Предыдущая публикация
Мария Семёновна подняла на нее удивлённые глаза.
Она хорошо знала своего завуча, была когда-то Ольга ее ученицей. Привыкла к ее деловой холодности, строгой честности, некой педагогической суровости и спокойствию.
Ольга носила черные деловые костюмы, не терпела разгильдяйства и пошлости, была моралисткой и, уже можно сказать, старой девой – Ольге шло к сорока, а замуж она так и не вышла.
Марье Семеновне все время казалось, что для умиротворённости Ольге все ж не хватает простого бабьего счастья.
Сейчас на лице завуча проглядывалось невероятное волнение. Такой ее директор видела только перед областной аттестацией школы.
– Меры? За что меры, Ольга Андреевна?
– А за то. За то что мать мою унижает, меня, брата моего – офицера, между прочим.
– Ах, вот ты о чем...
Марья Семёновна вздохнула, медленно сняла очки.
Трудовик Андрей Васильевич, которого все в педколлективе уж давно звали Василич, приходился Ольге Андреевне отцом. Марья Семёновна слыхала уж давно, что появилась у него женщина, помимо жены. Весть была, и впрямь, невероятная.
Как-то любовницей называть эту женщину было странно. Во-первых, сам Василич ничуть не походил на ловеласа – почти сорок лет прожил с единственной женой, а во-вторых, эта самая "любовница" в том смысле, в каком фибрами понималось это слово, совсем не подходила на эту роль.
Работала женщина на почте, ей было под шестьдесят. Тяжёлая в бедрах, высокая, с больными в венах ногами и тихим нравом. Была она не местной, вдовой с выросшими и разъехавшимися детьми, жила в старом доме совсем недалеко от почтамта.
И представить себе было трудно, что она сможет увести из крепкой семьи мужика. Да ещё какого – седого пенсионера за шестьдесят, которому уж скорее пора собираться на покой, а не уходить в загулы.
– А я думала решили вы всё. По-семейному. Думала, успокоился Василич.
– Ага. Как же! Он уходить от матери собрался. Сейчас разговаривали, не слышит он меня..., – Ольга чуть не плакала, – Марь Семёновна, поговорите, а, пожалуйста ... Может Вас хоть послушает, ведь Вы постарше его. Ой, простите...
– Да ладно тебе, – махнула рукой директриса, – Только и не знаю... Чего я ему скажу-то?
– Ну, скажите, что мать Вам жалко. Убивается... Что стыдно это, в таком-то возрасте. Разве не стыдно? Столько лет прожить и – на тебе!
– А мать-то как? Что, правда, убивается?
– Ох, – Ольга махнула рукой, – Вы ж ее знаете. Горюет, конечно. Но... Она ж все время сильной была. Вот и сейчас кричит, пугает его да ругается. Грозится дома запереть.
– А чем пугает-то?
– Чем? Чем она может напугать. Что денег ни копейки ему не отдаст, что голым уйдет, что пенсию его себе оставит.
– Так ведь ... Я так понимаю, не испугался он?
– Да где там, – Ольга уже утеряла напряжение, привалилась к спинке стула, достала платок, утирала набежавшие слезы, – Я вот всё думаю: разве можно так? Столько лет душа в душу...
– Душа в душу говоришь? Ох, Оленька... Когда душа в душу, так не поступают. Ладно, – вздыхала Марь Семёновна, – поговорю я с ним. Чай, уж не первый год вместе работаем. Имею право.
***
Три года назад в родной деревне Софьи случился пожар. Посреди деревни пролегал глубокий яр, который просыхал только в самую жару. Это спасло половину улицы. Дом Софьи сгорел. Еле успела она вытащить на своей спине неходячую старуху мать.
Парализованная мать выла, лёжа на траве, глядя на горящую ярким факелом хату, искала глазами дочь, а та бросилась выпускать скотину, сгоняла с насестов переполошившихся кур.
Когда вернулась к матери, над ней уж склонились соседи, она стонала – видать случился удар. Умерла мать уже в больнице, рядом с дочкой, Софья держала ее за руку.
Софья благодарна была своему сыну. Приехал, помог с похоронами, забрал Софью тогда с собой. Но долго Софья в семье сына не прожила. Поняла, что лишняя.
