Предыдущая публикация
О БАБЕЛЕ
Восемьдесят пять лет назад, 27 января 1940 года, в Бутырке был расстрелян Исаак Бабель. Признаюсь, что и "Конармия", и "Одесские рассказы" оставляют меня равнодушным. Однако дело в том, что Бабель писатель предельно откровенный, и если мы хотим что-то понять в событиях того времени, то читать его нужно обязательно. К тому же Бабель замечательный стилист. Смотрите, как он описывает в рассказе "Линия и цвет" двух хорошо известных (ох, так ли это?) персонажей истории теперь уже вековой давности:
"...Александра Федоровича я увидел через полгода, в июне семнадцатого, когда он был верховным главнокомандующим российскими армиями и хозяином наших судеб.
В тот день Троицкий мост был разведен, путиловские рабочие шли на арсенал.
Трамвайные вагоны лежали на улицах плашмя, как издохшие лошади.
Митинг был назначен в Народном доме. Александр Федорович произнес речь о России-матери и жене. Толпа удушала его овчинами своиx страстей. Что увидел в ощетинившихся овчинах он — единственный зритель без бинокля? Не знаю.
Но вслед за ним на трибуну взошел Троцкий, скривил губы и сказал голосом, не оставлявшим никакой надежды:
— Товарищи и братья…"
Разумеется, вплоть до конца восьмидесятых в рассказе этом последняя фраза по вполне понятным причинам вымарывалась.
В "Еврейской энциклопедии" говорится, что Беня Крик является воплощением мечты писателя о еврее, умеющем постоять за себя. Если попробовать прочитать "Конармию" с подобной точки зрения, то мы увидим, что точно так же Бабель позиционирует и рассказчика, то есть самого себя - во всяком случае именно таким он себя рисует, таким ему хочется предстать перед читателем:
"— Хозяйка, — сказал я, — мне жрать надо…
Старуха подняла на меня разлившиеся белки полуослепших глаз и опустила их снова.
— Товарищ, — сказала она, помолчав, — от этих дел я желаю повеситься.
— Господа бога душу мать, — пробормотал я тогда с досадой, и толкнул старуху кулаком в грудь, — толковать тут мне с вами…
И, отвернувшись, я увидел чужую саблю, валявшуюся неподалеку. Строгий гусь шатался по двору и безмятежно чистил перья. Я догнал его и пригнул к земле, гусиная голова треснула под моим сапогом, треснула и потекла. Белая шея была разостлана в навозе, и крылья заходили над убитой птицей.
— Господа бога душу мать! — сказал я, копаясь в гусе саблей. — Изжарь мне его, хозяйка..."
Я уже говорил, что Бабель - писатель предельно откровенный. Это уже потом, через десять лет, на первом съезде Союза писателей он скажет (передаю эти слова в изложении Бориса Суварина, который подолгу беседовал с Бабелем в Париже в первой половине тридцатых): "Я испытываю (к читателю) такое беспредельное уважение, что немею, замолкаю... В искусстве молчания я признан великим мастером этого жанра..." (Борис Суварин - Последние разговоры с Бабелем. Журнал "Континент", №23, 1980). Но совсем по-другому было, когда Бабель писал очерки, составившие впоследствии "Конармию". Позволю себе довольно большую цитату из рассказа "Сын рабби".
"...Войска наши дрогнули и перемешались. Поезд политотдела стал уползать по мертвой спине полей. Тифозное мужичье катило перед собой привычный горб солдатской смерти. Оно прыгало на подножки нашего поезда и отваливалось, сбитое ударами прикладов. Оно сопело, скреблось, летело вперед и молчало. А на двенадцатой версте, когда у меня не стало картошки, я швырнул в них грудой листовок Троцкого. Но только один из них протянул за листовкой грязную мертвую руку. И я узнал Илью, сына житомирского рабби. Я узнал его тотчас, Василий. И так томительно было видеть принца, потерявшего штаны, переломанного надвое солдатской котомкой, что мы, переступив правила, втащили его к себе в вагон. Голые колени, неумелые, как у старухи, стукались о ржавое железо ступенек; две толстогрудые машинистки в матросках волочили по полу длинное застенчивое тело умирающего. Мы положили его в углу редакции, на полу. Казаки в красных шароварах поправили на нем упавшую одежду. Девицы, уперши в пол кривые ноги незатейливых самок, сухо наблюдали его половые части, эту чахлую, курчавую мужественность исчахшего семита. А я, видевший его в одну из скитальческих моих ночей, я стал складывать в сундучок рассыпавшиеся вещи красноармейца Брацлавского.
