Я просто не могу жить без тебя..

Если бы все неблаговидные поступки ждала расплата, если бы все проклятия, которые посылают истерзанные души, достигали цели и свершалось возмездие, было бы куда меньше грешников. Быть может, на небесах и существует Великий Суд, и грешники получают свое, но на земле, к сожалению, это случается нечасто. Иначе как объяснить, что масса подлецов, принесших многим горе и страданье, прожили отпущенное им время припеваючи, купались в счастье до самой смерти?! Дай бог, конечно, чтобы они в аду жарились на сковороде, но хотелось бы, не ради мести, а в назидание другим, и на земле увидеть их наказанье или хотя бы услышать от них покаяние в содеянном. Но все же я знал несколько случаев, когда кое-кого при жизни, прилюдно, настигла кара. В первом случае, правда, всего лишь за порок — невероятную жадность. В юности я снимал комнату на окраине, где было множество частных домов, среди которых выделялся особняк юриста-пенсионера, известного богача и скряги. Этот юрист, плоский, долговязый тип с хищной физиономией, в свое время занимался бракоразводными процессами актеров и за долгую практику скопил приличное состояние. У него имелось немало серебра, драгоценных камней, но больше всего хрусталя — целая коллекция хрустальной посуды, а над столом висела гигантская хрустальная люстра из плафонов-тюльпанов. Отягощенный, скованный богатством, юрист жил неинтересно и замкнуто; ежедневно скрупулезно перебирал сокровища, все что-то подсчитывал, прикидывал, а для чего это делал, было непонятно — наследников у него не было и возраст уже поджимал. Он славился скупостью: никогда не одалживал деньги бедствующим соседям; даже в праздники, когда собирали деньги на подарки почтальону и дворнику, словно в насмешку, выделял сорок копеек. Но однажды, во время тяжелой болезни, сказал врачу: — Если выздоровлю, устрою пирушку для всех соседей. Он выздоровел и сдержал слово — видимо, впервые подумал о памяти, которую оставит после себя. На том застолье побывал и я. Нельзя сказать, что юрист раскошелился — его пирушка выглядела обычным празднеством у людей среднего достатка. Вдобавок, мы пили из обычных стаканов и пользовались алюминиевыми вилками, несмотря на то, что в серванте красовалась батарея хрустальных фужеров и великое множество вилок из мельхиора и серебра. Единственно, чем отличался званный ужин — на стене вдоль стола висело огромное зеркало, в котором бутылки и закуски отражались, множились и производили впечатление стола, ломящегося от яств. В середине торжества, немного захмелев, хозяин решил сделать широкий жест и под бутылку шампанского достал фужеры. Шампанское решил открыть один из гостей — ближайший сосед юриста, какой-то работяга — то ли плотник, то ли слесарь, добродушный мужик могучего телосложения, с огромными, мозолистыми лапищами, по прозвищу Самосвал. Самосвал возился с бутылкой минут двадцать, но так и не открыл — привык открывать только водку и пиво, а не изысканные напитки. Больше того, корячась с бутылкой, он умудрился задеть локтем хрустальный фужер и тот разлетелся вдребезги. Хозяин, до этого более-менее веселый, моментально помрачнел и обрушил на несчастного Самосвала поток ругани. Все притихли, осмысливая происходящее, кое-кто, поглядывая на дверь, приподнялся из-за стола. Хозяин выхватил шампанское у Самосвала, резко раскачал пробку, и она легко поползла наверх. Все замерли в ожидании хлопка. Но хозяин не учел одну существенную деталь — тиская бутылку, работяга своими лапищами изрядно взболтал и нагрел ее. Пробка вылетела точно снаряд и на гостей хлынула струя, посланная, казалось, из брандспойта. Но самое страшное произошло через несколько секунд, после того, как пробка ударила в люстру: хрустальный исполин закачался и вдруг оглушительно рухнул, засыпав стол осколками. Гости бросились от стола и настолько оцепенели от случившегося, что дали возможность некоторым уцелевшим хрустальным тюльпанам спокойно скатиться со стола и на полу завершить свое существование. Хозяин в полуобморочном состоянии опустился в кресло, а мы, его гости, осторожно ступая по драгоценным осколкам, направились к двери. Второй случай более поучителен. В двадцать семь лет, после развода с женой, у меня появилась уйма свободного времени и после работы я не вылезал из кафе в Южном порту, благо работал поблизости. Вдобавок, там, в порту, у меня появился приятель со схожей с моей беспощадной судьбой. Его звали Виктор; он работал машинистом на маневровом локомотиве. Виктор развелся на год раньше меня и уже несколько залечил душевную рану. — Моя жена была не женщина, а черноглазая бестия. Пантера, замаскированная под плюшевую кошку. Только и зыркала на мужиков. Всегда! — рассказывал Виктор. — И много из себя строила, а меня унижала. То, видишь ли, от меня несет соляркой, то вид не тот... затюкала. А сама на мужиков так и зыркала... Надоели ее причуды. Короче, я сказал себе: “Витюня, всегда! Надо давать тягу!”