ДИКИЙ СЛУЧАЙ В ДЕРЕВЕНЬКЕ МАТАНИНО

ВЛАДЕЙ ФАДЕЙ СВАЁЙ НАТАХОЙ

Заехал как-то Савватей Коншин в деревеньку Матанино, по пути ему было. Хотел проведать старого приятеля, коль уж мимо едет. Когда ещё такая возможность выйдет?
   Встретились, поздоровкались, как говорится, присели на брёвнышки посудачить чуток. Всем же известно, что на старых людей частенько говорун нападает, не унять. Да ещё ж берутся научать да поучать, как надобно жить.
   И вроде всё переговорили старички, да вдруг хлопнул себя ладонью по сухому колену дядь Гриня, так старика все в деревне звали, будто вспомнил чего-то важное.
 - А хошь я табе Савватей поведаю, чаво в нашай Матанине стряслося намедни?  - спросил этот балагур местный, дядь Гриня.
   Савватей не отказался. Он смекнул, почуял, что рассказ будет необычный и интересный. 
 - Ну слухай тады про то, как к бабе одной нашай, одинокай, к Кудринай Натахе давеча, напужав до полусмерти яё, жаних посваталси. Во те хрест не бряшу!
Не чрез дверя взошёл в избу-та, а прям вывалилси с пячнова дыхла,* вылез с хайла* яё пячи к устью* и посваталси к ёй. И хто б ты думал, а? 
 - Веришь, нет ли,- пожал плечами Савватей,- даже в ум взять не могу, кто это!
 - Так помочник домовова Малантея, што прижилси у Кудринай в запечье, яво коргоруша* Фадей! Во всяком рази, бабки нашенския так сказвали. И главна - знають ентии бабки про нечисть всяческую, всё про домовых и про помочников ихних, вот вить чаво!
- Да я и то знаю,- хмыкнул Савватей,- однако ж странно, чтобы к бабе какой-то, да посватался коргоруша, он же - коловёршей* в иных местах зовётся, чудеса!
- Так и я об етим жа! Мир сходить с ума, кажися.
   Сказвали, мол Фадей тот манинькай ростиком, круглинькай, пузастинькай, да и с зобиком под бородёнкою. А ящё ж ведь курносай, кривоногай да волохатай,* при том весь в сапухе* вывараканай. Чушок прям замухрявай, ага! Эта мелкая, вороватая нечисть службу нясёть на посылках у Домовых. Кой - чаво иде скрадёть и отдасть печному Домовому, ну и сабе тож не обидить, хитрова-а-а-н! Вота значить, вылез тот Фадей, встал в позу важнаю на краю устья пячнова, облокоснулси* об стеночку, упёрси головёнкой в порожек устья,* пузцо выпятил, подбоченилси тах-та, да как гаркнить на сомлевшую бабу:
 - Пошто дыхло ня чищана от сапухи, а? Я-та принарядилси, сватаца припёрси к табе, а таперя, что анчутка чумазай! Печь у табе, баба, не бялёна сколь годов ?Задяргуха*на ёй замызгана. Ты чаво жа, шморкаисси в её, аль как?
 - Вота ящё, глупостя какия! - возмутилась та, дажа забыв про свои страхи,- сбрендил* штоля? Не имею дажа привычки шморкать носам, а уж сопли в ентаю задяргушку сроду не выбивала! Плятёть чаво ни попадя, глупой!
- Гля, гля-кась! Ящё ня жёнка мене, а тапорщишси здеся!-
Да вдруг, смянил гнев на милость, уже ласковей выдал, промурчал, што кот мартовскай:
 - Ну уж ты не серча-а-ай, Натаня. Ет я так, стражу-у-у табе, суплю брови да грожу-у-у-ся. Я добрай вообче-та, дажа признаюся уж - уми-и-и-льнай да
ла-скова-а-ай, мур-мур-мур-р-р! Вот как поженимси, прибирёмси здеся и будить у нас уютнинькая гнёздышко! Да и подарочек табе припасён дюжа приятнай, пондравица, поди. Я у табе в постелю-та в ногах устроюся и по всем ночам мурлыкать о любови стану, убаюквать табе. Кушаю я маненько! Молочко тёплинькае, смятанку да творожка плошечку. Ну можить када мяска чуток.
Чуишь, Савватей! Во каков ходок! 
И стал допытывать дурёху ентаю:
 - Ну, чаво ряшила - та, согласная, аль как? Можа мене к другой какой пойтить да прильнуть, притулица к ёй? 
