Предыдущая публикация
Сергей Юрский.
Воспоминания о маме и папе.
Самые ранние воспоминания: мама всегда нарядная, хорошо пахнущая, никак не домашняя, а как бы откуда-то вошедшая. А мама последних лет – это женщина, преодолевающая свое одиночество: после смерти отца я старался чаще быть рядом и даже выступал вместе с ней на концертах, но это, разумеется, не могло вернуть нашу прежнюю жизнь.
Моя мама – Евгения Романова родилась оптимисткой. У нее было еще две сестры – Анна и Раиса и брат Яков. Анна была строгая, Раиса – печальная, а Яков – талантливый озорник. Он работал инженером, ходил всегда в белом и слыл джазменом. Тетя Аня была серьезным ученым в текстильной промышленности.
Мама блестяще окончила консерваторию. К окончанию родители подарили ей прекрасный кабинетный рояль – коричневый Tresselt. Она собиралась концертировать. В репертуаре – Шопен, Рахманинов, Скрябин. Но... Петроград, 1920-е годы... Какой уж тут Шопен.
К 1930 году мама увлеклась театром, сочетанием музыки и движения, ритмикой, системой Далькроза. Группа энтузиастов создала агитационно-экспериментальный Театр-Клуб. Режиссер и главный актер театра – Юрий Сергеевич Юрский (Жихарев) – влюбился в красивую пианистку. Они поженились. Отметили этот союз в шумной компании 23 сентября и потом никогда эту дату не забывали.
Я родился в Ленинграде, но уже нескольких месяцев от роду оказался в Саратове. Причина – ссылка, в которую отправляли нашу семью за дворянское происхождение отца. Впрочем, нам еще повезло: Саратов – это не Магадан. Там мы прожили два года, а потом вернулись в Ленинград. Получили комнату! Большую – 26 метров. Правда, в густонаселенной коммуналке, но зато в самом центре, напротив Аничкова дворца. Рядом был цирк, худруком которого и назначили Юрия Сергеевича.
В детстве я был свидетелем артистического таланта отца: его умения рассказывать истории, анекдоты, умения показывать, его чтения стихов, его живой мысли, всегда сверкающей в оценках и суждениях. Но свидетельствовал я также и смертной тоске отца, его мучительному раздвоению – искренней вере в идеалы и осознанию реальности как смеси фальши и насилия – и обостренному чувству вины. Мы жили не просто скромно, мы жили бедно. Но понимаю я это только сейчас. А тогда... все обволакивалось отцовским юмором, его фантазией, его совершенно аристократическим умением довольствоваться минимальным.
РАБИС – теперь это слово забыто, а мама и папа были РАБИС – работники искусства. У РАБИС был свой дом отдыха под Сочи.
В 1941-м мы отдыхали там вместе. Плескалось Черное море. Главный цвет одежд был белый. Циркачи окружали известного режиссера Юрия Юрского. Красота и веселье!
Но война превратила курортное побережье в месиво неразберихи и паники. И началось движение в медленно шевелящихся поездах не туда, куда едешь, а туда, куда везут. Мы ехали в Ленинград, в который нас уже не пустили. Добрались до Москвы. Отец остался в Москве, а мы с мамой двинулись дальше – на Урал. В Свердловске не нашлось пристанища и работы. Дальше был Ташкент, потом Андижан. Трудное, голодное время, но мама всегда была оптимисткой. И с маленьким ребенком на руках (то есть со мной) создала и возглавила в Андижане, набитом эвакуированными, первую детскую музыкальную школу. Невероятно, но в этих тяжелейших условиях, где не хватало еды и жилья, занятия музыкой отвлекали детей. Впервые в жизни у мамы появилось свое дело. Не общее, где она «одна из», а свое, когда несешь ответственность за все.
Но тут папу назначили худруком Московского цирка, и он вызвал семью в столицу. Мама оставила свое детище, потому что главный в семье муж и его судьба определяет все. Жилья не было. Но в углу циркового коридора, рядом с гримерными, освободили для руководителя 1,5 комнаты от бывшей бухгалтерии. Туалет общий на весь коридор.