... Теперь живу как надо. Всегда! “Всегда” было любимым словом Виктора; с разными оттенками, он выражал им абсолютно все. В кафе мы с Виктором потягивали пиво, вели долгие беседы; прощаясь, я говорил: — До завтра, Вить! — Всегда! — бросал мой неунывающий приятель. Собственно, о Викторе — это предисловие, а история произошла с одним из завсегдатаев кафе. Иногда в том кафе рабочие и железнодорожники устраивали соревнование: кто больше выпьет пива за один присест. Судьей на этих соревнованиях неизменно выступал Матвей, вечно безденежный, придурковатый мужичок, у которого все ощущения были недоразвиты. Среди пивных людей он пользовался некоторой известностью — мог залпом выпить стакан спирта “с огоньком” — этот трюк он частенько устраивал, естественно, когда подносили. Впрочем, у него было еще одно достоинство — он имел историческую память — помнил все довоенные цены крепких напитков. Но как судья Матвей выступал добросовестно и беспристрастно, хотя победитель и без него был ясен — если кто-то один восседал за столом как огурчик, а его соперники падали со стульев. Матвей работал стрелочником на железнодорожной ветке порта, собирал “стеклянную тару” в кустах “на опохмелку”, воровал цветы на кладбище для продажи, при случае мог заняться и другим “мелким бизнесом”. Он был прописан в общежитии, но жил у одной широкобедрой упаковщицы. Время от времени он появлялся в общаге и со злостью швырял чемодан в комнату. — Что, выгнала тебя красотка? — усмехались его дружки. — А то! — мрачно бросал Матвей, но через несколько дней снова упаковывал чемодан. — Помирились? — интересовались дружки. — А то! — скалился Матвей. “А то” он лепил в каждой фразе, к месту и не к месту, и в отличие от многозвучного “всегда” Виктора, лепил с одной и той же интонацией, без всяких вариаций. С получки, перед тем как идти в кафе на пивное соревнование, железнодорожники устраивали соревнование “на профессионализм”: на ветку лоб в лоб подгоняли два маневровых локомотива и по сигналу Матвея — он и там судил и считал это соревнование главным событием в жизни района — начинали толкать друг друга; побеждал локомотив, который продвигался вперед на метр. Как правило, соревнование выигрывал Виктор со своим помощником — восемнадцатилетним пареньком, за что оба с гордостью носили прозвища Головастых. Однажды на этих соревнованиях Матвей проштрафился: вначале дал победу Виктору, потом объявил, что его локомотив начал “давить” раньше его сигнала, а под конец вообще брякнул чушь — будто Головастые сыпят под свои колеса песок (я же говорю, у него мозги были набекрень). Головастые, честные мастера своего дела, возмутились; младший заявил, что Матвею “пора в отставку”, а Виктор, обращаясь к Матвею, отчеканил: — Тебя занесло. Больше не суди. Всегда! Так что, бывай! Матвей оскорбился не на шутку; с горя крепко напился и в общаге учинил “мелкое хулиганство” — разбил оконную раму. К полуночи его “мелкое хулиганство” переросло в большое — о нем рабочие “железки” узнали на следующее утро, когда Матвей явился на работу... в форме майора-артиллериста. — А то! — заносчиво крикнул новоиспеченный офицер. Рабочие от неожиданности остолбенели. Все, кроме Виктора. Он подошел к “офицеру” и заломил ему руку за спину: — Пойдем в милицию! — Как смеешь?! — заорал Матвей. Оказалось, после мелкого хулиганства Матвей где-то увидел подгулявшего спящего майора и “поменялся” с ним одеждой. Матвей получил десять суток, но на первой же “принудительной работе” в припадке бешенства избил, а потом повесил на дереве бездомного пса-подростка, которого местные алкаши нарекли Мускатом. Это был добродушный кобелек дворняга, и для чего на нем выместил свою придурочную злость Матвей, не поняли даже отпетые воры и портовые бродяги. Вечером того же дня Матвей поплатился за