   Натаха с етих яво слов, прям сомлела. Она сроду замуж не ходила, никто и ня звал её дажа, а здеся - вот табе и раз - жаних! А ёй-та сороковник, как ба ни боля. Ох, да поди - кась ёй уж под пясьдясят годков! Пол веку, поди будить! Росточком-та ня вышел жаних, короток больна - тож промблема выходить. С им и по дяревне не пройтитца, штоба взял под крендялёк,* аль ба уж поддёржил под локоток. Так не дотяница, вишь ты, кака бяда выходить. Да и так, замухрявай,* тот коргоруша вообче-та. Однакось, гляди к какой другой уйдёть! 
 - «Хрен с ём, пущать етат будить, чем никакова-та»,- ряшила тах-та да и дала свою согласию баба! Фадей ёй кусок мыла, что «Земляничнае» называють, да цельнаю штуку* шёлку в святочек, на платию преподнёс! Во, как уважил!
А она ж «в теле», толстомясая. Ёй материи многонько надоть на платию ту, а он, вишь, уважил!Да-а!
 - А иде жа ты такоя-та взял? Спёр поди, а? - поджала губы в сомнениях баба.
 - Нешта я должён табе докладать? Какая не всё одно табе ! Вот ить заноза выискалася!
« А и верно,- подумала Натаха,- накой мене надоть об етим вопросе морочица?», а вслух сказваить:
 - Чаво жа, спасибочки тады.
Статакалися* оне вроде.
   А как прознал об етим деле сам домовой Малантей, ажник затрясси весь и ну лупцевать* коргорушу сваво. Стало быть сам на хозяйку виды имел, да чавой-та тянул рязину сколь годов. А здеся забоялси поди, што яво с запечнава кутка,* как ба не турнули. Дралися оне, бабки сказвали, аж на дворе слыхать было! А уж Натаха визжала, будта резанай парасук. Уж не знамо чую сторону дяржала. Домовой-та, видать поосанистее будить, а Фадей на платию ткань подарил. Во дяла! Мозги видать раскорячилися у ей, сумления взяли, как ба не прогадать!
Такия дяла! Дикай ужас у нас в Матанине, до ково не довядися, любой обомлеить!*
   Дядь Гриня примолк на минутку, утёр повлажневший нос рукавом рубахи и продолжил:
 - Народ сказваить, мол живуть оне с коргорушею Фадеем и по сюю пору, наслаждению получають дружка от дружки! Уж почитай третию няделю тах-та кабызяца*, каб не сбряхать табе Савватей, а можа чуток дажа и поболе! А домовой отступилси, у яво, как бабки сказвали, другая краля* на примете имелась. С ума сойтить от етаких-та новостёв, да-а-а! Прям оглоушило* всюё Матанино! Завалило навзничь! Кого со смеху, а кавой-та от ужастев. Вот те хрест не бряшу! Да хуть любова поспрашай, да хуть у столетняй, глупой уж тяперича, у старухи Никодимовны повыпытывай, помнишь яё, чай?
 - Как не помнить, - усмехнулся в усы Савватей,- скандалистка.
 - Во-во! Ранее-та она, сказвали такия ж древния, гульлива, страптива была, да к рюмашке норовила прикладаца. Да и ноня, чуть чаво - психоватая делаица. Глазёнки вылупить и ну наскаквать, матярком баб да мальцов шугать. Да клюкой ящё ж норовить по горбушке кого оходить, вдарить.
   Она, сказвають наши-та, гуляла на той бясовскай игрище, свадьбе-та, чарочку примала, блянком закусвала. Остатния-та, матанинския, не удостоилися чести. Ну ета, с яё личнай откровении, Никодимовны той. А тах-та хто ж знаить, кой бес ведаить ентиих чумурудних-та? *Мы ж сами жанишка сроду не вядали - тьфу, тьфу, тьфу на яво! Без рогов да копыт, Никодимовна сказвала - и то ладно будить!А вота про хвост, я чавой-та запамятовал дознаца у ей! Можа имеить яво жаних тот, Фадей, а можа и нету вовси. Вообче-та должён быть, хвост энтот. Тах-та, милай! Живём здеся, в нашай Матанине, прям будта ба сидим на бочке с бродячим квасом, во как! Того и гляди - взорвуть те новостя нашу местнаю обчество! Мучиимси покаместь, в догадках.
