САНЬКА.

О том, что родилась дочка, Яков Овсянников узнал в лесозаготовительной конторе как раз в день получки.
- Проклятая баба, просил же – сына рожай, - сказал Яков и сплюнул. Разочаровала его Евдокия, так разочаровала, что и домой возвращаться не хотелось.
Пока Евдокия была в больнице, уехал он из дома. Собрал вещички в мешок и уехал к матери.
Евдокия, родив первенца, вернулась домой со слезами. Положила свёрток с крохой на кровать и заплакала. Дочка лежала не шелохнувшись, спокойно лежала, не плакала. Евдокия взглянула на неё и подумала: «Кто бы знал, что собственное дитё разлучит с мужем».
Яков, мужик грубоватый, порывистый в любом деле, возражения не потерпит. Втемяшилось ему в голову: сына срочно надо, так и внушил себе. У него ведь в семье две старших сестры, он младший, ему род продолжить надо, а тут – девка.
И характер у Якова такой, что лучше не спорить, всё равно ничего не докажешь.
Евдокия мать отправляла к мужу, ну вроде как для переговоров, чтобы домой вернулся. А он теперь в их деревеньку ни ногой, пятнадцать километров теперь разделяют.
Евдокия оклемалась, дочку поднимает, на работу вышла, в 1957 году какой отдых, тогда всё успевали: и за домом смотреть, и за детьми, и на ферму успеть.
В угоду мужу дочку назвала Александрой, пусть хоть имя отчасти сына напоминает. Девчонка была здоровенькой, крепкой, спокойной и сильной. Ухватится ручонками в деревянную лошадку, не отнимешь. И ходить начала рано, и говорить раненько начала, в полтора года уже как "шемела", не угонишься.
В ясли отдали, так она там крепче всех: хваткая, бегучая, сильная девчонка. В три года Санька уже легко могла справиться с мальчишками, кто на год-два старше её. И характер уже проявлялся, не к каждому пойдёт и не каждого послушает. В заплатанной рубашонке она бегала возле двора, отгоняя чужих коров. Схватит прут и давай грозить, откуда только смелость бралась.
А Яков тем временем сошёлся с разведённой бабёнкой Клавдией Митрохиной, у которой двое деток. Яков сначала так просто ходил, а Клавдия давай на "постоянку" заманивать. Не пошел бы к ней, да понравилась она ему, хороша Клавка, не убавить, не прибавить.
- Я тебе, Яша, ребёночка рожу, - обещала она.
- Сына, сына давай, - ворчал Яков, нежась на Клавкиной перине.
Но время шло, а Клавдия рожать и не думала. Может и думала, да, видно, не получалось. Яков уже хмурится, второй год как он с ней, а толку нет. А на чужих детей батрачить не хочется.
А тут еще слухи дошли, что дочка у него, которую Санькой назвали, чисто пацан, такая бойкая, такая озорная и сильная, что в три года хлеще любого мальчишки.
Тут ещё мать подначивает, заставляет к родному дитю наведаться. Яков может и не поехал бы, да нашёл у Клавдии за буфетом какие-то корешки. И почудилось ему, что неспроста корешки-то появились, слышал, что к знахарке наведывается Клавдия.
В тот же день сказал Клавдии, что уходит, вещи забрал и дверью хлопнул. Про корешки она отнекивалась, а по правде говоря, взяла их у бабки на тот случай, чтобы родить скорей от Якова, потому как не получалось у нее. Двоих родила, а потом с мужем ни одного не было. А как муж помер, то с Яковом сошлась. А тут и от Якова нет, вот и забеспокоилась бабёнка.
Яков тем временем домой вернулся. Впервые дочку увидел. Только Санька хоть и несмышленыш еще, а к тятьке не подошла, чужой он для неё. Пришлось пряником заманивать.
- Ишь, как зыркает на меня, - ворчал Яков, - ты, поди научила, втемяшила ей, что тятька плохой, - он с обидой посмотрел на жену.
Евдокия, обрадовавшись, что муж опомнился и вернулся, стала оправдываться. – Яша, только добрым словом вспоминала тебя, надеялась, что вернешься к нам, мы ведь не чужие тебе.
Мужа своего Евдокия любила, несмотря на его жёсткий нрав. Да какое там – жёсткий, скорей жестокий. Немногословный, вечно чем-то недовольный, Яков мог выразить свое негодование, стукнув кулаком по столу или по двери. А то и на Евдокию замахнётся. А потом и вовсе руку стал прикладывать.
