Ибо поверить в то, что это - на всю жизнь, понять это - ужасно. Вот я и не верю, и не понимаю, как до конца не поняла тех восьми лет, зачастую воспринимая их трагически, но никогда - всерьёз!
<…>
А жара стоит ужасная. Маленькая Рязань раскалена до неузнаваемости - представляю себе, что делается в Москве. Хорошо, наверное, только там у Вас, на берегу тихого моря. Здесь цветут, точно медом облитые, липы, но воздух так зноен, что кажется, что и липы, и цвет, и я сама находимся в грандиозной духовке. Почти в печи крематория. Городок живёт своей летней жизнью. Табунки коротконогих девушек со стандартно низкопоклонными причёсками [А.С. обыгрывает газетный стереотип тех лет "низкопоклонство перед Западом"] вечерами ходят по местному Охотному Ряду - бывшей Почтовой, а ныне улице Подбельского. И ни одна из них не знает, что это за Подбельский. Вообще никто не знает [революционер, нарком почт и телеграфов, умер в 1920 году]. В летнем саду выступают артисты сталинградского театра оперетты. Как они выступают, я не имею понятия, но волоокие первые любовники и не сдающие позиции отцы семейства (бывшие благородные) частенько заходят в помещение, где я, изнывая от жары, меланхолически тюкаю пальцем на машинке [А.С. преподавала графику в художественном училище, а летом подрабатывала в секретариате училища]. Дело в том, что наш бухгалтер является каким-то уполномоченным "Рабис’а" [профсоюз работников искусств] по финансово-профсоюзным делам. Вот тут-то и начинается оперетта. В воздухе летают произносимые осанистыми голосами жалкие слова "аванс", "по бюллетеню" - "мы с женой и тёщей по вызову Комитета по делам Искусств", "недоплатили", "позвольте" и "я буду жаловаться министру", смешиваясь с нашими местными, привычными "зачёты", "отчёты", "стипендия", "зарплата". А в это время сталинградские дивы, ожидая результатов переговоров, стоят под знойными липами. У них пустые глаза, окаймлённые роскошными ресницами, оранжевые губы, волосы цвета лютика. Одеты они в хламиды райских расцветок, обуты во что-то бронзовое на подошвах из отечественной берёзы под американскую пробку. Курсанты местного артиллерийского училища, проходя мимо них, сбиваются с шага.
*девушки у памятника Сталину. Рязань. 1948
На стенах и воротах старинных особняков бьются афиши: "Гастроли дипломанта сталиногорской эстрады Лeaca Святославского", "В Областном Доме офицера выступление смешанного хора учащихся 1-ой мужской и 13-ой женской школы под управлением Лидии Заливухиной", "В ТЮЗе “На дне” Горького. В роли Костылёва - Станислав Барабанов, заслуж. артист Бурят-Монгольской АССР, Барона - Самуил Иванов, засл. артист Кара-Калпакской АССР, Насти - Аделаида Спиридонова, засл. артистка Марийской АССР".
Совершенно физически здоровые граждане в растерзанных одеждах сидят в тени всё тех же лип. Они жуют белые булки, бренчат гривенниками и выкрикивают: "Подайте сиротам", "Работник науки, не будьте скупым" или "С Божьей милостыньки не обеднеешь". При виде разомлевшего от жары милиционера в сильно выцветшей форме вышеназванные рыболовы быстро сматывают удочки.
И над всем возвышается розовый, несмотря ни на что, собор в стиле украинского барокко. Он стоит на чудном месте, над речушкой Трубежом, окружённый великолепными остатками старинного Кремля.
На стенах и воротах старинных особняков бьются афиши: "Гастроли дипломанта сталиногорской эстрады Лeaca Святославского", "В Областном Доме офицера выступление смешанного хора учащихся 1-ой мужской и 13-ой женской школы под управлением Лидии Заливухиной", "В ТЮЗе “На дне” Горького. В роли Костылёва - Станислав Барабанов, заслуж. артист Бурят-Монгольской АССР, Барона - Самуил Иванов, засл. артист Кара-Калпакской АССР, Насти - Аделаида Спиридонова, засл. артистка Марийской АССР".