Здесь, под Воронежем, в селе Милаево, жила когда-то ее умершая мать. Дом этот остался им с сестрой, а по наследству теперь и Софье. Впрочем, сам дом занимал двоюродный брат с семьёй, а пристройку использовали частично, в том числе и как кладовую. Вот сюда-то и приехала Софья, пошла работать на почту.
Знакомых тут у нее не было. Родня ещё дулась, обиженная, что, хоть и законно, но все ж свалилась родственница, как снег на голову. Но вскоре Софья обросла знакомствами – почтальон в селе – фигура значимая. Особенно полюбили ее старушки, за пенсию.
А пристройка ее требовала ремонта. Так и появился в ее жизни нанятый работник – Андрей Васильевич.
Разве жена его Клавдия могла б выдержать, что сидит с обеда после уроков он дома, бездельничает? Хоть бездельничать Василий не умел никогда. Когда начал работать в школе, зазывал он во двор мальчишек, они что-то мастерили.
Клава пилила его за то, что тратит время впустую, отправляла на подработки. И уж много лет, как Василич нанимался на ремонты. Мужик он был рукастый, сноровистый, умел всё. Его знали в селе, "стояла" на Василича очередь. Мог он выложить баньку и поставить забор, оштукатурить квартиру и провести электрику, выкопать яму под уличный туалет и положить современную плитку в квартире.
Он обедал после школьных уроков дома и уходил до вечера. И даже в выходные всегда была у него работа. А Клавдия складывала заработанное по кучкам и облегчённо вздыхала: слава Богу, денежка у них теперь есть, не хуже других живут. Сын уж давно живёт своей семьей, переезжает с места на место, потому что военный, а Ольга тут, правда в своей отдельной квартире, которую получила от школы, как сельский учитель.
Живи да не горюй!
И тут такая напасть! Доложили, что седой уж Василич подживает с почтальоншей соседнего села. И ладно б с молодой, так нет – старше Клавы на год.
Сначала Клавдия не поверила, на людях даже посмеялась. А потом сложила сложимое и поняла, что так оно и есть. Мужа своего знала она давно, раскусила.
– Ах, скотина ты чертова, кобелина! Чего творишь-то! А о детях подумал, а обо мне? Как мне людям в глаза смотреть?
Он сжал ложку в кулак, молчал. А потом вдруг выдал:
– Развестись нам надо, Клавдия.
– Чего-о? Развести-ись? Сейчас! Разбежалась! Чтоб я своего мужика какой-то шалаве отдала? Кто она такая? Она тебя выхаживала что ли, когда ты с инфарктом лежал, она детей твоих пестовала, она с тобой на Мангышлаке в кибитке жарилась? Ничего ты не получишь, вот, – и она протянула ему крупный кукиш. Ладони у нее всегда были крупные, руки – сильные.
Василич грустно посмотрел за окно. Через забрызганное дождём и снегом окно был виден его добротный двор. Все там сделано его руками – стол дубовый, скамейки со спинками, высокий забор поставили совсем недавно. А сидели ли они с Клавдией на этих скамьях. Ну, разве что, когда собирались застолья. А вот так, вдвоем – да никогда.
А перед глазами – другой дворик. Огороженный поломанной чугунной решеткой, с зарослями измельчённой мальвы по осени, большой опавшей липой и черной старой скамьей. Двор Софьи.
И так хочется туда, в тот двор.
Клавдия рассказала беду Ольге, дочери. И та вытаращила глаза.
– Что? Это шутка такая, мам?
– Да уж какая шутка, если давеча мне Верка Баринова все подробности поведала. Давно уж у них, с полгода. А я, дура, и не догадывалась. Ну, вижу, что он все в Милаево бегает, ну, так ведь, думала, недоделки там. Чё я, слежу что ль за его работою? А он к полюбовнице... Ой, Олюшка! Чего делать-то,– завыла мать.
– Я поговорю с ним, мам.
Клавдия достала платок, высморкалась, и махнула рукой.