Саньке уже пять лет, понимать начинает. Как только папка на мамку зыркнет, она сразу хмурится и кулачком трясет. – У-уу, злюка, я тебя… вот тебе дам.
И кулачок детский, и угрозы смешные, но Яков злился, заметив в малолетней дочери уже тогда протест.
Утихомирился Яков на время, когда Евдокия сына родила. Назвали Павлом. Вся забота о брате легла на Саньку. Это она таскала его с пелёнок, а когда подрос, кормила, играла с ним, меняла ему штаны, таскала его на себе.
Яков был рад. Но радость какая-то молчаливая у него. Не утихомирился, по-прежнему семейство гонял, если чем не угодили.
Евдокия, замерев, покорно слушала, как сыплются на неё проклятья, готова была всё выслушать, лишь бы руку не поднял.
А Санька (ей уже семь лет) топнет ногой, кулачки сожмёт и как крикнет: - Я вот дядьке милиционеру на тебя заявлю!
Яков подпрыгнул от злости. – Ах ты стручок зеленый, ты на кого хвост подняла? – Того и гляди одной рукой сожмёт Саньку, но она вёрткая, знает, что силы неравны, убегает и так же издали грозит.
Пытался он её как-то проучить, наказать прутом. Смолчала. Ни одной слезинки. Только пыхтела и терпела. Яков подумал: перевоспитал. Но Санька на другой день привела всё же милиционера.
Евдокия ахнула: не ожидала, что дочка такая упрямая. Первая начала заступаться. – Разве свое дитё поучить нельзя, это же всё на пользу… а так-то Яша работает, нас кормит, по хозяйству управляется.
Участковый Иван Петрович Гринчук снял фуражку, вытер лоб, не зная, что с этим семейством делать. – Вы, Евдокия Афанасьевна, имейте ввиду, что подобная информация может выше пойти, начальство районное заинтересуется, тогда уж точно несдобровать. А пока -предупреждение вашему мужу.
Яков молчал, делал вид, что стыдно. – Это же куда годно, до милиции дошло. А ежели дитё родное на голову сядет, чего нам тогда делать. – оправдывался он. И уж таким покладистым был, таким огорчённым, что участковый, и впрямь, подумал: о семье человек печётся. К тому же не злоупотреблял, на работе получал грамоты, соседи не жаловались… так за что его арестовывать.
Надо сказать, что Яков с того дня стал осторожнее с Санькой, не то чтобы побаивался, а вот именно осторожничал. Но иной раз взглянет со злостью и процедит сквозь зубы: - У-уу, зверёныш…
Евдокия, решив, что дело замяли, что всё встало в их семье на свои места, забеременела третьим. – Уж, не обессудь, Яша, ежели дочку рожу, сын-то у нас есть.
Евдокия, и правда, дочку родила, будто чувствовала.
– Накаркала, - проворчал Яков, подошёл к новорожденной, взглянул на неё и вышел из горницы.
В общем-то младшей дочки он почти не касался, хоть и жили под одной крышей. Поначалу Евдокия с ней водилась, а потом снова Санька. – Не в первой тебе, - сказала Евдокия, - приглядывай за Наташей, да пелёнки меняй.
Санька сделает по-быстрому уроки, похватает чего-нибудь в обед и с Наташкой возится, а пока мать на работе, ещё и постирает. Яков, понимая, что Александра теперь снова «полезный элемент» в доме, помалкивает. Не покрикивает, не попрекает, не обзывается, тем более руку не поднимает. Да и запомнился ему тот случай, когда Санька милиционера привела.
Так росла Санька до восьмого класса. Отец ещё года два назад заикнулся, куда ей работать идти, и ничего лучше не придумав, уже прочил ей ферму.
Но Санька в восьмом классе заявила, что в город поедет учиться. Яков побагровел. Его рыжеватые волосы, казалось, сами собой вздыбились от негодования. – А жрать чего будешь? – крикнул он. – Нам с матерью на шею сядешь? Мало мы тебя все эти годы кормили, обували и одевали? Так еще сколь тянуть…
Александра к своим пятнадцати была как сбитой, её не по-девчоночьи, увесистые кулаки могли отвесить тумака любому мальчишке в классе. Даже ребята постарше боялись её, потому как с Санькой не забалуешь. Она даже за одноклассниц заступалась. Учитель физкультуры как-то заметил: - Тебе, Овсянникова, борьбой надо заниматься, любого на лопатки уложишь.