свой садизм — его насмерть сбил грузовик-скотовоз, и все это восприняли без особого траура, чуть ли не как должное. Даже поминки устроили слабые — молча опрокинули по стакану водки и все. Только Виктор сказал: — Пусть, как говорится, земля ему будет пухом. Всегда! Третий случай, с небольшой натяжкой, можно приплюсовать к первым двум; он произошел с моим личным другом, художником Игорем, который занимал прочное место одного из лучших живописцев, имел отличную жену и в материальном плане был обеспечен как нельзя лучше. И вдруг, в сорок лет, в пик мастерства и семейного благополучия, будучи с женой в Доме творчества “Дубулты”, потерял голову от эстонки Ули. Бурный роман проистекал на глазах всех обитателей пансионата и доставил немало страданий жене Игоря и мужу Ули. Они познакомились на этюдах (Ули тоже была художником). Внешне парочка выглядела крайне необычно: Игорь — невысокий, плотный, лысеющий крепыш и Ули — почти двухметровая, тонкая и пластичная, с зелеными глазами, с копной черных волос. Ко всему, Игорь был выходцем из крестьян Новгородской области, а Ули — из пуританской семьи каких-то шведских королей; ее отец был академик, мать — профессор, и жили они чуть ли не в замке в центре Таллинна. Но, говорят, крайности притягиваются — мой друг сошел с ума от Ули, и она влюбилась в него без памяти, как потом говорила, “с первого взгляда”. Надо отметить, что тип женщин, вроде Ули, и раньше волновал Игоря; не случайно на полотнах он изображал высоких темноволосых женщин с зелеными, прямо-таки светящимися глазами — неких колдуний. (Его жена была среднего роста, темноглазая, вполне приятной внешности и отличалась спокойствием и благоразумием). Понятно, что Ули являлась голубой мечтой Игоря. И вот эта мечта стала явью. Все дни напролет они вдвоем пропадали на этюдах, вечера проводили в кафе, а после его закрытия, гуляли вдоль моря — и все это делали открыто, безбоязненно, без всяких благовидных предлогов, несмотря на бурные скандалы мужа Ули и тихую раздраженность жены Игоря. Их чувства нарастали стремительно — уже через неделю, вызывая кривотолки и пересуды, они, раскаленные от любви, ходили, взявшись за руки, без умолку что-то пересказывали друг другу и смеялись по каждому пустяку. Кончилось это тем, что у жены Игоря случилось нервное расстройство, она собрала вещи и уехала в Москву, а муж Ули в глаза назвал жену “стервой на цыпочках” и “монастырской блудницей”, а Игоря “мерзавцем”, и быть бы драке, если бы не Ули — она встала между мужчинами и объявила мужу: — Я люблю этого человека! — Вот, что значит неповторимость каждого дня, — сказал мне Игорь по возвращении в Москву. — Живешь, работаешь, к чему-то стремишься, а одна встреча, как комета, ворвется в твою жизнь и все изменит. Мы с Улей договорились — подаем на разводы. Через неделю она приедет... Каждый день звонит, “я просто не могу жить без тебя”, — говорит... А как художник она сто очков вперед даст мне. И что странно, берется за обыденные вещи и находит в них новые грани, новый смысл. Благодаря ей, до меня дошла простая штука — обыденные вещи, житейские проблемы — неисчерпаемы, бездонны, и чтобы их понять, каждый идет своей дорогой, пусть извилистой, путаной, но при этом масса открытий, а ведь это немалая радость — открывать то, чего не было до тебя... Ули обалденная. Увидишь — закачаешься! Помнится, я еще усомнился: — Ну уж! — и, корча из себя матерого волка, изрек: — Красота женщины не только во внешности и всяких талантах, основная красота в легком характере, хорошем настроении... — Все это в ней есть, — твердо заявил мой друг. Ули действительно была неотразима: редкой, исключительной красоты, непринужденно-приветливая, она винтообразными движениями танцевала по мастерской (они поселились в мастерской Игоря) и шутливо произносила с небольшим акцентом: — Какие прекрасные старинные вещи! Какая прекрасная бытовая неустроенность! Я здесь займусь домоводством! Он подскакивала к Игорю, прижималась к нему всем телом. — Я просто не могу жить без тебя! — и кивала на чемодан: — Это пока наше частичное объединение. Я отправила сюда два контейнера вещей! У нее был проникновенный голос; она говорила предельно искренне, без всякой позы и кокетства, что свидетельствовало о внутренней гармонии и уверенности в себе. Рядом с ней и Игорь преобразился: обычно замкнутый, весь в себе, теперь был — сама