– Ай! Толку-то. Я вот что решила. Мужика не отдам. Как мы без его? Это я его таким сделала, что и пенсия, и зарплата, и калым. А значит, никому не отдам. Пошли все лесом. Он у меня в Милаево –больше ни ногой. В Клементьевке – пусть, да тут у нас. А туда больше не поедет. Я теперь следить буду, знать, где нанимается. Деньги у него все заберу, паспорт, одежу похуже дам. Никуда не денется.
И вроде улеглось всё, успокоилось. Ольга даже и не говорила с отцом, не совестила. Видела, что изменился он, вроде как будто стыдится ее, глаза отводит. Но он ведь и раньше разговорчивым не был.
Казалось, нужна ему тишина, что в тишине хорошо ему. А мать вообще не умела молчать, она постоянно ворчала, осуждала кого-то, выражала недовольства вслух. Он морщил лоб, эти ее ворчания мешали ему просто быть одному, заниматься своими делами. Он уходил в самые дальние углы двора, замыкался, и только там чувствовал себя счастливым. Он постоянно что-то мастерил, глаза его загорались, а на лице блуждала улыбка.
– Где отец-то?
– Где ему быть? Чай, опять за сараем прячется.
Дом, который выстроил и продолжал украшать и ремонтировать отец, принадлежал целиком матери. Там хозяйничала она, вольготно росли дети. И только отцу места не находилось.
Потихоньку и все его вещи перекочевали в сарай. Но и там хозяйничала Клавдия, задвигая мужа в угол. В дом он заходил обмыться, поесть и поспать.
Рядом с отцом частенько лежал дворовый пёс Венька. Были они неразлучной парой.
Но добром ничего не кончилось. По весне выяснилось, что отец из Клементьевки за пять километров ходит пешком к своей почтальонше. Доделает там всё, и идёт к ней. Когда мать спросила – так ли это, честно сказал, что так.
– Прости меня, Клавдия. Уходить мне надо. Уж не взыщи.
Вот тогда и подключилась Ольга. Решила она начать с любовницы отца. Неужто не понимает, что в семью лезет, гадина?
Направилась Ольга в Милаево в рабочее время, надеясь застать и пристыдить бабенку прямо на почтамте. Строгий черный костюм под пальто, сведённые брови. Как отчитывать плохого ученика поехала.
Шла весна. Уже пригревало солнце, потаял снег, рыжая от прошлогодней травы земля оживала, готовая встретить зелень. Ольга вышла из автобуса и направилась к почте.
– Ой, спасибо тебе, Софьюшка-голубушка. Дай тебе Бог здоровьишка. Чё б я без тебя..., – старушка в пуховом платке не по погоде выходила с почты, благодарила за что-то почтальоншу.
– Не хворайте больше, тёть Дусь. А коли чего, прибегу. Не сомневайтесь.
Голос мягкий, тихий, податливый. Женщина домашняя: нежные складки на шее, вязаная кофта, черная юбка, полноватая, со старомодной гулькой из косы.
В углу небольшого, но уютного почтового зала пожилая женщина перебирала письма. Ольгу как-то сбил внешний умиротворённый вид почтальонши, этот добрый разговор со старушкой, расхотелось скандалить с ходу, да и человек тут присутствовал посторонний. Она начала разглядывать открытки на стенде. Уйдет же посетительница. Но та не спешила.
Почтальонша присмотрелась к молодой особе, и вдруг неожиданно спокойно спросила:
– Здравствуйте! Вы же Оля, да?
– Ольга Андреевна, – натянула маску строгости Ольга, – Нам бы поговорить наедине, – она повела глазами на женщину в углу.
– Тёть Мил, – обратилась почтальонша к той, – Побудешь тут, я выйду ненадолго.
– Конечно, Сонюшка.
Почтальонша спокойно надела на голову шарф, пальто, они вышли через боковой ход, оказались за углом почтового здания. Здесь был тихий закуток.
– Скажите, у Вас же есть дети, насколько мне известно, – начала Ольга издалека.
– Да, сын и дочка. Есть.
– Они знают о Вашей... о том, что Вы рушите чужую семью? – Ольга говорила грудным учительским голосом, от обиды раздувая ноздри.
– Об Андрее Васильиче? Да, знают. Дочка волнуется за меня, а сын так вообще ругает. Считает, что предаю память отца. Даже приезд отменил, жаль мне, – как-то совсем просто и откровенно ответила любовница отца.