Здесь все было свалено вместе — мандаты агитатора и памятники еврейского поэта. Портреты Ленина и Маймонида лежали рядом. Узловатое железо ленинского черепа и тусклый шелк портретов Маймонида. Прядь женских волос была заложена в книжку постановлений шестого съезда партии, и на полях коммунистических листовок теснились кривые строки древнееврейских стихов. Печальным и скупым дождем падали они на меня — страницы «Песни песней» и револьверные патроны...
...Он умер, не доезжая Ровно. Он умер, последний принц, среди стихов, филактерий и портянок. Мы похоронили его на забытой станции. И я — едва вмещающий в древнем теле бури моего воображения, — я принял последний вздох моего брата".
"Конармию" приняли в штыки. Писателя спасло заступничество Горького, который ответил на нападки Будённого: «Читатель внимательный, я не нахожу в книге Бабеля ничего „карикатурно-пасквильного“, наоборот: его книга возбудила у меня к бойцам „Конармии“ и любовь, и уважение, показав их действительно героями, — бесстрашные, они глубоко чувствуют величие своей борьбы». Ну-ну... Думается, что Суварин был прав, когда назвал Бабеля и Пастернака "еретиками" в советской литературе. Повторюсь, читать это всё необходимо, поскольку это действительно настоящая литература, причём предельно откровенная. С начала тридцатых Бабель практически замолк. Роман о коллективизации «Великая Криница» остался ненаписанным. (Опубликованы только две главы - одна при жизни писателя, другая - посмертно; остальные материалы были изъяты во время ареста.)
15 мая 1939 года Бабеля арестовали на даче в Переделкино по обвинению в «антисоветской заговорщической террористической деятельности» и шпионаже. Среди тех, с кем он имел дело, фигурировал Андре Мальро. 27 января 1940 года писатель был расстрелян.
"...Александра Федоровича я увидел через полгода, в июне семнадцатого, когда он был верховным главнокомандующим российскими армиями и хозяином наших судеб.
В тот день Троицкий мост был разведен, путиловские рабочие шли на арсенал.
Трамвайные вагоны лежали на улицах плашмя, как издохшие лошади.
Митинг был назначен в Народном доме. Александр Федорович произнес речь о России-матери и жене. Толпа удушала его овчинами своиx страстей. Что увидел в ощетинившихся овчинах он — единственный зритель без бинокля? Не знаю.
Но вслед за ним на трибуну взошел Троцкий, скривил губы и сказал голосом, не оставлявшим никакой надежды:
— Товарищи и братья…"
Разумеется, вплоть до конца восьмидесятых в рассказе этом последняя фраза по вполне понятным причинам вымарывалась.
В "Еврейской энциклопедии" говорится, что Беня Крик является воплощением мечты писателя о еврее, умеющем постоять за себя. Если попробовать прочитать "Конармию" с подобной точки зрения, то мы увидим, что точно так же Бабель позиционирует и рассказчика, то есть самого себя - во всяком случае именно таким он себя рисует, таким ему хочется предстать перед читателем:
"— Хозяйка, — сказал я, — мне жрать надо…
Старуха подняла на меня разлившиеся белки полуослепших глаз и опустила их снова.
— Товарищ, — сказала она, помолчав, — от этих дел я желаю повеситься.
— Господа бога душу мать, — пробормотал я тогда с досадой, и толкнул старуху кулаком в грудь, — толковать тут мне с вами…
И, отвернувшись, я увидел чужую саблю, валявшуюся неподалеку. Строгий гусь шатался по двору и безмятежно чистил перья. Я догнал его и пригнул к земле, гусиная голова треснула под моим сапогом, треснула и потекла. Белая шея была разостлана в навозе, и крылья заходили над убитой птицей.
— Господа бога душу мать! — сказал я, копаясь в гусе саблей. — Изжарь мне его, хозяйка..."
