Prosodia

Евгений Баратынский * * * Сначала мысль, воплощена В поэму сжатую поэта, Как дева юная, темна Для невнимательного света; Потом, осмелившись, она Уже увёртлива, речиста. Со всех сторон своих видна, Как искушённая жена В свободной прозе романиста; Болтунья старая, затем Она, подъемля крик нахальный, Плодит в полемике журнальной Давно уж ведомое всем. (1838) ❓Чем это интересно: комментирует поэт Вячеслав Куприянов Поэзия содержит «мысль», которая остается темной, если в нее не вникнуть силой своего внутреннего света. Но и «свет» может быть невнимательным к мысли, если свет –синоним двора или элиты. Если взять современную нам «элиту», то в нее не входят ни поэты, ни мыслители. Н. А. Полевой («Сын Отечества», 1838), Сенковский и Белинский не оценили этого стихотворения, они сами были полемистами и журналистами. Первенство поэзии по отношению к прозе будет утверждено в русской философии языка А.А. Потебней, который полагал прозу вырожденной поэзией. Отсюда поэзия будет царствовать в Серебряный век и далее, а русская стиховая культура надолго будет очарована метром и рифмой, не печалясь утратой «мысли». «Поэзия произросла из древа жизни, а проза – из древа познания» (Святитель Николай Сербский). «Крик нахальный» – это уже наше время господства массовой коммуникации, Баратынский словно предугадал его. «Фельетонная эпоха» –назовет это время Герман Гессе. О читателях газет потом лучше всех напишет Марина Цветаева. «Ведомое всем» определяет интересы толпы, организованная бессмыслица посредством массмедиа управляет этой разрозненной толпой. «Глупцы не чужды вдохновенья», –сетовал Баратынский в другом своем стихотворении; у сентиментальных глупцов более широкий круг читателей, которым более приятна «раздутая капуста», нежели цветущий лавр. Не обманывался и Пушкин: «Печной горшок тебе дороже…» и – «Поэт, не дорожи любовию народной…». Баратынский, можно сказать, предвидел парадоксы массмедиа, описанные в разгаре ХХ века Маршаллом Маклюэном, а в учебнике «Общая филология» (1996) объясненные академиком Ю.В. Рождественским через понятие «фактуры речи», где он начинает с мудрости пословиц и поговорок. Баратынский, правда, отнесся к поговоркам с некоторой иронией: …Что, наконец, подсмотрят очи зорки? Что, наконец, поймет надменный ум На высоте всех опытов и дум? Что? Точный смысл народной поговорки. Философ Г.Г. Шпет находит здесь «надменность ума»: «Как странно, что эта мысль облечена в пессимистическое выражение! Как будто здесь не указано на постижение величайшего из уповаемых чудес!...» («Эстетические фрагменты»). Мысль трудна, мыслитель одинок. Это одиночество заметил Пушкин: «Баратынский принадлежит к числу отличных наших поэтов. Он у нас оригинален — ибо мыслит…» Современнику более близка чувственная мудрость Батюшкова («Мой гений»): «О, память сердца! Ты сильней / Рассудка памяти печальной…» У Пушкина как бы наоборот: от сердца – «горестные заметы», от ума – холодные наблюдения, но он же ищет единства этих противоположностей: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Мысль в поэзии остается редкой, не всегда понятой, не всегда веселой и не всегда желательной. А «болтунья старая» ближе к нашему времени перекочевала и в поэзию, при этом она несколько помолодела.

Георгий Иванов * * * Синеватое облако (Холодок у виска) Синеватое облако И ещё облака… И старинная яблоня (Может быть, подождать?) Простодушная яблоня Зацветает опять. Всё какое-то русское (Улыбнись и нажми!) Это облако узкое, Словно лодка с детьми, И особенно синяя (С первым боем часов…) Безнадёжная линия Бесконечных лесов. ❓Чем это интересно: Влада Баронец Ранний Иванов многоцветен: например, сборник «Вереск» отличается изобразительностью, описательностью и пестрит «медной луной», «красными фраками», «янтарно-жёлтым лоском», «розовой пеной», «шёлком зелёным», «алым вечером» и т.д. Но, начиная со сборника «Розы», пестрота исчезает, а те цвета, которые остаются в текстах, отдаляются от своего языкового значения, превращаясь в символы, узнаваемые черты ивановского творчества. Синий цвет в разных его оттенках постоянно присутствует в зрелых стихах Георгия Иванова. Поэт делает его универсальной метафорой, полное содержание которой с трудом определимо: синий может означать «даль», «холод», «одиночество», даже «Россию» («синие сумерки нашей страны»). Еще одна примета ивановской поэзии, присутствующая уже не в образной, а в синтаксической структуре стихотворения «Синеватое облако», – парантеза, на которой оно построено целиком. Основной текст и текст в скобках образуют два параллельных сюжета: первый описателен, статичен и на первый взгляд как будто не имеет четкого субъекта, а второй – это как раз место, куда помещен субъект, обсуждающий с самим собой самоубийство. Две линии текста все время перебивают друг друга; смысловые и эмоциональные контрасты между ними создают напряжение, из которого и вырастает художественный эффект. Георгий Иванов добивается его минимальными средствами: парантеза позволяет вести обе линии, не связывая их между собой синтаксически или логически. Графическая организация каждой строфы и внутренняя целостность каждого из сюжетов, несмотря на внешнюю разорванность, достаточны, чтобы читатель опознавал их и при этом воспринимал во взаимодействии друг с другом.