– А Вы считаете, что это не так, да? Не предаете?
– Так или нет, Бог рассудит, – она смотрела на Ольгу прямо.
– Хорошо. Перед детьми родными не стыдно Вам, значит. А перед матерью моей, передо мной, перед братом моим? Вы не боитесь ничего, да?
– Боятся? Да чего уж мне бояться. Я ведь ему говорила, Оленька. Нельзя так. Перетерпим давай, уймется душа. А он свое: "Моя не уймется, да и твоя. Нельзя нам уж друг без друга."
– Ой, глупости какие! Всё от женщины зависит, развернули б его, да и делов. А Вы ж сами и привечаете.
– А как иначе-то? Не умею я иначе. И рада бы, да уж, видать, не сможем мы. Лучше человека я и не встречала, чем отец Ваш, Оленька.
Ольга совсем растеряла прежний строгий настрой от какой-то домашности разговора.
– Оставьте его, ведь возраст у вас... А мать дома волком воет, – уже не требовала, а просила Ольга.
– Ох, как жаль мне ее. Думала я уж уехать.Только от себя не уедешь, да и отца Вашего убью, если убегу. Нельзя так с людьми поступать.
– Не хотите, вот и не уезжаете. Конечно, кто ж такого мужика терять хочет! Думаете, устроились? Ну, нет, мы так это не оставим! – Ольга резко развернулась и пошла прочь.
На этом разговор был окончен. Софья смотрела Ольге вслед. Она не винила ее, жалела. Так же, как жалела своих детей и жену Андрея. Изменить бы всё. Так ведь какую боль тогда ему причинит... какую...
На следующий день Ольга на большой перемене в пустом кабинете труда начала разговор с отцом. Верней, монолог. Говорила Ольга, стыдила, увещевала, напоминала то о морали советской, то о заповедях, пугала, что вызовет для разборок Николая, брата.
Отец молчал, что-то прибирал в кабинете, слушал дочь. И лишь, когда она выдохлась, сказал:
– Ты прости меня, Оль. А мать привыкнет. Чего уж... Уходить мне надо.
– Пап, ты с ума сошел! Зачем тебе это? Зачем? – прокричала Ольга и направилась в кабинет директора. Надо было что-то делать, принимать меры.
Зачем? Да разве Андрей Васильевич мог это объяснить словами? Тем более дочке. Он и себе-то не смог бы объяснить.
Просто день за днём, пока Васильич перебирал пол пристройки Софьи, они сближались. Были оба откровенны и моментально почувствовали и поняли друг о друге всё. И молчали они много. И была в этом молчании какая-то общая их тайна. Даже молчание их сближало.
И когда присел устало вечером Васильич на скамью, а рядом опустилась Софья, он запустил руку к ней в волосы, поперебирая пальцами, она очень просто положила голову ему на грудь.
Сошлись они так, как будто век были вместе. Был он нежен, внимателен и осторожен с ней. Не просто близость это. Не просто. Когда думал о расставании с ней, надламывалось что-то внутри, как будто жизнь кончалась, и сердце переставало биться.
За полом начал менять он дверь, ремонтировать подоконники. Софья ворчала, велела отдыхать, но он трудился с таким порывом, как будто хотел оставить ей как можно больше сделанного им, как будто боялся не успеть...
– Давай уедем, Сонь.
– Семья у тебя, Андрюш.
– Да уж нету ее давно, семьи-то. Все сами по себе. А я так вообще один.
И Софья понимала, что он не врёт. Так и есть. Одинокий он.
***
Разговор Марьи Семёновны с Василичем не сложился. Только она начала, как достал он из кармана свёрнутый листок, разгладил его шершавыми ладонями и протянул ей.
– Что это? – спросила Марь Семёновна.
– Заявление по собственному. Дату вот ... Как скажете, Марь Семёновна. Коль некем меня сменить, так доработаю до лета. А если есть, так и сейчас бы уж...
– Даже так, – задумчиво положила листок на стол Марья Семёновна.