   Ну баба глупая и утворила, будто ба всамделишних мужуков нету! Да хуть мене возьми, к примеру. Чем не жаних, вообче-та, а? Справнай, избу свою имею, курей пяток! Польты у мене - две имею, зимнюю с шалькой с каракуля, да демисязонняю с пояском и пряжкою! А-то! Шапки тож две, а чаво ж, по-богатому надоть. Одна с мутону,* а уж другая - чисто пыжик*! Не бряшу! По - честности - та коль - сказвать - все мое мяха моль пожрала, потратила.*Так их жа, мяха те, выгульвать надоть былО! Проморажвать зимою, а в лету выжарьвать вона на солнушке, хотя ба на плятень выкидать. А мене всё недосуг. Да у нас в Матанине куды гулять - та? Пред кем здеся красоватца, пред такой как Натанькя Кудрина, штоль? То-та и оно! Им, глупомордым бабам, вишь-ты, домовых подавай! Вот вить чаво! Хотя,- старик поскрёб, почесал затылок,- накой мене надоть-та, жаница ящё! Ну их всех к бесу, баб энтиих!Одному-та до чаво жа спокойненько! Нихто невры ни рвёть, сварами* своимя не изводить. Красота - право слово! Ох, Савватеюшка! Наговорилси я с тобою, душу отвёл, будта ба мёду напилси! Чаши уж до сваёй избы, да и мене надоть пойтить угнездица, всхрапнуть чуток.
 - Ну, оставим рассказ этого балагура, дядь Грини,- улыбнулся Савватей,- отвык народ от нашего говора, трудновато понять что к чему, да и много «воды льёт» - пустое трындит дядь Гриня тот. Согласны? Вот и хорошо!
   Савватей с дядь Гриней тем, чайку с бубликами мягкими попили, побалагурили о былой жизни и он было решил уже ехать, как подошла соседка дядь Грини и попросила подвести дочку до бабушки, с которой Савватей был знаком. Приболела старая, вот уж дочь и отправляла внучку Тосю с лекарствами и гостинцами. Такая оказия, случилась! Надёжный, добрый человек подвернулся. Вот и отправился Савватей до дому, да не один, а с двенадцатилетней Тосей. В дороге не скучно будет, есть с кем поговорить.
   По просёлочной дороге, на поскрипывающей, вихляющей колёсами телеге, под мерный ход и всхрапывание старой лошадёнки Пашки, отправились Савватей и Тося в путь.
Вот и спросил старик о том диком, как сказал дядь Гриня, случае со сватовством
коргоруши к бабе Натане.
 - А что, Тося, правда ли у вас в деревне такие странные творятся дела, мистические прямо сказать, со сватовством домовых?
 - Да о чём вы, дедушка Савватей,- расхохоталась Тося,- у той  тётки Натани штук пять котов да столько же кошек. Там мяуканье, визг и крик самой Натани постоянный. А как придёт ещё туда старуха Никодимовна, там такой шум, гам, тарарам начинается, мимо её избы не пройти спокойно! Выдумки всё это,- заверила старика девочка.
- Да я-то знаю, что выдумки. Новизны в жизни дядь Грини не просматривается, рутина и каждодневность, а гостя-то надо «попотчивать» чем-то необычным, интересным и захватывающим. А тут, кстати и случай с двумя чудными бабами! Можно словесно обыграть и преподнести, как что-то мистическое.
А мне, Тося просто хотелось узнать, есть ли люди в деревне, которые разумно понимают, что это всё выдумки? Оказывается есть такие! Вот, к примеру, ты!
От автора:
   Размышлял о судьбе деревни понимаешь - чудит, веселит себя народ деревенский, по - стариковски балаболит Бог весть что. Не интересно, грустно жить без загадок, фантазий, выдумок. Слушают друг друга, не спорят, не вдаются в подробности, будто даже верят россказням иным. А как же! Скучно, грустно без радости сказов, быличек и небывальщин.
   А говор! Это ж чудо! Говорит деревня - будто кренделя витые  или сдобные халы* плетёт с маком, да с таком, как говорится - вкусно и интересно рассказывает! 
   Красиво, сочно льётся речь в забытой лесной деревеньке. Вот если бы приехать, послушать и записать, то не надо самим выдумывать. Ведь в сказах жителей вымирающих деревень есть - сочность речи, колорит деревенской жизни, сама история, вызывающая различные эмоции - страх, смех, неверие, сомнение и всё это поведают вам убедительно, со словами в конце: 
 - Во те хрест! Так и былО, по - всамделишнаму!
Ну как не поверить-то! А музыкальность каждого слова? Это ль не приятность!
   Современные сказки какие то «голые», выхолощенные, а сказов и вообще, кажется нет!А вот деревенский сказитель поведает историю неторопливо покашливая, покрёхтывая, собираясь с мыслями, будто что-то припоминая. С хрипотцой в старческом голосе, с длинными паузами в самых захватывающих местах его повествования. Нагнетает таинственности и уханье филина, и плотная, сгустившаяся вокруг слушающих сидящих у костра, ночная темень, скрип стволов старых деревьев, шум листвы, ржание коней вдали и многое другое, что вызывает мурашки по спине. Думается - сейчас кто-то сзади ка-а-а-к схватит! Жуть берёт! 