- Больно надо, - ворчала Санька, - нужна она мне эта борьба… есть, чем заняться.
- А я сказала: поеду. Буду учиться. – Твердо заявила Александра, глядя отцу в глаза. Было у неё такое с девства: смотрит и взгляд не отводит.
- Не зыркай на меня, - грозит Яков, - ишь, зверёныш, выставилась… попомни, денег не дам.
- А я и не прошу. Ты хоть младших-то прокорми, папаша…
- Чего сказала? Ах ты, стручок зеленый, не трогал я тебя, но, видно заработала, держись теперь.
Он снял с крючка ремень и двинулся на Саньку. Она одним прыжком очутилась у печки и в руках её оказался ухват. – Вот только попробуй, враз покалечу!
Евдокия заголосила и встала между ними, раскинув руки. Яков ещё больше побагровел, увидев в руках дочери ухват, и зная её характер не было сомнения, что двинет этим ухватом, а потом разбирайся, кто прав, кто виноват. Бросил он ремень и, посылая проклятья на Саньку, вышел.
- Уезжай, - сказала Евдокия, - уж как-нибудь с учёбой... и уезжай.
- А ты разводись! – Сказала Санька.
Евдокия замахала рукой на дочь: - Опомнись, чего матери сулишь…
- Долго ты еще этого феодала будешь терпеть? – продолжала Санька.
- Это что же за слова такие, откуда набралась?
- По истории изучали.
- А почему же хорошему не учат на вашей истории… лучше бы научили, как с родителями мирно жить.
- Вот ты хочешь с ним жить, живи дальше. Заступаться не буду.
С этого дня Яков как-то мягче стал с младшими, даже с Евдокией общался вполне сносно, добрее что ли стал. А Саньку будто не замечал. И Младшие, Пашка с Наташкой, всё больше тянулись к отцу, будто подкупил чем. Санькина забота совсем забылась, забыли младшие, как нянчила их, как носы им вытирала и штаны стирала.
- Хороший у нас папка, это ты злюка, - Наташка показала язык старшей сестре и отвернулась от неё.
- Ну-ну, живите со своим папкой, может он вас отблагодарит, - усмехалась Александра.
Сразу после восьмого собралась ехать в город. Был у неё с собой узелок с вещами, да холщовая сумка с едой. Евдокия до последнего надеялась, что Санька останется, хотя сама ведь говорила раньше, чтобы уезжала. Когда увидела, что дочка собирается, смахивая слёзы, пошла и тайком от мужа собрала еду в дорогу.
- Здесь на первое время, - сказала она, - и вот возьми, - и сунула в руки купюры.
- Много чегой-то, - удивилась Александра.
- Спрячь скорей, чтобы отец не увидел, - шептала мать, - мои это деньги, откладывала, так что бери.
Санька взглянула на мать. По годам ещё молодая, а лицо уже в морщинах, плечи опущены, глаза печальные. – Так и будешь его терпеть, а он будет колошматить вас, развелась бы да и всё.
Евдокия вздохнула. – Не знаю я такой моды – разводиться. У нас в селе все так живут, никто не разводится. А в любой семье много чего бывает, поругаются да помирятся. А Яков – он работает, копейку в дом несет, да и отец родной детям… чего же нам разводиться, люди не поймут, скажут от добра - добра не ищут…
- Ну смотри, если будет обижать, напиши мне, я управу на него найду.
- Ой дочка, грех-то какой на родного отца, нельзя так… то участкового, то ухватом… разве можно…
- А ему можно? Он живет как барин, а ты как прислуга… разве это жизнь?
- А как же? Так и живут.
- Ладно, мам, спорить не буду, но и кланяться ему тоже не буду. Если в техникум не поступлю, всё равно домой не вернусь. А за деньги спасибо. Я добро помню.
- Дочка, ты приезжай. Яков отходчив, забудется всё… а ты приезжай, я тебе с огорода овощей дам… а то может и сама бы приехала хоть осенью, хоть картошку бы копать помогла.
- Помогу, - пообещала Санька.
То, что старшая дочка умеет работать за троих, Евдокия давно убедилась, лучше помощницы ей не найти. Яков, конечно, мужская сила, но кроме, как дрова нарубить, да мешки принести, полно в доме мелкой работы, которую одними руками до ночи делаешь и конца и края ей не видать. Вот тут Санька всегда помогала, и лишиться такой помощницы – себе во вред.
- Да не реви ты, приеду, куда я денусь. Думаешь, боюсь его… не боюсь вовсе.