Совершенно физически здоровые граждане в растерзанных одеждах сидят в тени всё тех же лип. Они жуют белые булки, бренчат гривенниками и выкрикивают: "Подайте сиротам", "Работник науки, не будьте скупым" или "С Божьей милостыньки не обеднеешь". При виде разомлевшего от жары милиционера в сильно выцветшей форме вышеназванные рыболовы быстро сматывают удочки.
И над всем возвышается розовый, несмотря ни на что, собор в стиле украинского барокко. Он стоит на чудном месте, над речушкой Трубежом, окружённый великолепными остатками старинного Кремля.
*Кафедральный собор Успения Пресвятой Богородицы и Богоявленская церковь в Рязанском кремле. 1948
В одном из соборов (более мелких, их много в здешнем Кремле) помещается областной архив МВД, в другом - автобаза, в третьем - кооператив и т. д. В бывшем архиерейском доме - краеведческий музей. Там торчит какой-то областной ихтиозавр, окружённый портретами Павлова и Мичурина, а в тихих залах со скрипучими половицами расположились чучела волков, зайцев, приказных, крепостных и даже один настоящий скелет, весь в позеленевших бляхах и бусах. Представляю себе "в двенадцать часов по ночам" встречу духа архиерея с духом ихтиозавра!
Если бы у меня было время, я бы всё ходила по улицам и смотрела бы. Но работать приходится с 8 и до 8 - 9 ч., работа чрезвычайно нудная и много её, - чтобы как-то прожить лето, пришлось на эти месяцы принять школьный секретариат и библиотеку. Всё - сплошной хаос, в котором пытаюсь разобраться, чтобы потом на этом месте завести свой собственный. Зарплаты хватает как раз на мороженое и папиросы - без всего прочего стараюсь обходиться - впрочем, насчёт того, чтобы "обходиться", я достаточно натренирована всеми предыдущими годами. Опять-таки надеюсь, что это не на всю жизнь. Если на всю - то лучше не надо!
Конечно, я буду очень рада и глубоко тронута, если Вы когда-нибудь выберетесь сюда. Особенно если привезёте стихи с настоящим (пусть и тихим, и мелким) морем! Но если не удастся, то стихи пришлите, а сами - пишите. Мне и вообще…” (23 июня 1948 года, Рязань).
Позже отношение Ариадны Эфрон к Асееву поменялось: она обвиняла его в самоубийстве матери, неоказании ей помощи в эвакуации, скорее всего, несправедливо. Рассказывают, что незадолго до смерти Асеева его видели в церкви плачущего и молящегося на коленях об искуплении своей вины перед Цветаевой. Но его чувство вины не означает, что он действительно был виновен в смерти поэта, - задним числом всегда кажется, что всё можно было сделать по-другому…
Ариадна Эфрон смогла вернуться на жительство в Москву только весной 1955 года; окончательная реабилитация последовала позже - после разоблачения культа личности Сталина в 1956 году...
А в 1968 году с Ариадной Сергеевной познакомилась Елена Коркина - исследовательница творчества Марины Цветаевой, - и вскоре начала записывать ее устные рассказы...
В одном из соборов (более мелких, их много в здешнем Кремле) помещается областной архив МВД, в другом - автобаза, в третьем - кооператив и т. д. В бывшем архиерейском доме - краеведческий музей. Там торчит какой-то областной ихтиозавр, окружённый портретами Павлова и Мичурина, а в тихих залах со скрипучими половицами расположились чучела волков, зайцев, приказных, крепостных и даже один настоящий скелет, весь в позеленевших бляхах и бусах. Представляю себе "в двенадцать часов по ночам" встречу духа архиерея с духом ихтиозавра!