Знала она давно Клавдию. Всё думала, что повезло бабе с мужиком, видать, в рубашке родилась. Склочная она, завистливая и жадная, Клавка-то. А вот муж, видать, любит. Как не в рубашке?
А теперь... Теперь все встало на свои места. Встретил, значит, Василич ту самую – свою.
Но женское чутье нужно было убрать подальше, сейчас она – директор.
– Ох, Василич, Василич! Чего наделал-то! Некем мне тебя менять. Работай уж. А о семье подумай ещё.
– Спасибо, Марь Семёновна.
– Да за что?
– За то, что морали не читаете. Какие уж тут морали... И сам всё понимаю.
***
Василич начал собирать свой инструмент в сарае, одежду, хоть для работы на первое время. Достал из шкафа старую дорожную сумку.
– Куда собрался? Колька же завтра приедет. Испугался, да? Бежишь?
– Да чего мне бояться? Пускай едет. Дождусь.
Николай уж был науськан сестрой и матерью. Приехал усталый, злой. Отца дома не было, а когда Андрей Васильевич вернулся, зашёл в сарай, следом тут же пришел и Николай. В военной форме, высокий, громкоголосый – в мать.
– Здорово, батя! Батя, а ты чему учил меня в детстве? А? Я-то думал, отец – пример мне, молился на вас с матерью, а ты. Седина в бороду...
– Здравствуй, Коль. Прости уж. Так вышло.
– А ничего ещё и не вышло. Вот что. Никуда ты не уходишь! Я сказал! Нечего на старости лет по бабам прыгать. Маразм это. А с твоей красоткой я сам всё улажу, поговорю. Наставлю на путь истинный, так сказать. Баб много, а жена одна... Стары вы уж менять коней...
Внутри у Андрея что-то кольнуло и оборвалось. Сын растворился в черном тумане.
***
– Забирать. Рехнутые врачи-то! – Клавдия спускалась с лестницы, грузно переваливаясь, говорила с дочерью, – Ведь правая сторона вообще у него не живая. Как таскать-то его? Ох, Олька, уж лучше б... Честно слово. Тут уж лучше – один конец.
Ольга морщилась. Страшно было слышать такие слова об отце. Уже почти месяц, как он тут, в районной больнице. Прооперировали, думали помрёт. Но он выкарабкался. Правая сторона тела у отца парализована, щека опала, говорить он почти не может, даже перевернуться с боку на бок самостоятельно не может.
Николай тогда почти сразу уехал, служба. У Ольги – школа, конец учебного года, экзамены, не бросишь. А матери в район каждый день ездить тяжело.
Наняли они для ухода санитарку. Та через пару дней и выдала Ольге, себе в ущерб, но чистосердечно, что смысла платить ей у них нет. Ездит каждый день к отцу женщина – Софья, его сестра.
Потом уж и сама Ольга увидела ее. Пряталась та от нее на задах больницы. Ольга успокоенно вздохнула. Ей надо было спешить, а Софья рядом – знать, под присмотром отец.
Сейчас Ольга и сама уж себя не понимала. Ругала за то, что вызвали они Николая, злилась на мать. А в глазах отца читала боль и вину. Не привык он к такой беспомощности, стыдился ее.
И мать она не понимала. Мать открыто говорила о том, что уж лучше б – в один конец, при отце ругалась, жалилась и охала.
– Все дурость твоя! Дурость! Набегался налево-то, а теперь кто ходить за тобой должен? Кто? Опять Клава... Видать, кому любо-овь, а кому срам убирать. Вот судьба моя нечеловечья!
Мать не знала о том, что Софья тут. Ольга об этом умолчала.
Однажды приехала она в стационар неожиданно с утра прямо с районного педсеминара. Внизу ей никто не сказал, что у больного ее отца посетитель. Тихонько зашла она в палату, думала спят – в палате звуков не было.
Над постелью отца наклонилась Софья. К своей груди прижала она правое колено отца, молча сгибала и разгибала ему ногу, слегка наваливаясь грудью. Но не это притянуло взгляд Ольги. Она смотрела на отца.
Он во все глаза смотрел на Софью, и в глазах его горела жизнь. Нет, не потухший взгляд больного, а жизнь, желание и надежда. Они смотрели друг на друга, и будто без слов говорили. Это было так непривычно и странно.