Я уже говорил, что Бабель - писатель предельно откровенный. Это уже потом, через десять лет, на первом съезде Союза писателей он скажет (передаю эти слова в изложении Бориса Суварина, который подолгу беседовал с Бабелем в Париже в первой половине тридцатых): "Я испытываю (к читателю) такое беспредельное уважение, что немею, замолкаю... В искусстве молчания я признан великим мастером этого жанра..." (Борис Суварин - Последние разговоры с Бабелем. Журнал "Континент", №23, 1980). Но совсем по-другому было, когда Бабель писал очерки, составившие впоследствии "Конармию". Позволю себе довольно большую цитату из рассказа "Сын рабби".
"...Войска наши дрогнули и перемешались. Поезд политотдела стал уползать по мертвой спине полей. Тифозное мужичье катило перед собой привычный горб солдатской смерти. Оно прыгало на подножки нашего поезда и отваливалось, сбитое ударами прикладов. Оно сопело, скреблось, летело вперед и молчало. А на двенадцатой версте, когда у меня не стало картошки, я швырнул в них грудой листовок Троцкого. Но только один из них протянул за листовкой грязную мертвую руку. И я узнал Илью, сына житомирского рабби. Я узнал его тотчас, Василий. И так томительно было видеть принца, потерявшего штаны, переломанного надвое солдатской котомкой, что мы, переступив правила, втащили его к себе в вагон. Голые колени, неумелые, как у старухи, стукались о ржавое железо ступенек; две толстогрудые машинистки в матросках волочили по полу длинное застенчивое тело умирающего. Мы положили его в углу редакции, на полу. Казаки в красных шароварах поправили на нем упавшую одежду. Девицы, уперши в пол кривые ноги незатейливых самок, сухо наблюдали его половые части, эту чахлую, курчавую мужественность исчахшего семита. А я, видевший его в одну из скитальческих моих ночей, я стал складывать в сундучок рассыпавшиеся вещи красноармейца Брацлавского.
Здесь все было свалено вместе — мандаты агитатора и памятники еврейского поэта. Портреты Ленина и Маймонида лежали рядом. Узловатое железо ленинского черепа и тусклый шелк портретов Маймонида. Прядь женских волос была заложена в книжку постановлений шестого съезда партии, и на полях коммунистических листовок теснились кривые строки древнееврейских стихов. Печальным и скупым дождем падали они на меня — страницы «Песни песней» и револьверные патроны...
...Он умер, не доезжая Ровно. Он умер, последний принц, среди стихов, филактерий и портянок. Мы похоронили его на забытой станции. И я — едва вмещающий в древнем теле бури моего воображения, — я принял последний вздох моего брата".
"Конармию" приняли в штыки. Писателя спасло заступничество Горького, который ответил на нападки Будённого: «Читатель внимательный, я не нахожу в книге Бабеля ничего „карикатурно-пасквильного“, наоборот: его книга возбудила у меня к бойцам „Конармии“ и любовь, и уважение, показав их действительно героями, — бесстрашные, они глубоко чувствуют величие своей борьбы». Ну-ну... Думается, что Суварин был прав, когда назвал Бабеля и Пастернака "еретиками" в советской литературе. Повторюсь, читать это всё необходимо, поскольку это действительно настоящая литература, причём предельно откровенная. С начала тридцатых Бабель практически замолк. Роман о коллективизации «Великая Криница» остался ненаписанным. (Опубликованы только две главы - одна при жизни писателя, другая - посмертно; остальные материалы были изъяты во время ареста.)
15 мая 1939 года Бабеля арестовали на даче в Переделкино по обвинению в «антисоветской заговорщической террористической деятельности» и шпионаже. Среди тех, с кем он имел дело, фигурировал Андре Мальро. 27 января 1940 года писатель был расстрелян.
Следующая публикация
Комментарии 11
В уже цитируемой нами статье Борис Суварин пишет: "Я не принадлежал к тем, кто советовал Бабелю остаться во Франции. Ибо знал его неизменный ответ на подобные дружеские советы: "Я р у с с к и й писатель; если бы я не жил среди русского народа, я перестал бы быть писателем, стал бы бы рыбой, выброшенной из воды".
- Семён Михайлович, Вы как: Бабеля любите??!!
- Хм... Бабеля?!
Нуу, ежели бабель хороший - то ЛЮБЛЮ!!!"