Если бы у меня было время, я бы всё ходила по улицам и смотрела бы. Но работать приходится с 8 и до 8 - 9 ч., работа чрезвычайно нудная и много её, - чтобы как-то прожить лето, пришлось на эти месяцы принять школьный секретариат и библиотеку. Всё - сплошной хаос, в котором пытаюсь разобраться, чтобы потом на этом месте завести свой собственный. Зарплаты хватает как раз на мороженое и папиросы - без всего прочего стараюсь обходиться - впрочем, насчёт того, чтобы "обходиться", я достаточно натренирована всеми предыдущими годами. Опять-таки надеюсь, что это не на всю жизнь. Если на всю - то лучше не надо!
Конечно, я буду очень рада и глубоко тронута, если Вы когда-нибудь выберетесь сюда. Особенно если привезёте стихи с настоящим (пусть и тихим, и мелким) морем! Но если не удастся, то стихи пришлите, а сами - пишите. Мне и вообще…” (23 июня 1948 года, Рязань).
Позже отношение Ариадны Эфрон к Асееву поменялось: она обвиняла его в самоубийстве матери, неоказании ей помощи в эвакуации, скорее всего, несправедливо. Рассказывают, что незадолго до смерти Асеева его видели в церкви плачущего и молящегося на коленях об искуплении своей вины перед Цветаевой. Но его чувство вины не означает, что он действительно был виновен в смерти поэта, - задним числом всегда кажется, что всё можно было сделать по-другому…
Ариадна Эфрон смогла вернуться на жительство в Москву только весной 1955 года; окончательная реабилитация последовала позже - после разоблачения культа личности Сталина в 1956 году...
А в 1968 году с Ариадной Сергеевной познакомилась Елена Коркина - исследовательница творчества Марины Цветаевой, - и вскоре начала записывать ее устные рассказы...
*Ариадна Сергеевна Эфрон, Таруса, середина 1960-х годов
Из таких историй получился трехтомник "История жизни, история души". Публикую из него один воистину судьбоносный для Ариадны, абсолютно удивительный рассказ.
"1925 год. Семья Ариадны живёт в Париже...
Когда я училась в художественной школе при Лувре, историю живописи нам преподавала изящная пожилая дама, носившая имя Де Костер. Она была внучкой или внучатой племянницей автора "Тиля Уленшпигеля" Шарля Де Костера.
Когда она нам представилась на первом занятии, я спросила: а не родственница ли вы, мадам… и она просто просияла. Французы вообще мало читают, и это был едва ли не первый случай в ее жизни, когда кто-то вспомнил ее знаменитого предка. И, конечно, после этого она прониклась ко мне самой сердечной симпатией. Вообще удивительную роль порой играют в нашей жизни книги. "Уленшпигель" был любимейшей книгой моего отрочества. А не попадись он мне, не знай я его - и не было бы всей дальнейшей истории, удивительно, право!
И вот однажды подошла она ко мне после занятий и попросила задержаться для разговора.
- Мадемуазель, - сказала она, - у нашего училища есть меценат, он англичанин, его имя господин Уодингтон. Я его никогда не видела, знакомы мы только по переписке. Его покойная жена много лет тому назад, это было еще до меня, некоторое время училась здесь. И в память о ней господин Уодингтон оплачивает курс какой-нибудь способной нашей ученице, которая стеснена в средствах. В этом году как раз закончила его очередная пансионерка. Недавно я получила от него письмо с просьбой рекомендовать ему способную ученицу, и я выбрала вас, мадемуазель. Я написала ему о вас, о вашем происхождении, о ваших способностях, о вашем слабом здоровье. И вот сегодня я получила его ответ. Он сейчас на юге Франции, там у него дом, где он обычно проводит лето. Вот это письмо. Прочтите его, мадемуазель.
