Снег притуплял боль, я был ему за это безмерно благодарен.

Бесплатная анестезия, хвала небесам! Но холод не гасил боль совсем, она как будто чуть уходила туда, за горизонт, где красным шаром падало вниз солнце. Смотреть на закат было тоже больно, глаза жгло от нестерпимого сияния.
Я зажмурился, ровный, огромный диск теперь виделся мне чем–то серо–желтым, невнятным.
Отползти бы, укрыться где–нибудь: в лощинке, канаве, овражке, — свернуться комочком, затаиться, согревая себя, поскуливая и дрожа, как побитая собака, но нет сил. Ноги двумя бревнами лежат на снегу, иногда по ним пробегает судорога…
Я попробовал перевалиться набок, подпер себя правой рукой, но та обмякла, в плечо вонзилась острая спица.
— Ничего… Ладно, тогда по–другому! — скрипя зубами, шептал я. От звука своего голоса, хриплого, сорванного, мне стало жутко.
С левой стороны, кажется, всё было цело, скоро мне удалось даже подтянуться и кое–как сесть, но ладонь ушла в сугроб, тело опять соприкоснулось со снегом.
Умереть. Вот здесь и сейчас надо просто умереть. И тогда всё это закончится. А что со мной будет потом, уже всё равно. Как оказалось, я ухватил кусок, который оказался мне не по зубам. Сам виноват, попутал берега. Теперь уже не спастись.
Утром они будут искать моё тело. Они обещали. Но… Может быть волки успеют быстрее? Им тоже надо есть… И тогда я посмеюсь над своими врагами. Им достанутся только кости…
Быстро стемнело. Очень хотелось спать. Я проваливался в черноту, плавал в ней, как прихваченная клешнями рыбешка, это было даже приятно. Потом возвращался в боль. Она вспыхивала перед глазами красными огоньками, потом разливалась по жилам, сводила судорогами мышцы, заставляла скрежетать зубами. И от этого во мне рождалась такая злоба, бессильная, с подрезанными крыльями, совершенно пустотелая, но от того еще более дикая. Это как кинуться на врага, расставив руки и крича. Ты безоружен и слаб, но враг пугается твоей бесшабашности. Еще было желание отомстить. Но я не могу бить женщин, физически не могу этого сделать. Поэтому месть не реализуема…
Злость заставляла мой мозг работать, скрипя и прокручиваясь шестеренками, стопорясь, постанывая, но работать.
А еще откуда–то из живота поднимался страх. Первобытный, примитивный страх смерти. Он тоже не давал мне «отключиться».
Из подлеска слева был слышен волчий вой. Я поморщился: «Нет, братцы! Так просто я никому из вас не дамся! Все вы волки, что двуногие, что о четырех ногах, но мои кости вам не достанутся!»
Надо двигаться. Куда? Не важно. И как — тоже не важно. Хоть ползком, хоть как, но сдвинуться с этой точки, точки моего полного ничтожества.
Мама… Её жалко. Она ждет меня, волнуется, как она там, лучше ли ей? Я не сказал, где я, она не узнает, как всё закончилось… Хотя, ей, наверное, скажут. Она будет плакать. И я буду виноват в ее слезах. Отец меня проклянет. Поделом…
От этого меня замутило, а из глаз поползли слезы, но замерзли где–то на щеках, так и не упав на рваную куртку…
Я пополз. Нелепо подставлял под себя здоровую руку, бултыхал ногами по снегу, оставлял на нем красные полосы, но всё же потихоньку двигался, утаскивая себя подальше от глухого, голодного воя…
А потом я провалился в небытие. Это было так приятно, так легко. Я ничего не чувствовал и ни о чем не думал. Полное обнуление. Если даже это ад, то мне нравится. Я хочу остаться здесь подольше. Эй, демоны, я весь ваш! Я согрешил, заберите меня, потому что мое тело — это уже нечто разломанное, оно мне уже не пригодится, я думаю…
Но и в аду я оказался лишним. В лицо ударил нестерпимо яркий желтый свет, а в рот полилась жгучая, холодная вода.
— Ну чего? Чего не кашляешь? Кашлять надо, горло промыл и наружу всё! — хлопал кто–то меня по щекам. Хлопал грубо, удары отдавались пульсирующей болью в деснах.
— Уууу, — я возмущенно заныл, отвернулся, стал сплевывать на снег окрасившуюся в красный цвет жидкость.
— Живой, значит? Ну, поволоклись тогда до дома. Тут у меня дом, недалеко. Ложись на тулуп, я потащу. Ну! Чего, не можешь? Я сам тебя положу… Вот так… — Чьи–то сильные руки подхватили меня, положили на теплый, кисло пахнущий овчиной полушубок. — Эк тебя отделали–то! А я слухаю, гудит. Машина гудит. В окошко глянул — фары. Они всегда сюды приезжают. Поле это у них как кладбище. Глупые люди… Глупые… — причитал незнакомец, устраивая меня поудобнее. — Ничего, сейчас подлатаем тебя, потом поглядим, что делать.
Я промычал что–то про волков, про то, что мои враги скоро вернутся, потом мне стало тепло и уютно, я потерял сознание…
… — Какой ты славный, какой нежный! — смеялась Тамара, позволяя целовать свои полные, покатые плечи. — Теленок, да? Ты теленок? — Она схватила меня за щеки, приникла своими губами к моим, замерла, ловя на себе мое жаркое дыхание. Потом вдруг оттолкнула, вскочила, набросила халат, быстро завязала пояс. — Уходи. Тебе пора.
— Тома… — я сладко потянулся на хрустящей от крахмала простыне. — Я спать хочу… Рано еще, вон, на часы посмотри! Опять ты меня гонишь…
Я часто оставался теперь у Тамары на ночь, она кормила меня ужином, потом отправляла в ванную, а сама стелила постель. Она всегда стелила все чистое, отглаженное, выключала свет и ждала меня. Ночь пролетала незаметно. Я, только что из армии, изголодавшийся по женскому телу, попадал из–под душа сразу в рай. Тома была красивой, нежной, она была гораздо лучше всех тех девчонок, что строили мне глазки…
Я смотрел, как Тамара натягивает на белые, с нежной кожей ноги чулки, как, спрятавшись за ширмой, надевает белье, платье.
Мне было всё хорошо видно в зеркало. Тома в нем была такая солнечная, яркая, совершенно неземная и очень желанная.
— Я сказала, пошел вон! — тихо сказала она. — Застегни мне молнию и уходи. Максим, тебе же хуже будет! Ну не надо, завтра приходи, слышишь? Завтра…ЧИТАТЬ ПОЛНОСТЬЮ...