Ольга кашлянула, оба увидели ее. Но Софья смутилась не сильно, аккуратно положила ногу Андрея, накрыла его одеялом.
– Здравствуйте, Оля. Простите, мы тут...
– Здравствуйте, Софья ... Не знаю Вашего отчества.
– Можно просто – Софья, – она взялась за сумку, что-то нужное достала оттуда, поставила на тумбочку, собралась уходить.
– Постойте. У Вас так хорошо получалось, а я боюсь. Казалось, рано ему. Хоть врач и велела. Покажете?
– Конечно. Хоть я тоже не специалист, но мать у меня долго болела, – Софья поставила сумку, – Давай, Андрюш? – и отец кивнул.
Потом они вышли в коридор вместе.
– Не уходите, Софья. Я ведь знаю, что Вы тут. Видела, да и доложили.
– Я догадалась уж, что знаете.
– Скажете, использую я Вас? Да? Когда здоров был, гнала, а теперь...
– Да что Вы, Оля. Я ж сама. И стыдно перед Вами, пред матерью Вашей, а уйти не могу. Но здесь я сестрой его назвалась. Не знают ведь здесь...
– Ох, а у меня, знаете, конец года учебного. А матери тяжко ездить. А Вы как же? Тоже ведь работа.
– А я с почтальоншей из Клементьевки договорилась. Она день – у нас, день – у себя. А за хозяйством родня присмотрит.
– Так Вы что, и домой не ездите? – Ольга удивилась.
– Нет. Я тут, вон за больницей улица, угол у старушки сняла. Хорошая старушка, помогает, бульоны варит папе Вашему, травки запаривает.
И она подробно рассказала, какие травки полезны сейчас ее отцу, и в глазах ее совсем не было той безнадеги, какая жила теперь в глазах матери.
– Софья, Вы думаете, отец встанет?
– Конечно, встанет, Оля! Конечно. Он сильный. И он идёт на поправку.
И была в этих словах такая спокойная уверенность.
Ольга и сама вдохновилась этой надеждой, шла по больничной аллее мимо кустов цветущей акации, вдохнула ее аромат и вдруг улыбнулась. Все же есть любовь, есть. И она тоже обязательно встретит ее, нужно только открыть сердце ей навстречу. Вот сейчас она понимала, что готова к этому. Почему-то только сейчас.
А дома готовились к выписке.
– И куда его, Оль? Куда класть-то будем? – суетилась Клавдия.
– Мам, так к телевизору, конечно. Ему ж сейчас посмотреть захочется. Полежи-ка весь день ...
– В зал? С ума ты сошла! Чего он тут лежать будет? А если люди зайдут, а тут горшки да лекарства. Нет, не дело это.
– Какие люди, мам? Знают же все, что больной человек в доме, погоди уж с гостями-то. А в спальне ему одиноко будет, скучно.
– Ничего не скучно. И чего годить? Не встанет уж все равно. Горе мне горе! В спальне пусть. Там не видит никто.
– Да положи его уже в сарае! – вспылила Ольга, – У нас же там ему место!
От этих причитаний матери становилось Ольге тоскливо. И однажды она не выдержала, призналась.
– Мам, а что б ты сказала, если б узнала, что Софья эта заберёт его из больницы себе?
– Ой! Ага, заберёт, как же... Жди. Это он с руками да деньгами ей нужен был. Говорят, всю хату ей там переделал. Отчего и хватил кондратий. А то ты не знаешь! Кому нужен инвалид безногий? Никому, кроме жены да детей...
– Мам, а она там все время была.
– Где? – мать упала на табурет.
– Там. Сняла квартиру у больницы и ухаживала за ним.
–Так ведь Татьяна, вроде, санитарка ухаживала.
– Нет, Татьяна и сказала мне о ней. Сестра, говорит, ходит. Она там сестрой назвалась.
Клавдия помолчала, потом хлопнула себя по коленям.
– Ах ты, тварюга! На пенсию да инвалидность его нацелилась, значит. Вота ей! – и мать продемонстрировала кукиш.