Я беру и читаю, как господин Уодингтон благодарит мадам Де Костер за рекомендацию la belle Ariane и пока что просит передать ей, то есть мне, его приглашение отдохнуть месяц или сколько она сможет в его доме недалеко от Марселя, укрепить свое слабое здоровье свежим воздухом и морскими купаньями. Море хоть и далеко от дома господина Уодингтона, но к ее услугам будет автомобиль с шофером…
- О, конечно, я еду!
Я расцеловала хрупкую мадам Уленшпигель, прижала недочитанное письмо к груди и помчалась домой.
Когда я показала письмо маме и сказала, что я уже дала согласие, она сказала:
- Ты с ума сошла!
- А что?
- А то, что, поехав в Марсель, ты можешь очутиться совсем в другом месте!
- Где, например?
- Где угодно: в Алжире, в публичном доме…
- О-о-о! Ну тогда я точно еду!
И я написала господину Уодингтону, что с благодарностью принимаю его приглашение.
И вот выхожу я из вагона на маленькой станции, не доезжая Марселя, выхожу со своим чемоданчиком и озираюсь на новое место, и тут около меня возникает человек:
- Мадемуазель гостья господина Уодингтона?
И как-то… удивленно, что ли, на меня смотрит. Как-то слишком внимательно.
Это оказался шофер присланного за мной автомобиля. И всю дорогу я болтала о погоде, о море, о Париже, а он время от времени взглядывал на меня так странно, что это даже стало меня беспокоить.
Наконец мы подъехали к воротам каменной ограды огромного парка, как мне показалось. Он посигналил, ворота открылись, и мы въехали в этот парк и мимо аллеи высоких розовых кустов подъехали к дому.
Это был старый каменный двухэтажный огромный дом под черепичной крышей с узкими окнами, на них были жалюзи, а иные были закрыты и ставнями - так живут на юге Франции летом, сохраняя прохладу в доме.
У крыльца встречали двое - мужчина и женщина. Увидев меня, они оба остолбенели, не отрывая от меня глаз. От смущения я сидела в автомобиле, пока шофер не обошел машину и не открыл мне дверцу. Я вылезла на их обозрение.
- Здравствуйте! - сказала я, чувствуя себя вполне идиотски.
- Здравствуйте, мадемуазель! - откликнулся мужчина и взял у шофера мой чемоданчик.
- Добро пожаловать, мадемуазель! - женщина тоже обрела дар речи и сделала приглашающий жест. - Пойдемте, мы проводим вас в ваши комнаты.
И пока мы шли по залам и коридорам, лестницам и переходам, женщина то и дело взглядывала на меня даже с каким-то ужасом.
"Да что же у меня на физиономии? Может быть, я перепачкалась в поезде? Сейчас в комнате достану пудреницу и посмотрюсь, в конце концов!"
Меня привели в чудесные комнаты на втором этаже, показали все, что мне могло понадобиться.
- А где же господин Уодингтон? - спросила я.
- Вы увидите его перед обедом. Он будет вас ждать в большом зале с камином, через который мы проходили. Обед у нас в пять. Отдыхайте с дороги, мадемуазель.
Я осталась одна. Разложив свои немудрящие вещицы, приняв душ и убедившись, что на моей физиономии не было никаких пятен и ничего необычного, я стала осматривать свои владения. Одна комната была прелестной спальней. Деревянная кровать, комод, туалетный столик, кресло, узкий платяной шкафчик. Все было чудесно убрано - постель, белье, покрывало, занавески, прикроватный коврик, салфетка и букет роз на комоде. Сквозь жалюзи я рассмотрела огромный, до самого горизонта, парк. Вторая комната была большая, угловая, с двумя окнами, с высоким книжным шкафом, набитым книгами и альбомами, на которые я жадно посмотрела сквозь стекла. У одного окна стояли большой дубовый стол, высокий стул и деревянная полка. И это оказалось сущей сокровищницей! На полке располагался целый художественный магазин: коробки с акварельными красками, сундучки с набором гуашей, деревянные пеналы с пастелью, пачки и стопы разных сортов бумаги… Я рассматривала все это и не верила своим глазам. Здесь можно было провести всю свою жизнь!