   Жуть не жуть, а завораживает, вовлекает и веришь всему рассказанному. И главное - повествование и всё связанное с ним обрывается обычно неожиданно. Вот вдруг хлопнет себя сказитель ладонью по колену и скажет:
 - Всё! Спать пора! Завтра рано вставать.
   Этим самым давая слушающим додумать, домыслить историю, смежив веки «пожевать» её в голове, ту историю, пока сон не навалился окончательно. 
   И хоть все принимаются клянчить, просить, хныкать - сказитель ни в какую!
Это наша народная, русская суть! Так сказать - истина. Каждый слушающий сказ по своему понимает и домысливает услышанное.
 - Ну и чего дальше было?- спросите вы у рассказчика.
 - Чего было, - ответит тот, хитро прищурившись - да я чавой-та запамятовал. А сам-то как полагаешь?
Всё это завораживает и уводит в прошлое, а когда  сам додумываешь сюжет, невольно становишься участником и соавтором сказа.
   Давайте-ка я напомню читателю, кто такие коргоруши(коловёрши). С ними можно было встретиться ранее в другой книге сказов.
   В восточно - славянской мифологии коргоруши - существа малого размера, служащие на посылках ведьм, домовых либо дворовых. А вот самостоятельно встречаются крайне редко. Люди  на Тамбовщине видели их в основном в образе кошек, преимущественно чёрных, да ещё чёрных зайцев.
   Орудуют коргоруши обычно в избе или дворе соседа. У них имеется зоб под подбородком. Вот в него-то и отправляют коргоруши молоко, творог, сметану. От этого зоб сильно раздувается. Приносят и отрыгивают в посуду для своего домового. А те, которые в услужении у дворовых, те тащат от соседей деньги, интересные вещички, ткани и другое. Однако и со двора соседей частенько на этот двор пожалуют их коргоруши.
Как здорово-то! Есть на кого воровство спихнуть. Мол, это всё нечисть, коргоруши! Кто ж ещё-то?
   Примечательно, что домовые или дворовые, радеющие за добро своих хозяев,  из - за коргоруш вороватых ссорились, лицемерно конечно. Тогда коргоруши, слыша скандал психовали, били в доме посуду, с общем колобродили.
29.09.2024 гЕлена Чистякова-Шматко

СТЫДОБУШКА

Возле дома Гриднёвых, в полдень, собрался народ. Стояли, тихо беседуя, соседи из близ расположенных домов, из этого же проулка, да знакомые с другого конца села. Причина веская - тихо помер, преставился, глава семьи. Народ явился попрощаться с ним, пособолезновать близким и проводить до места упокоения усопшего, до кладбища сельского. Потом надеялись посидеть за поминальным столом, ну как водится. Это ж традиция.
Из открытых дверей на двор неторопливо вышли группою, человек пять, стариков. Они, на ходу надевая кепки да фуражки, шмыгая ногами и вздыхая с приличествующими такому событию лицами остановились в нерешительности, не зная куда себя деть. Ноги-то старые не дюже крепкие, ненадёжные. Прощались со своим дружком, участником общих детских забав, молодых похождений, активным жителем села, балагуром и весельчаком Сёмкою. Это для них он Сёмка-то, а для остальных, прочих - Семён Михайлович Гриднёв.
- Пошли штоль на брёвнушки обопрёмси, а, робяты? Как вам такая моя предложение?- выдал один из них и продолжил,- кой из правления, из начальства, хто подгрябёть - уж и настоисси и в бОшки напякёть здеся.
Все согласились и направились к посеревшим от времени, сложенным лет уж с десяток тому назад круглякам, залосненным до гладкости, а потому блестящим от постоянных посиделок. Уселись, пристроив свои бадики рядышком, задымили. Помолчали чуток.
- Да-а-а!- философски протянул Митрофаныч, сосед, теперь уж бывший, Гриднёва упокойника,- вот она, жизня ! Раз моргнул, уж и прошла. Будто скорай поезд промчалси. Бывалоча стоишь возля путей, силисси разглядеть, чаво ни то в окошках вагонных. Куды тама! Та-та, та-та, та-та, та-та! Простучал колёсьями, пролетел мухой, литернай*!
Все вздохнули, покряхтели с пониманием.
Митрофаныч, приложив козырьком ладонь руки ко лбу, закрываясь от ярких солнечных лучей, разглядывая стоящих группами людей, вдруг спросил:
- А энто хто стоить, такая в теле вся, в платьи полосками сининьками, а? Чаво-та не угадваю, вроде не нашенская?
- Так это ж Чернопятова Марфа Егоровна,- пояснил Савватей и добавил, ухмыльнувшись,- у них с упокойником Семёном история раз была, годов с десяток назад. Неужто не помните? Почти всё село взбутетенилось*тогда.
