Предыдущая публикация
Выпив чай, никто не расходился.
Иван Алексеевич принёс рукопись, приготовил "вечное перо", залитое любимыми чёрными чернилами, - для поправок и начал:
"Когда он был в шляпе, - шёл по улице или стоял в вагоне метро, - и не видно было, что его коротко стриженные красноватые волосы остро серебрятся, по свежести его худого, бритого лица, по прямой выправке худой, высокой фигуры в длинном непромокаемом пальто ему можно было дать не больше сорока лет. Только светлые глаза его смотрели с сухой грустью, и говорил и держался он как человек, много испытавший в жизни..."
Уже начало всех захватило. Даже Вера Николаевна присела на краешек стула, не пошла мыть посуду, Бунин продолжал, порой на минуту-другую прерываясь и внося поправки:
"Одно время он арендовал ферму в Провансе, наслышался едких провансальских шуток и в Париже любил иногда вставлять их с усмешкой в свою всегда сжатую речь. Многие знали, что ещё в Константинополе его бросила жена и что живёт он с тех пор с постоянной раной в душе. Он никогда и никому не открывал тайны этой раны, но иногда невольно намекал на неё, - неприятно шутил, если разговор касался женщин:
- Нет ничего более трудного, как распознать хороший арбуз и порядочную женщину..."
Бунин остановился, подумал и произнёс:
- Пожалуй, эту фразу герой должен говорить так, как сам слыхал её - по-французски...
Он сделал пометку и возобновил чтение. Речь шла о том, как однажды поздней осенью, в сырой парижский вечер герой рассказа забрёл в небольшую русскую столовую, каких в темных переулках возле улицы Пасси великое множество. И тут он знакомится с тридцатилетней официанткой. Между бывшим генералом и этой женщиной вспыхивает горячее чувство, полное зрелой нежности и вполне юного романтизма. Кажется, что эти несчастные люди, судьбы которых исковеркала гражданская война, теперь наконец-то обретут счастье. Но...
Иван Алексеевич читал финальную сцену:
"Через день, оставив службу, она переехала к нему.
Однажды зимой он уговорил её взять на своё имя сейф в Лионском кредите и положить туда всё, что им было заработано:
- Предосторожность никогда не мешает, - говорил он. - Любовь заставляет даже ослов танцевать, и я чувствую себя так, точно мне двадцать лет. Но мало ли что может быть...
На третий день Пасхи он умер в вагоне метро, - читая газету, вдруг откинул к спинке сиденья голову, завёл глаза...
Когда она, в трауре, возвращалась с кладбища, был милый весенний день, кое-где плыли в мягком парижском небе весенние облака, и всё говорило о жизни юной, вечной - и о её, конченой.
Дома она стала убирать квартиру. В коридоре, в плакаре, увидала его давнюю летнюю шинель, серую, на красной подкладке. Она сняла её с вешалки, прижала к лицу и, прижимая, села на пол, вся дёргаясь от рыданий и вскрикивая, моля кого-то о пощаде".
Бунин закрыл папку с рукописью. Никто не проронил ни слова - так были потрясены.
...Все последние дни погода вела себя вполне капризно: солнечное небо вдруг заволакивалось тяжёлыми набухшими облаками, наползшими откуда-то из-за Альп. Проливался обильный дождь, и вновь голубело небо.
В ясный безветренный вечер Бунин позвал Бахраха*: "На прогулку!"
Бахраху, ещё не успевшему хорошо обжиться в бунинском доме, такая прогулка по грасским окрестностям была внове. Бунин привычно-легко шёл по каменистой дороге, по-мальчишески размахивая прутом и обсуждая со спутником неудачные военные события последних месяцев.
Выждав паузу, Бахрах ловко перевёл разговор на более интересную для него тему - литературную.
- Я был потрясён, Иван Алексеевич, вашим рассказом "В Париже". Думаю, что ему суждено стать одним из шедевров вашего творчества, - искренне признался Александр Васильевич.
- Наперёд никогда не угадаешь, как сложится судьба того или иного произведения, - просто ответил Бунин. - Когда я писал "Деревню"**, то даже и думать не мог, что она произведёт столько шума. Ну а тут - всего лишь небольшой рассказ. Да и вовсе неизвестно, как сложатся события дальше: пока что печататься негде. Пишу про запас. Да и время такое, что не только от рукописей, от нас неизвестно что остаться может...
Он остановился, широко вздохнул сырой, напоённый осенней сырой прелью воздух. Снизу, из долины, медленно поднимался, сгущаясь вдали, белый молочный пар. Протяжно ревели коровы, трогательно и жалко детский голос выводил старинную французскую песенку, хлопали двери и ставни, хозяева этих древних лачуг лениво перекрикивались, готовясь отойти к раннему провинциальному сну. Темнота внизу, среди этих древних камней, всё более набирала силу, и в маленьких окошках то и дело зажигались розовые и жёлтые огни.
- Вот эта горная дикость всё переживёт, - задумчиво проговорил Бунин. - Как стояла она недвижимо тысячу лет назад, так и будет стоять твёрдо, нерушимо, с этим белёсым туманом, со звоном колокольцев овечьего стада, с торопливым ручьём, неиссякаемо бегущим вниз по отшлифованным столетиями белым камням...