Я взглянула на часы, до обеда оставался час. Я села на высокий стул за этот чудесный рабочий стол, взяла бумагу из пачки и принялась катать восторженное письмо домой.
Без десяти пять я спустилась вниз. В огромном зале с камином было уже светло от раскрытых ставен. В нем никого не было. Я подошла к окнам полюбоваться видом, потом осмотрелась и, увидав на стене большой портрет, подошла к нему. И остолбенела. Я смотрела на этот портрет так же, как все слуги утром смотрели на меня, почти с ужасом. Это была пастель, очень хорошая. И на этом портрете была изображена я. Но не та я, которую я только что видела в зеркале, а я в будущем, когда мне будет лет тридцать. Я не могла оторвать глаз от портрета. В потрясении всех чувств я видела свое будущее, я читала в этом лице все чувства, которые я еще не пережила, в глазах этой женщины я видела захватывающую тайну всего, что мне предстоит испытать.
Я очнулась от боя часов и обернулась. У камина стоял высокий седой человек в черном. Это был господин Уодингтон...
Жена господина Уодингтона умерла совсем молодой от какой-то очень скоротечной болезни. Она была художницей, любительницей. Брала частные уроки, занималась в школе при Лувре.
Самое поразительное, что о нашем невероятном сходстве никто не подозревал до самого моего приезда. Потому что мадам Де Костер никогда не видела ни господина Уодингтона, ни его жены.
Сам он, впервые увидев меня в зале своего дома у портрета своей покойной жены (а это был ее автопортрет), едва не лишился чувств. Как он мне сам потом признался. А был он человеком очень стойким, бывшим офицером Британского флота. Он в ту минуту пережил чудо, он увидел, что само Небо и покойница-жена послали ему дочь. Именно так он понял, ибо при поразительном сходстве я была вдвое моложе женщины на портрете...
Прожила я там недели, помнится, две.
Господин Уодингтон предложил мне переехать с ним в Англию, где он оформит опекунство, сделает меня наследницей всего своего состояния, я буду жить в Лондоне, мне будет выделено ежемесячное содержание, из которого я смогу помогать своей семье. Я буду брать уроки гравюры (о чем я так мечтала и на что не хватало средств) у лучших английских мастеров.
Ну и все такое прочее, что ты можешь себе представить, а может быть, и не можешь...
И я, конечно, отказалась и уехала восвояси, в свою жизнь...
Когда осенью я пришла в школу, то узнала, что господин Уодингтон оплатил оба последних семестра моего обучения, благодаря чему я имею то образование, какое имею.
И вот подумай, как иначе - совсем иначе - могла сложиться моя жизнь, прими я предложение господина Уодингтона. Удивительно, правда?.."
#ИзКниг #ИсторияИАрхеология
Из таких историй получился трехтомник "История жизни, история души". Публикую из него один воистину судьбоносный для Ариадны, абсолютно удивительный рассказ.
"1925 год. Семья Ариадны живёт в Париже...
Когда я училась в художественной школе при Лувре, историю живописи нам преподавала изящная пожилая дама, носившая имя Де Костер. Она была внучкой или внучатой племянницей автора "Тиля Уленшпигеля" Шарля Де Костера.
Когда она нам представилась на первом занятии, я спросила: а не родственница ли вы, мадам… и она просто просияла. Французы вообще мало читают, и это был едва ли не первый случай в ее жизни, когда кто-то вспомнил ее знаменитого предка. И, конечно, после этого она прониклась ко мне самой сердечной симпатией. Вообще удивительную роль порой играют в нашей жизни книги. "Уленшпигель" был любимейшей книгой моего отрочества. А не попадись он мне, не знай я его - и не было бы всей дальнейшей истории, удивительно, право!
И вот однажды подошла она ко мне после занятий и попросила задержаться для разговора.