***
Наступил день выписки. Решили, что за отцом поедет Ольга и двоюродный брат Гена. Везли отца на скорой помощи. Мать оставили встречать его дома. Ольга знала, что Софья утром была в больнице, подготовила отца, простилась, а потом уехала уже к себе домой.
Санитарка Татьяна поймала ее в коридоре.
– Чтой-то сестра-то евонная больно плакала. Как будто прощалась с ним. Уж сестра ль она, а?
– Плакала?
– Да. И он ... Ох, девка. Не то тут что-то..., – качала головой санитарка.
Долго пришлось ждать, пока приготовят документы отца. Гена ждал внизу.
Ольга подвинула стул, наклонилась к отцу.
– Пап, чего спрошу тебя. Послушай. Чего греха таить, беспомощный ты пока. Уход нужен. Поэтому спрошу, не таясь. А ты подумай. Ты б куда хотел поехать: домой или к Софье?
Ольга смотрела на отца. По правовой щеке его поползли слезы.
– Пап, пап. Не плачь. Хорошо все будет, чего ты? И домой с радостью, и ...– а у самой уж тоже в груди встал ком, подступили слезы. Она вытянула носом, – Ты не спеши, время подумать есть.
С трудом шевеля левой стороной губ, отец прошелестел:
– К Софье...
Отца загрузили в скорую.
– Нам в Милаево, – объявила Ольга водителю.
Гена посмотрел на нее с удивлением, отец – с благодарностью.
Ольга стукнуть в новую дверь Софьи не успела. С заплаканными, но распахнутыми от счастья глазами, опухшим, но одухотворенным надеждой лицом, дверь открыла хозяйка. Она увидела подъехавшую машину скорой помощи из окна.
– Софья... Посчитаете, что сваливаем на Вас инвалида?
Но Софья ее уже не слышала, она, озаренная внутренним беспокойством, сразу начала суету.
– Поможете, Оль...
Зашли в комнату. Софья стягивала с кровати белье, вдвоем они быстро перетащили с кровати на диван в большую комнату матрас, застелили свежим бельем.
– Вот, так-то лучше. Хороший матрас.
– А вы как же без матраса? Пружины ж там.
– А... постелю чего, – Софья махнула рукой, она уже шла к машине скорой.
И Ольга наблюдала, как молча понимают друг друга эти двое. Как счастливы оба без слов. Она не стала задерживаться, попрощалась с отцом, обещала приехать завтра, на скорой и уехала. Отец – в надёжных руках.
– Мам, прости! – она обняла мать.
– Чего ты? Чего? Где он?
– Мы отвезли его в Милаево. Так будет всем лучше, мам. Всем.
Клавдия была не согласна. Ругала дочь на чем свет стоит, ругала мужа, разлучницу, переживала – что скажут люди, жалела утерянные деньги.
Но через несколько дней успокоилась. И теперь уж утверждала, что так ей и надо, этой любовнице. Хотела мужика увести – вот и получай, выноси за ним...
А Ольга, чтоб мать не тревожить, конечно, и не докладывыла, что ездит к отцу с Софьей частенько. Не докладывала и о том, что отец сначала сел, а вскоре встал, что лицо его подтянулось и говорит он уже почти нормально. Не говорила, что к концу лета стал гулять он с палкой по двору и мастерить кое-что мелкое руками.
И когда в очередной раз за ней увязался дворовый пёс Венька, не погнала его. И Венька остался со старым хозяином, вертелся теперь под ногами отца.
А Андрей с Софьей вечерами сидели на старой черной скамье.
– Эх, Софьюшка, да разве это скамья! Жаль, так и не успел за лето... Разве смогу я теперь скамью сделать?
– Так ведь и следующее лето придет, окрепнешь. Куда нам спешить? А мне с тобой и на такой скамье хорошо.
Она опустила ему голову на грудь, а он потихоньку перебирал пальцами ее волосы.
Столько дел тут еще. Огороженный поломанной чугунной решеткой двор, с зарослями измельчённой мальвы, большой опавшей липой и черной старой скамьей – теперь их с Софьей дворик. И права Софья – столько времени ещё у них.
Так хорошо было им вместе.
У любви нет возраста...
(Автор Рассеянный хореограф)
Следующая публикация
Нет комментариев