Как все женщины цирка, мама пыталась шить босоножки и продавать их на рынке, но это ей давалось с трудом. Не сравнить с игрой на рояле…
Инструмента у нас не было, а на другой стороне коридора, в клоунской студии, пианино стояло. В выходной день, бывало, когда затихал коридор, из-за клоунской двери раздавался Рахманинов.
Так мы и прожили целых 5 лет за кулисами Московского цирка на Цветном бульваре. У отца было много друзей в самых разных областях искусства, и он их всех привлек к работе. Исаак Дунаевский писал музыку для новых программ, Рындин оформлял арену изумительными коврами, на которых в интермедиях танцевали выдающиеся балерины Большого театра. Ханов громовым голосом читал стихи пролога.
Часто отец княжеским жестом распахивал дверь и восклицал: «Жека (так он называл маму), у нас гости!» И в комнату входили знаменитости.
При цирке образовалась студия разговорных жанров. Бывшие фронтовики ринулись в клоуны. Среди первых поступивших был Юра Никулин. Музыкальные дисциплины «разговорникам» преподавала моя мама.
Но вдруг все оборвалось. Среди многочисленных и ужасных разгромов в разных областях науки и искусства состоялся и разгром циркового руководства. Отец был снят с работы и исключен из партии. Формулировка – «за формализм в цирковой режиссуре и неправильный подбор кадров». Мы вернулись в родной Ленинград, если не к разбитому корыту, то к пятнистой с трещинами ванной – единственной на 27 жильцов коммунальной квартиры на Толмачева.
3 года отец был безработным. Пытался восстановить свои права, былые связи. Не получалось. Начал пить. Денег не было. Продавали вещи из прежних запасов. И тогда мама взвалила на себя спасение семьи. Стала давать частные уроки. Звучал все тот же коричневый Tresselt, раздражая соседей. Потом она устроилась педагогом в детскую музыкальную школу. И начался ее ежедневный путь через Литейный мост в любую погоду – 5 километров пешком.
Мне нечем возместить мой долг перед мамой. Только памятью... Мне некому объяснить то, что сам я понял с таким опозданием, – она была носителем театрального таланта высокой пробы. Она была важнейшим моим режиссером в течение многих лет. Мама не научила меня играть на рояле (виной тому только я сам), но научила меня музыке. Ее придирчивость, неуступчивость в оценках всего, что я делал и показывал ей в виде проб, все то, что так сильно раздражало и обижало меня тогда, потом оказалось школой гармонии, школой СООТВЕТСТВИЯ замыслу и выявлению ритма и смысла – целого и его образующих.
Потом фортуна снова повернулась к папе лицом, и началась активная деятельность. Он успешно поставил несколько спектаклей в Театре комедии, стал начальником театрального отдела Управления культуры Ленинграда, худруком Ленконцерта. При этом мы по-прежнему жили в коммунальной квартире. И по-прежнему не было денег.
Отец отговаривал меня от театра (и отговаривал, и завлекал одновременно) иногда таким образом: «Знаешь наизусть первую сцену Хлестакова? Давай сыграем: ты – Хлестакова, я – Осипа, а мама пусть судит. У тебя роль выигрышная, у меня – невыигрышная, кто кого переиграет?»
Стали играть. И хотя мама всей душой желала мне победы и сочувствовала, отец переиграл. Мы с ней оба хохотали над «невыигрышным» Осипом, я бросил играть и сдался. Отец сказал: «А ведь я не играл 20 лет. Если хочешь быть актером, ты должен меня переигрывать». И шутка, и забава, и горечь, и… школа. Отец был режиссером-профессионалом, но у него никогда не было достаточно времени для меня. Когда его творческая жизнь наладилась, он работал с утра до вечера. И он так рано умер. Я был еще студентом, когда его не стало.