- Мадемуазель, - сказала она, - у нашего училища есть меценат, он англичанин, его имя господин Уодингтон. Я его никогда не видела, знакомы мы только по переписке. Его покойная жена много лет тому назад, это было еще до меня, некоторое время училась здесь. И в память о ней господин Уодингтон оплачивает курс какой-нибудь способной нашей ученице, которая стеснена в средствах. В этом году как раз закончила его очередная пансионерка. Недавно я получила от него письмо с просьбой рекомендовать ему способную ученицу, и я выбрала вас, мадемуазель. Я написала ему о вас, о вашем происхождении, о ваших способностях, о вашем слабом здоровье. И вот сегодня я получила его ответ. Он сейчас на юге Франции, там у него дом, где он обычно проводит лето. Вот это письмо. Прочтите его, мадемуазель.
Я беру и читаю, как господин Уодингтон благодарит мадам Де Костер за рекомендацию la belle Ariane и пока что просит передать ей, то есть мне, его приглашение отдохнуть месяц или сколько она сможет в его доме недалеко от Марселя, укрепить свое слабое здоровье свежим воздухом и морскими купаньями. Море хоть и далеко от дома господина Уодингтона, но к ее услугам будет автомобиль с шофером…
- О, конечно, я еду!
Я расцеловала хрупкую мадам Уленшпигель, прижала недочитанное письмо к груди и помчалась домой.
Когда я показала письмо маме и сказала, что я уже дала согласие, она сказала:
- Ты с ума сошла!
- А что?
- А то, что, поехав в Марсель, ты можешь очутиться совсем в другом месте!
- Где, например?
- Где угодно: в Алжире, в публичном доме…
- О-о-о! Ну тогда я точно еду!
И я написала господину Уодингтону, что с благодарностью принимаю его приглашение.
И вот выхожу я из вагона на маленькой станции, не доезжая Марселя, выхожу со своим чемоданчиком и озираюсь на новое место, и тут около меня возникает человек:
- Мадемуазель гостья господина Уодингтона?
И как-то… удивленно, что ли, на меня смотрит. Как-то слишком внимательно.
Это оказался шофер присланного за мной автомобиля. И всю дорогу я болтала о погоде, о море, о Париже, а он время от времени взглядывал на меня так странно, что это даже стало меня беспокоить.
Наконец мы подъехали к воротам каменной ограды огромного парка, как мне показалось. Он посигналил, ворота открылись, и мы въехали в этот парк и мимо аллеи высоких розовых кустов подъехали к дому.
Это был старый каменный двухэтажный огромный дом под черепичной крышей с узкими окнами, на них были жалюзи, а иные были закрыты и ставнями - так живут на юге Франции летом, сохраняя прохладу в доме.
У крыльца встречали двое - мужчина и женщина. Увидев меня, они оба остолбенели, не отрывая от меня глаз. От смущения я сидела в автомобиле, пока шофер не обошел машину и не открыл мне дверцу. Я вылезла на их обозрение.
- Здравствуйте! - сказала я, чувствуя себя вполне идиотски.
- Здравствуйте, мадемуазель! - откликнулся мужчина и взял у шофера мой чемоданчик.
- Добро пожаловать, мадемуазель! - женщина тоже обрела дар речи и сделала приглашающий жест. - Пойдемте, мы проводим вас в ваши комнаты.
И пока мы шли по залам и коридорам, лестницам и переходам, женщина то и дело взглядывала на меня даже с каким-то ужасом.
"Да что же у меня на физиономии? Может быть, я перепачкалась в поезде? Сейчас в комнате достану пудреницу и посмотрюсь, в конце концов!"
Меня привели в чудесные комнаты на втором этаже, показали все, что мне могло понадобиться.
- А где же господин Уодингтон? - спросила я.
- Вы увидите его перед обедом. Он будет вас ждать в большом зале с камином, через который мы проходили. Обед у нас в пять. Отдыхайте с дороги, мадемуазель.