раскованность, душа нараспашку. Их внешняя несхожесть особенно подчеркивала индивидуальность каждого. А в том, что у них общие взгляды на искусство, я убедился, когда они рассматривали работы Игоря. Они понимали друг друга с полуслова, он начинал фразу и тут же смолкал — дальше его мысль развивала она. В разговоре они многое пропускали, до меня долетали только отдельные слова, но это доказывало — в искусстве они полные единомышленники. — Я сразу была очарована живописью Игоря, — откровенно призналась мне Ули. — В Дубултах у многих получались скверные работы, они по натуре не художники — пишут, но у них нет своего отношения к тому, что делают. У них не живопись, а почеркуши. Не разберешь чья работа, если внизу нет фамилии... Изобразительная манера не просто форма, это образ мышления... А у Игоря работы самобытные... Он русский Ван Гог... Все друзья Игоря были в восторге от Ули, все с нетерпением ждали их свадьбы, но через неделю я заметил — Игорь внезапно вновь замкнулся в себе, на его лице появилось выражение каких-то мучений. — Не знаю, как жена будет без меня, — говорил мне. — Как-то все взбаламутилось в моей жизни… Он говорил расплывчато, и я понял — он попросту трусит сделать последний шаг. — О чем ты думал раньше? — сказал я. — Ни о чем не думал. Потерял голову. — А теперь поздно, поезд ушел. Замахнулся, так бей! — Я уже начинал возмущаться. — Так-то так, но понимаешь, мы с женой прожили пятнадцать лет и вот так, все в миг разорвать... Жена звонила, говорит — без меня не сможет, все простит... Она вне себя, боюсь что-нибудь натворит... С Ули ведь — это вспышка, а как все будет дальше? А с женой все прочно... Конечно, последние годы мы живем по привычке, как брат с сестрой... Потом, понимаешь, там, у моря, все было романтично, а здесь уже как-то не так... Я запутался в своих чувствах, не могу разобраться, люблю ее или это просто сильное увлечение... Ули-то подала на развод. Для нее это невероятный поступок... Перед ней я, конечно, буду выглядеть негодяем... — Ты что, уже решил? — удивился я. Игорь глубоко вздохнул. — Не знаю, что и делать. Ули почувствовала перемену в Игоре, ее взгляд стал тревожным, слова сбивчивы; растерянность, гримасы боли то и дело появлялись на ее лице. Она нервничала, выясняла причину подавленности своего избранника, взволнованно спрашивала: — Я что-то делаю не так? Он отнекивался, невнятно бурчал, что “злится на самого себя”. Она отчаянно пыталась его взбодрить, но он мрачно сопел и ссылался на плохое самочувствие. Наконец, Ули все поняла и ее самолюбие взяло верх над любовью. Она стойко перенесла страшный удар. — Ты поставил меня в унизительное положение, — сказала дрогнувшим голосом. — Я уезжаю... Я знаю, в Таллинне надо мной все будут смеяться. Ну и пусть... Ты поступил ужасно — не сдержал слово. Так не поступают благородные мужчины, — она вымученно, горько улыбнулась, чтобы не разрыдаться. Она уехала из Москвы, даже забыв про контейнеры с вещами. — Вот квитанции на контейнеры, — сказал мне Игорь. — Съезди на вокзал, отправь их обратно. Я сам не могу. Нет сил... Я взял квитанции. — Ты поступил подло, Игорь. — Я знаю. Прости меня, если можешь... Я-то простил, но судьба не простила. Прежняя прочность в семье дала трещину. Жена не показывала вида, но про себя запрезирала Игоря. — Это было не увлечение, а предательство, — сказала как-то мне. Друзья Игоря стали относиться к нему прохладно, а некоторые и убийственно-насмешливо, известное дело — то, что люди прощают себе, не всегда прощают другим. Собственно, и я простить-то Игоря простил, но перестал его уважать. И в быту у него все пошло наперекосяк: в квартире случился пожар, к счастью, небольшой и его вовремя потушили, в мастерскую залезли бомжи и унесли несколько ценных вещей. Но, главное, прощальная горькая беспощадная улыбка Ули, как заклятье, лишила Игоря покоя и душевного равновесия. И уж совсем трагично сложился его дальнейший творческий путь: в нем началось перерождение — он резко сдал как художник, от его самобытности ничего не осталось. — Во мне идет борьба, — оправдывался он. — Схватка с самим собой. Я что-то потерял... что-то важное... свое восприятие жизни, что ли... Вскоре он вообще забросил живопись, стал делать макеты журналов, писать шрифты... Если и делал работу для души, то выходило что-то безликое, “почеркуши”, как сказала бы Ули. Автор Сергеев Леонид