- Скажите, Иван Алексеевич, а сюжет "В Париже" тоже выдуман вами?
Бунин ответил не сразу, залюбовавшись какой-то тучкой над Эстерелем. Тучка была фиолетово-синей, а снизу и особенно сбоку её как-то по-особенному освещал яркий запоздалый луч уходящего за горизонт солнца.
- Господи, в какой красоте живём! Как страшно, что придет день, и наши глаза не смогут наслаждаться этой первозданной прелестью, которая была миллионы лет до нас... - Его голос дрогнул, но он быстро взял себя в руки и сказал:
- Сюжет, конечно, выдумал... Но была со мной история, которая крепко запала в душу. Когда-то, ещё в двадцатые годы, когда я был ещё совсем молодой или, по крайней мере, чувствовал себя таким, пришёл однажды на улицу Тюрбиго, в редакцию "Последних новостей". Редакция, вы помните, размещалась на втором этаже, а на первом - кафе Дюпона, куда все мы любили захаживать.
Вот и в тот памятный день, после встречи с Милюковым, я заскочил туда выпить рюмку коньяку и чашечку кофе. В зале было довольно оживлённо, и я не без труда отыскал себе свободный столик.
Не разглядывая публику, опустился на стул и достал из кармана пиджака вёрстку рассказа, который шёл в воскресном номере "Последних новостей" и которую получил от Павла Николаевича, и стал эту самую вёрстку вычитывать. Вдруг я уловил - вы ведь знаете какой у меня острый слух! - обрывок фразы, произнесённый на русском языке:
- Терпение - медицина бедных!
Я поднял от вёрстки глаза и увидал любопытную пару. Ему было лет под пятьдесят, но выглядел он очень моложаво - весь какой-то подтянутый, прямой - отличная гвардейская осанка, ёжик коротких седеющих волос, очень спокойное и доброжелательное лицо, умные пронизывающие глаза.
Его спутнице - шатенке с красивыми густыми волосами, мягкими волнами спадавшими на плотные, чуть широковатые плечи, было немногим больше тридцати. Вся она светилась каким-то необыкновенным счастьем, любовью к своему спутнику. Она не отрывала нежного взгляда больших, чуть навыкате, серых глаз от его лица и громко, от души хохотала над каждой его шуткой.
Признаюсь, я невольно залюбовался этой парой и... немного позавидовал. Разве есть на свете большее счастье - любить и быть любимым? Конечно, нет...
Некоторое время спустя я вновь встретил их у Дюпона. Они сидели за угловым столиком, он, как и прошлый раз, был подчеркнуто-спокоен и заботливо-предупредителен к ней. Она - нежна, весела и непринуждённа. Он что-то сказал, она расхохоталась, привстала и вполне по-парижски сочно поцеловала его в губы.
Допив кофе, я бросил на них прощальный взгляд и вышел на улицу. Больше я их не встречал, но порой вспоминал с некоторой грустью: как редка такая любовь и как они должны быть счастливы друг другом...
И вдруг, спустя год или два, я куда-то опаздывал, выскочил на улицу Моцарта и прямо-таки налетел на женщину, одетую в глубокий траур. Она молча взглянула на меня крупными серыми и до боли знакомыми глазами. У меня внутри даже что-то дрогнуло от какого-то мистического ужаса. Я остолбенело взглянул на её красивое, бледное лицо, застывшее в каком-то смертельном отчаянии, и тут же вспомнил - это та самая незнакомка, которую встречал я у Дюпона!
Она даже, кажется, не услыхав моих извинений, заспешила прочь.
Какая трагедия произошла? Что заставило эту женщину, которую я видел прежде такой счастливой и беззаботной и спутнику которой я позавидовал, что заставило её облечься в траурные одежды? Никогда мне этого уже не узнать.
Всё это с необыкновенной остротой и даже болью я припомнил совсем недавно, когда, отпраздновав мой день рождения, я долго не мог уснуть. Лежал в постели и выдумывал события вокруг истории, невольным свидетелем которой я некогда стал.
Фантазия работала вовсю. Я легко представил себе сцену их первой встречи, по-молодому вспыхнувшей любви, согревшей их души, столько видевшие и перенёсшие и уже не рассчитывавшие на счастье. Но вот внезапно умирает её друг, бывший генерал. И она вновь остаётся в одиночестве, в пустой квартире чужого города, среди равнодушных и чужих людей... И она точно теперь знает, что счастья и любви ей больше не видать.
Из книги Валентина Лаврова "Холодная осень. Иван Бунин"
События происходят в 1940 году во Франции, Бунину 70 лет
* Александр Бахрах - литературный критик и мемуарист русского зарубежья, был дружен с Буниным. В годы Второй мировой войны жил вместе с семьёй писателя на их вилле и выполнял секретарскую работу. Они провели под одной крышей больше четырёх лет - вплоть до освобождения Франции в конце 1944-го. Бахрах написал книгу воспоминаний "Бунин в халате".
** "Деревня" - повесть Бунина 1910 года, воплотившая образ многострадальной русской деревни на фоне революции 1905 года и принёсшая ему известность. "Деревня" вызвала много споров, хотя её высоко оценил Максим Горький (который с тех пор считал Бунина главной фигурой в русской литературе), среди прочих. Повесть обычно считается первым шедевром Бунина.
Следующая публикация
Нет комментариев