- Мы-та не плош* табе, Савватей, однакось тута помню, тута - ня помню! Во как!-усмехнулся Митрофаныч, - а Ягоровну не признал чаво-та, бОльна раздобрела*, раздалася вширь.
- Ну и чаво жа таперя? В годах поди, женчина, не на сигалках* подскаквать, чай*. Могёть и барынёй пройтица. А ты, Савватеюшка, сказвай нам, гляди чаво и всплывёть в памяти-та ,- поторапливали старики.
- Известна чаво всплывёть, чаво и завсягда по весне в убошке всплываить, - сострил Митрофаныч, но старички время на пустопорожние бредни тратить не желали, надеялись послушать замечательного рассказчика Савватея Коншина, потому зашикали на балагура и попросили:
- Чаво впустуя сидеть таращиться, с полчаса у нас ещё есть, успеешь поди, Савватей.
- Да уж попытаюсь,- поддержал Савватей,- а то сидим тут, порты протираем.
Ну слушайте тогда.
В сенях с грохотом и звоном упало и покатилось пустое ведро. Кто-то чертыхнулся, входная дверь распахнулась и на пороге возникла крупная мужская фигура:
- Чаво вёдра-та разбросала, Ягоровна? Лоб, гляди, об притолоку расшибил, чуть не раскровянил*, - вошедший потоптался у порога потирая ладонью лоб, пристальнее поглядел на хозяйку, - о, да ты в печалях штоль? Хлюпаишь*? Хто забижаить, бодаить, скажи! Живо мы рОги тому обломим, враз!
Семён Михайлович Гриднёв, а это был как раз он, нет-нет, да заходил к своей одинокой соседке Марфе Егоровне Чернопятовой, симпатизировал ей. И хоть они не молоды и не было меж ними игривости и ухажорства с обеих сторон, однако взглядывали друг на друга с теплотой. Эх, молодые бы годы сюда!Закрутили бы тогда роман, точно. Да как говорится: Два раза молоду не бывать.
Заходил сосед, тоже с недавних пор вдовый, осведомиться не нужна ли помощь какая, да и так просто, посумерничать*, чайку попить да потрёкать* о разном, деревенском.
А вот сегодня хозяйка, простоволосая, вся зарёванная, сидела за кухонным столом и мяла в руках носовой, влажный от слёз, платочек:
- Ой, бяда у мене, Михалыч! Кошалёчек стырили*!
- Да как жа тах-та? А ну-кась в подробностях давай, сказвай.
Михалыч присел к столу на табуреточку, весь обратился в слух:
- Ну?
- Вчарась, уж я разобралася*, спать надумалася, а двяря покуда не зачиняла*. Кот, паршивец, гультай*, иде-та блукал*. Глядь - стукають в дверЯ.
- ОтвОрено,- кричу,- всходитя, хтой-та тама!
И вота всходить в избу молоденькая такая, одетая по-городскому, с чумаданчиком. И сказваить, мол ехала в Грачёвку по направлению в школу, работать учительшей, да обозналася, в потёмках не разглядела, выскочила у нас в Грунёвке. Просилася заночевать у мене.
Подражая той, проезжей, Егоровна елейным голоском, нараспев, поводя глазами и подёргивая плечами, для большего эффекта, ёрничала:
- Вы ж рядушком с автастанцией проживаитя, вот я и ряшилася попроситься на одну ночку. Не сумлевайтеся, уплачу скольки надоть будить за приют. Автобус пойдёть на Грачёвку раненько, я и умятуся, вас не потрявожу.
- Ну, чаво жа,- уж совсем другим тоном, резко, продолжила Егоровна при этом громко высморкалась в платочек,- нешта я извирг рода человеческава? Да и рази ж я деньги с учительши возьму? Ночуй, чаво ж,- говорю,- вона в горенке* моёй, на диванчике и лягишь. Мястов в дому много, примостИсси иде схотИшь, можна.
Марфа Егоровна горестно покачала головою:
- Чайку ещё с нею пОпили. Татьяною звать её, так сказвала. А тама, хто таперя ведаить? Уторком, ноня, она по-тихому ушла, а уж ближея к обеду мене как жаром окатило! Кошалёчек ляжал на комоде! Иде он? Нету! Ой, горя какая, Михалыч!
Егоровна принялась плакать, причитая сквозь слёзы:
- Да главна, взошла, да ещё пытаить, чаво я так поздно дверя не зачиняю.
А я сказваю, мол кого мене бояться-та, не в городе проживаим чай, да и богатствов сроду в этим дому не былО, го-лыть-ба.* А мене-та саму не упруть, пупок, поди развяжица, не осилють, - посмеялися ещё с ёй об етим.