А мама отдала многие часы и долгие годы, чтобы без готовых формул и проповедей внедрить в мое сознание музыку слова. И нельзя сметь произносить слова со сцены, если ты не почувствовал, не отыскал внутреннюю музыку именно этого текста. В этом и есть творчество актера.
Смерть отца была ужасна своей внезапностью. У него было много работы и много неприятностей в Ленконцерте. Начался Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Да еще параллельно в их единственной с мамой комнате отец затеял ремонт. Что такое ремонт комнаты внутри коммунальной квартиры в 1957 году, знают только те, кто тогда жил. В июле мы втроем вырвались из всех забот и уехали в дом отдыха Комарово под Ленинградом, куда ездили каждое лето. Прошла неделя. 8 июля случилась смерть. «Скорая помощь» не успела.
Толпы людей на похоронах в Театре эстрады. Потом мы с мамой уехали на целый месяц на Волгу – так советовали друзья. В ту же осень я стал актером в театре, и надо было продолжать учебу в институте. И вообще, началась моя взрослая жизнь.
Маме предстояло одиночество, она любила один раз. Но было мужество, были силы и была музыка. Успехи учеников стали ее радостью. Она сама стала учиться – появилось время для этого. Ее увлек семинар знаменитого органиста Браудо. Его систему она стала внедрять в свои занятия. Мама каждый день начинала с гимнастики – общей и специальной гимнастики для пианиста. Почти учебником стала для нее философско-медицинская книга Мечникова «Уроки оптимизма». В летнее время мама обязательно уезжала в путешествие. Побывала даже за границей, в Румынии. Она много читала. Тайно начала вести дневник и писать стихи. О смене времен года, о том, что и в осени есть радость. Спасала опять же музыка – часто ходила в филармонию.
Мама гордилась мною, радовалась. Но никогда – говорю это совершенно определенно теперь, через много лет, через неоднократно проверенные воспоминания, – никогда она не становилась «мамочкой», восторженной поклонницей, принимающей все, что делает ее сын, и оберегающей его от любого укора. Она и в восприятии была истинным музыкантом и артистом. В ней звучал камертон точного чистого звука, и по нему она мерила все, что претендует называться искусством.
Утром 25 апреля 1970 года мы с Наташей Теняковой решили расписаться. В десять утра в загсе на проспекте Маркса, кроме нас, было двое свидетелей и мама. Все прошло быстренько. И вернулись мы на такси всё в ту же мамину комнату. Стол был накрыт заранее. Скатерть белая. Вино, колбаса, сыр, шпроты. Посидели минут тридцать и... на работу! День субботний: утренний и вечерний спектакли. Мама была радостной. Наташа ей нравилась. Она даже (впервые!) заговорила, что готовится стать бабушкой. А вообще это звание к ней не шло. Евгения Романова-Юрская была дамой.
В навороте событий следующего года было все – надлом жизни в театре, съемки фильма, невероятное количество спектаклей в Ленинграде и на гастролях. Но все пронзила болезнь мамы. Профессор Снежко в откровенном разговоре не оставил надежды. После операции маму перевезли к нам, на Московский проспект. Только тут довелось ей проститься с комнатой в коммуналке, в которой она прожила с перерывами 30 с лишним лет.
И вот в июле мы с Наташей играем спектакль «Лиса и виноград» в городе Куйбышеве. Седьмого приходит телеграмма о том, что маме совсем плохо. Товстоногов отменил спектакль, я полетел. Но опоздал. 8 июля, в день смерти отца, только через 14 лет, я увидел мою маму, которой уже не было. Мне рассказали, что мама держалась мужественно.
…Мне странно, что теперь я старше моих родителей. Но я по-прежнему в мыслях смотрю на отца и маму снизу вверх. Восхищаюсь их стойкостью, их талантом, их самоотверженностью. Их могилы в одной ограде. Деревья, которые тогда только посадили, теперь высокие. Такие высокие, что надо сильно задрать голову, чтобы увидеть вершину.
С.Юрский,Н.Тенякова с дочерью Дашей.
Следующая публикация
Комментарии 2