Я осталась одна. Разложив свои немудрящие вещицы, приняв душ и убедившись, что на моей физиономии не было никаких пятен и ничего необычного, я стала осматривать свои владения. Одна комната была прелестной спальней. Деревянная кровать, комод, туалетный столик, кресло, узкий платяной шкафчик. Все было чудесно убрано - постель, белье, покрывало, занавески, прикроватный коврик, салфетка и букет роз на комоде. Сквозь жалюзи я рассмотрела огромный, до самого горизонта, парк. Вторая комната была большая, угловая, с двумя окнами, с высоким книжным шкафом, набитым книгами и альбомами, на которые я жадно посмотрела сквозь стекла. У одного окна стояли большой дубовый стол, высокий стул и деревянная полка. И это оказалось сущей сокровищницей! На полке располагался целый художественный магазин: коробки с акварельными красками, сундучки с набором гуашей, деревянные пеналы с пастелью, пачки и стопы разных сортов бумаги… Я рассматривала все это и не верила своим глазам. Здесь можно было провести всю свою жизнь!
Я взглянула на часы, до обеда оставался час. Я села на высокий стул за этот чудесный рабочий стол, взяла бумагу из пачки и принялась катать восторженное письмо домой.
Без десяти пять я спустилась вниз. В огромном зале с камином было уже светло от раскрытых ставен. В нем никого не было. Я подошла к окнам полюбоваться видом, потом осмотрелась и, увидав на стене большой портрет, подошла к нему. И остолбенела. Я смотрела на этот портрет так же, как все слуги утром смотрели на меня, почти с ужасом. Это была пастель, очень хорошая. И на этом портрете была изображена я. Но не та я, которую я только что видела в зеркале, а я в будущем, когда мне будет лет тридцать. Я не могла оторвать глаз от портрета. В потрясении всех чувств я видела свое будущее, я читала в этом лице все чувства, которые я еще не пережила, в глазах этой женщины я видела захватывающую тайну всего, что мне предстоит испытать.
Я очнулась от боя часов и обернулась. У камина стоял высокий седой человек в черном. Это был господин Уодингтон...
Жена господина Уодингтона умерла совсем молодой от какой-то очень скоротечной болезни. Она была художницей, любительницей. Брала частные уроки, занималась в школе при Лувре.
Самое поразительное, что о нашем невероятном сходстве никто не подозревал до самого моего приезда. Потому что мадам Де Костер никогда не видела ни господина Уодингтона, ни его жены.
Сам он, впервые увидев меня в зале своего дома у портрета своей покойной жены (а это был ее автопортрет), едва не лишился чувств. Как он мне сам потом признался. А был он человеком очень стойким, бывшим офицером Британского флота. Он в ту минуту пережил чудо, он увидел, что само Небо и покойница-жена послали ему дочь. Именно так он понял, ибо при поразительном сходстве я была вдвое моложе женщины на портрете...
Прожила я там недели, помнится, две.
Господин Уодингтон предложил мне переехать с ним в Англию, где он оформит опекунство, сделает меня наследницей всего своего состояния, я буду жить в Лондоне, мне будет выделено ежемесячное содержание, из которого я смогу помогать своей семье. Я буду брать уроки гравюры (о чем я так мечтала и на что не хватало средств) у лучших английских мастеров.
Ну и все такое прочее, что ты можешь себе представить, а может быть, и не можешь...
И я, конечно, отказалась и уехала восвояси, в свою жизнь...
Когда осенью я пришла в школу, то узнала, что господин Уодингтон оплатил оба последних семестра моего обучения, благодаря чему я имею то образование, какое имею.
И вот подумай, как иначе - совсем иначе - могла сложиться моя жизнь, прими я предложение господина Уодингтона. Удивительно, правда?.."
#ИзКниг #ИсторияИАрхеология
Следующая публикация
Комментарии 3