Семён Михайлович выслушал стенания да жалобы, не перебивал. Кашлянув в кулак спросил, серьёзно насупив брови:
- Сколька у табе тама было, в кошелёчке-та?
- Пошти шта две с половинай пензии! Да-а-а! Копила я, жмодничала для сабе, брала чуток,*саму малость, чтоба поисть купить сахарку тама, аль сольцы, пышанца,*мучки маненько да буханочку хлебца. Боле ничаво, ни соблазнялася. Ой, горюшко какая!
- А могёть так быть, што ты,- осторожно поинтересовался Гриднёв,- ну, запамятовала, штоль? Сама засунула куды-та, а? Голова не болить. часом у табе? С пячи не падала? С лавки не валилася? В погреб не рухалася? Можа стукнулася када, память и отшибло?
Хозяйка так и взбудоражилась, аж подскочила:
-Ты чаво жа, мене подозреваишь? Да я носом взрыла тута всё, перетряхнула, а табе, вишь, сумления бяруть!
- Учительша всё жа, образованию имеить, чаво-та не верится,- с сомнением виновато пробурчал Михалыч.
Егоровна заголосила:
- О-о-о-й, пра-виль-на-а-а-й! А мене-та веры нету? Я у кого хуть копеечку стянула за жизню? В мене-та можна сумлеваться, выходить? Да и учительша ли девка та?
- Ты погодь трещать-та, Ягоровна! Обскажи мене всё как надоть.
- Да уж вроде и всё, чаво ещё-та,- успокаиваясь, призадумалась Егоровна,- ты сам знаишь, поди. Творилу* новаю надоть к погребу, дровишек к зиме привезть, сарайки подлатать, забор починить, всё ж денежка нужна. Так ить?Летом-та легше бываить жизня, на подножном корму можа проживу. Да выходить на можа плохая надёжа. Така бяда-горе, и до лета пока не дожила и деньги уплыли.
- Так-так, только я об другом,- пояснил гость,- как табе на взгляд, учительша? Внешний вид опиши мене, цвет волос, глаза какия, рост, вес.
- Да ты чаво? Нешта я девку ту важила*, да и как? На безмене штоль? Аль мерила вона сантИметром?Скажешь тожа!
- Ох, ну ты и глупАя! Это ж приметы, понятию иметь надоть, штоб следствию провесть, аль недокумекала*?- возмутился Михалыч,- ты жа знаишь, опыт у мене будь-будь какой, милицейскай-та. Все законы, положения и статьи у мене вота тута,- он гулко постучал согнутым пальцем по своей макушке. Я - воробей стрелянай, следствию на раз-два провяду!
Михалыч приосанился, выгнув дугою грудь:
- Чай сама, поди знаишь, я в разныя лихия времена в органах сколь годов-та «оттрубил», отработал конюхом! Бывало в стужу лютаю, на санях возил на выязднуя сессию суда обвинителя, судью, защитницу да секлятаршу, Валькю. В тулупы обряжу, ноги им попоною лошадинаю укрою и вперёд. Помню вота, - Михалыч ухмыльнулся,- защитница, аблокат, манюсенька, худюсенька, одетая по-городскому, всё взбрыквала:
- Я, Михалыч, твоёй лошадёй прованялася, а у мене духи «Кармен», в Саратове покупала, дорогия.
- Ну, тады чаво жа, - говорю, а сам прокурору подмигваю,- тады ехайтя в своёй пальтеце, на «рыбьем мяху»да в шляпке. Накой вам шаля? Порадуйтя волков моднаю одёжай, тута их пропасть в полях, насмяютца досыти. А она и тпр-у-у, сказать не можить, посинела вся, точно курячий пупок. Прокурор-та хохочить. Я, говорить, «Шипром» брызгалси ноня, улилси весь, а таперя лошадиным потом смярдю, зато тёпло мене в тулупе-та!
- Ой, давай не углыбляйси в свои прошлыя дяла, ты мене подмогни, как быть-та таперя,- перебила поток воспоминаний Марфа Егоровна, - ты ж знаток в этой деле.
- Ну, спярва ,- начал Михалыч, как бы пропустив мимо ушей похвалу, -словеснай портрет надоть сделать, народ опросить, кто чаво видал. Как кому она глянулася, та учительша. Посля сопоставим хвакты, а дальшея - эта уж не твоя печаль. То тайна следствия будить, не для всяких мозгов, полагаю.
- Ты мене не ущимляй, давай, у-у-мнай!- возмутилась нехотя Егоровна,- да будишь народ опрашивать уж не тряпися тама. Об мене не слова, понЯл? Я табе знаю, балабол* тот ещё!