Иосиф Бродский: главные стихи с комментариями – часть первая Ко дню рождения Иосифа Бродского Prosodia представляет анализ пяти ключевых стихотворений поэта. Это «Рождественский романс», «Остановка в пустыне», «Не выходи из комнаты…», «1972 год», «…и при слове “грядущее” из русского языка…». Фактически получился очерк поэтики Бродского с 1961 по 1976 год.

Вадим Андреев: не сын я, а только пасынок 20 мая 1976 года умер Вадим Леонидович Андреев. Prosodia вспоминает поэта-эмигранта его неожиданным стихотворением о Ленине.

О перекличке поздних стихотворений Бориса Рыжего и Дениса Новикова.

🗂 Русский поэтический канон 🗂 Осип Мандельштам * * * Бессонница. Гомер. Тугие паруса. Я список кораблей прочел до середины: Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный, Что над Элладою когда-то поднялся. Как журавлиный клин в чужие рубежи, – На головах царей божественная пена, – Куда плывете вы? Когда бы не Елена, Что Троя вам одна, ахейские мужи? И море, и Гомер – все движется любовью. Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит, И море черное, витийствуя, шумит И с тяжким грохотом подходит к изголовью. (1915) ❓Чем это интересно: комментирует литературовед Ирина Сура Стихотворение написано в Коктебеле, примыкает к ряду «античных» стихов 1915 года, крымское пространство в нем совмещено с Элладой, а настоящее личное время поэта включает в себя непосредственное переживаемое им прошлое – реальность гомеровского эпоса, с которой он вступает в диалог. «Список кораблей» – длинный перечень греческих полководцев с указанием тех мест, из которых они приплыли на кораблях к Трое («Илиада» Гомера, вторая песнь). Этот список превращается у Мандельштама в журавлиный клин, как будто вылетающий из книги в небо Эллады. Во второй строфе прошедшее время переходит в настоящее, поэт уже реально присутствует при событиях, описанных в «Илиаде», хочет понять их суть и причину. «Божественная пена» – подобие диадем, царских венцов. Вопросы к «ахейским мужам» носят характер риторический и разрешаются в третьем катрене: ответ на все – любовь. «Море» и «Гомер» – зеркальная анаграмма, фиксирующая визуальным и фоническим образом условную альтернативу жизни и искусства, к ней и относится последующий вопрос автора: «Кого же слушать мне?» Выбор сделан в пользу жизни: Гомер умолкает для поэта, слух его переключается на шум моря, и тут море вообще, объединяющее поэта с греками, превращается в конкретное черное (Черное) море – здешнее, очень близкое. При этом выбор реальности осложнен и обогащен отсылками к Данте и Пушкину, двум любимым поэтам Мандельштама, ср.: «Любовь, что движет солнце и светила» (финальный стих «Божественной комедии»), «Лишь море Черное шумит…» (финал «Путешествия Онегина»).