- Да ты чаво, Марфа Ягоровна, недоверию выказваишь следствянным органам, штоль? Когда я чаво трепал? Да я погреб с притвором, замок анбарнай, щаколда двярная! Ни в жисть! Сроду не проболтаюся! Всё будить в рамках следствия, а можить и уголовнава дела, тах-та.
- Ага-ага! Пряма тама! Знаим вас, следователев, угу-угу,- качала головой с ухмылкой Егоровна сменив гнев на милость, хлопнула соседа по плечу,- чаво дуисси, будта б мыша на крупу? Ладушки, вяди следствию.
На том и порешили и отправился бывший конюх райсуда и милиции, конюшенный двор-то общий был, проводить дознание, опрашивать народ.
В первый день он обошёл один порядок прилежащей к автостанции улицы, пообщался с людьми. Выведал, как бы невзначай, не видал ли кто девушку светленькую, голубоглазую, с чемоданчиком. А на вопрос:
- Накой это табе?
Михалыч приподнимал брови, лукаво дёргая плечами вверх-вниз и отведя глаза, куда то в нижний угол произносил тихо, загадочно, со вздохом:
- Да на-а-а-доть! Антирес имею.
При опросе народ отвечал - да, мол, видали именно такую, с чемоданчиком, приятную во всех отношениях, светленькую, улыбчивую. Однако, сами от вопросов Михалыча только недоумевали и принимались, после его ухода, бегать по дворам и выпытывать у соседей своих, к чему эти вопросы-то? Но никто ничего не знал. Это выводило из равновесия многих. Назавтра обошёл он другую сторону улицы и, чтобы не вызывать, как он считал, подозрение, стал спрашивать немного по другому, запутывая, сбивая:
- А не видали вы тута девку такуя черняваю, с чумаданом агромадным. А глаза злыя у ей, так и зыркають, будто примеряетца, чаво ба стырить*.
- А как жа? Иманно такуя и видали, прощалыгу,*- тут же откликался народ.
А старушки, делая круглыми глаза в страхе сообщали:
- У ей, Михалыч, и ножик вострай с карману высовывалси. Страшна, образина, прям! Хышница! К смертоубийству готовилася, поди,- при этом выспрашивали, заглядывая в глаза Михалычу,- а табе накой ета, ась?
- На-а-доть!-отвечал загадочно Михалыч, чем приводил народ в жуткое любопытство и негодование, короче, выводило на нервы:
- У нас повыспросил, ну всё, как есть выпытал и убёг, молчком К чаму ба ета!
Беседовал «следопыт» и с начальником станции и с двумя водителями рейсового автобуса, сменщиками, при этом выставив вперёд нижнюю губу и надвинув на нос круглые очки, что-то черкал себе в блокнотик. Во какие дела!
Вся Грунёвка взбутетенилась*- пришла в движение, забурлила. А как же он полагал? Через дорогу разве трудно перебежать да спросить на другом порядке? Да вот незадача, понять всё одно нет возможности, вопросы Михалыч ставил разные, они запутали народ вконец!
- Никак тать у нас объявилси, бабоньки,- шептались старухи, скорбно собирая куриным пупочком губы, - милиция-та в бессилиях полных, в штаны наклала от етих бессильев-та! А как жа по -другому понять их? Туды-сюды кидаица милиция, словить жалаить, вона отставных конюхов призвала в помочники. И куды катимси?И хто нас защитить? Ужасти!
А одна старушка пропищала, всплеснув ручонками:
- Ой, да здеся пряма страстя творюца, иудейския!
На неё зашикали и она враз прикусила язычок.
Не устоял только перед одним человеком Михалыч, ответственным лицом, начальником автостанции, ему-то поведал всю историю, тот настоял. А как было не сказать? Он ведь зять собственный, дочки муж. Не простил бы такой секретности тестю. Ну и понеслось. Вскоре стали, как бы невзначай, заходить к Егоровне соседки. Вставая у дверного косяка, складывая руки на животе «крендельком», вздыхали сочувственно, силились показаться безразличными. Они юрко шарили глазами по сторонам и задавали вопрос:
- Ну, как ты тута, Ягоровна? У табе всё ли ладно? Не надо ли чаво,- уходили со словами,- ну-ну, дяржися тута крепши.
Загадочно! Марфа Егоровна тайну не раскрывала, однако враз докумекала, что её секрет, уж и не секрет вовсе.
- Ах ты ж, бОтало* коровье! Зявло* раззявил, просила ж! Таперя подворушницы* повадются брындать* к мене, вынюхвать,- негодовала она поминая Михалыча недобрыми словами.