Пётр Вяземский *** Жизнь наша в старости – изношенный халат: И совестно носить его, и жаль оставить; Мы с ним давно сжились, давно как с братом брат; Нельзя нас починить и заново исправить. Как мы состарились, состарился и он; В лохмотьях наша жизнь, и он в лохмотьях тоже, Чернилами он весь расписан, окроплен, Но эти пятна нам узоров всех дороже; В них отпрыски пера, которому во дни Мы светлой радости иль облачной печали Свои все помыслы, все таинства свои, Всю исповедь, всю быль свою передавали. На жизни также есть минувшего следы: Записаны на ней и жалобы, и пени, И на нее легла тень скорби и беды, Но прелесть грустная таится в этой тени. В ней есть предания, в ней отзыв, нам родной, Сердечной памятью еще живет в утрате, И утро свежее, и полдня блеск и зной Припоминаем мы и при дневном закате. Еще люблю подчас жизнь старую свою С ее ущербами и грустным поворотом, И, как боец свой плащ, простреленный в бою, Я холю свой халат с любовью и почетом. Между 1874 и 1877 ❓Чем это интересно: комментирует Рыбкин Павел Образ халата – один из центральных в поэзии Вяземского. В этом стихотворении он еще и окроплен чернилами, чьи пятнам автору дороже любых тканых узоров, то есть становится символом сразу и жизни, и ремесла поэта. И один тематический узор здесь угадывается сразу. Как в самом начале пути поэт прощался со стихами, так он еще в сентябре 1817 года простился и с халатом. «Прощание…» отразило настроения Вяземского после назначения на службу в Варшаву, того самого которое привело сначала к «Унынию», а затем и к «Негодованию». Оно также отражало содержание эссе Д. Дидро «Сожаления о моем старом халате, или Совет тем, у кого вкус больше, чем удача» (1772). В этих стихах, по словам Л. Гинзбург, халат служит символом «беззаботности, материальной независимости и дилетантизма», а по словам В. Перельмутера – это еще и символ «частной жизни, прожитой “у себя”, дома, вне соображений карьерных и политических, диктующих произносить не то, что на уме, но то, чего ждут от тебя услышать». Следует добавить, что для самого Вяземского это еще и важнейший символ непринужденной игры, улыбки, «шутки легкокрылой», без которых для него настоящая поэзия невозможна – именно в этом смысле ему «жалок любовник муз постылый, / Который нег халата не вкушал», а следовал только правилам, уставам, канонам, требованиям моды. Весьма показательно, кстати, что при «заговенье стихами» халат, хоть и остается символом частной жизни, но – через прозу («года к суровой прозе клонят») – связывается уже не с игрой и с шутками, а с благочестивым браком. Словно бы предчувствуя, что серьезное служение на благо страны может не получится, поэт просит свой халат, чтобы тот принял его обратно в свои объятия. Так оно и происходит в стихотворении «На прощанье» (на сей раз это, впрочем, всего лишь прощанье с дачей в Лесном под Петербургом перед длительной поездкой за границу). Вяземский пишет: Когда мой ум в халате, сердце дома, Я кое-как могу с собою ладить, Отыскивать себя в себе самом И быть не тем, во что нарядит случай, Но чем могу и чем хочу я быть. Наконец в последнем прощальном – теперь уже с самой жизнью – стихотворении старый халат становится ее всеохватным символом. Видимо, недаром, как обратил внимание В. Перельмутер, в иконографии Вяземского, особенно в поздние годы, так много портретов в халате. Поэт подчеркивает «минувшего следы», «ущербы» и «грустные повороты» на жизненной ткани. Здесь они как раз служат знаками того, что прожита она была всерьез, а не шутя. Вспоминаются строки из далекого будущего, например, из «Двадцати сонетов к Марии Стюарт» (1974) И. Бродского: «К подержанным вещам, / имеющим царапины и пятна, / у времени чуть больше, вероятно, / доверия, чем к свежим овощам. / Смерть, скрипнув дверью, станет на паркете / в посадском, молью траченном жакете». Смерть, хотя и давно ожидаемая, явилась к Вяземскому не мирно и по-домашнему. Как пишет В. Бондаренко, она была «страшной, тяжелой, неопрятной, какой-то торопливой, скомканной. Вяземский уходил так, как если бы он был поэтом XX или даже XXI века». Князь измучил своего камердинера. Вскидывался посреди ночи и начинал то невнятно диктовать какие-то письма, то записывать что-то прямо на голой столешнице и потом спрашивать, куда слуга девал его записи. Потом он начинал материться, причем делал это виртуозно и гораздо чище, чем диктовал, «отчеканивая каждое слово». Потом попросил записную книжку и начал вносить в нее путаные замечания о стихах Хемницера, последнем, что он прочитал в своей жизни. И тут следует вспомнить смерть Василия Львовича Пушкина. Его великий племянник о последних часах дяди написал А. Плетневу: «Бедный дядя Василий! Знаешь ли его последние слова? Приезжаю к нему, нахожу его в забытьи, очнувшись он узнал меня, погоревал, потом помолчав: как скучны статьи Катенина! и более ни слова. Каково? Вот, что значит умереть честным воином, на щите…» Вяземский с его предсмертными записками об Иване Хемницере тоже умер честным воином. Не зря же он холил «с любовью и почетом» свой халат, как боец – простреленный плащ.