А уж когда отправилась в магазин за хлебом, то старики, на скамейках возле палисадников, проводили Егоровну долгим взглядом, пока за угол не завернула. Это взвинтило. Возвращаясь, она не утерпела и подойдя ближе прошипела, прямо в их кудлатые бородёнки:
- Чаво сверлитя зенками*, старыя скусители, - деды растерялись, заёрзали задами по скамейке, заюлили глазами, - я в суд на вас подам, дыру в мене проковыряли гляделками своимя! У-у-у, шельмы!
Те, с перепугу, так и обомлели!
На третий день с начала проведения следствия, Михалыч явился вечерком к Егоровне и положил перед ней листочки бумаги с показаниями, якобы, очевидцев видевших гостью Марфы Егоровны.
- Ой, Михалыч, положь, оставь на столе писульки свои. Завтря уж, очки напялю, да погляжу. Ноня тямно, да и поздно. Ступай, ступай отседа, - она горестно вздохнула, запирая за соседом дверь. В успех затеи уж как-то не верилось:
- Накрылися денежки, ето точна! Да ещё, следопыт шутов! Сдоньжил!*
Ночью видела во сне Егоровна мать да бабку, покойных уж. Будто сидели они на скамье, возле косящатого* оконца в бабкиной избе, под образами. Глядели на неё, Егоровну, осуждающе.
- Стыдо-о-о-бушка!Чаво ета ты милка уду-у-у-мала? Чаво тво-о-о-ришь-та? Как можно укорять безви-и-нных-та?- бабка качала головою в белом платочке, шелестела губами, будто бумажку мяла, - нешта не ведаишь, гре-е-е-х ета!Деньги - сор, правда - золото, унучка!
А мать вдруг закатилась хохотом, рассмеялась звонко, скок с лавки и мышкою уж закружилась, забегала по полу, запищала тоненько так:
- Нету умишки - иде взять, нешто у мышки? Поискать надоть! Глаза обуй, да поищи, глаза обуй, да поищи, глаза-та обуй, да по-по- пи-пи-пи- щи-и-и... растаяла.
Марфа Егоровна всполошено села на кровати, перекрестилась, утёрла с лица пот. Сердце так и ходило ходуном, так и стукало! Она огляделась - никого!
- Ой, страстя какия! К чаму ба ета? Бабка да мамка, враз обеи! Завтря обдумаю сон-та, - решила Егоровна, забившись в угол постели, укрывшись с головою одеялом. Свят! Свят! Свят!.
Но оставшуюся половину ночи провела без сна. Поднялась утречком вся разбитая, будто пахали на ней.
В полдень Семён Михайлович Гриднёв зашёл для обсуждения дальнейших действий по поиску злоумышленницы, так как проявил к этому интерес неподдельный, точно встрял в занимательную игру. Чувствовал себя значимым в роли следователя, наслаждался. Он сразу хотел радостно заявить, что опрос людей прошёл нормально, что следствие перетекает в другую стадию, слышал как-то это выражение, но... Войдя, не признал сразу Марфу Егоровну. Вид у неё был жалкий! Сидела она возле стола, водрузив на него неспокойные руки, суетливо перебирала пальцами край клеёнки. Поверх ночной рубахи - юбка, босые ноги в домашних котах*,на голове, будто воронье гнездо, разворошенное - колтуны*! Такого Егоровна себе никогда не позволяла. Всегда прилично одета, да и помодничать любила, а тут...
Семён Михайлович оторопел. Чувствовалось - что-то стряслось, дюже важное. Он боком, боком, мелкими шажками приблизился к столу, присел на краешек табурета:
- Чаво? Нападение штоль былО тута? Посягал хто?- пытливо прищурившись, задал осторожный вопрос.
Марфа Егоровна сперва тяжело, протяжно вздохнула, да и выдала:
- А лучшЕя б нападение, прибили ба дуру старуя и дело с концом,- она помолчала,- сижу вота сабе кАзню. Стыдобушка, Михалыч!
- Да чаво стряслося-та, в толк не приму?- повысил он голос.
- Правильна! Давай, кричи на мене, беспамятнуя идиётку, заслужила. А то и вдарь по мордасам, тожа пральна будить,- тихо, трагическим тоном, прошептала Егоровна.
Гриднёв взорвался:
- Чаво рязину-та тянишь? Счас вить*, точна врежу ! Быстро говори мене, об чём речь?
Егоровна, театрально выдержав паузу, глубоко вздохнула и призналась:
- Так нашёлси жа кошалёчек мой!
- Да, ну-у-у! - Семён Михалыч обмяк,- как так?
- Ты ж принёс те писульки почитать мене, ну етии, показания свидетелев. Полезла я в комод, там у мене очешник ляжить, не вижу ни хряна без очков-та, а под им - кошалёчек оказалси, сама яво забельшила* да запамятовала. Вота горя какая! Девку оговорила, учительшу, лишь ба таперя не прознала она об етим, табе подвяла под монастырь, так мене не ловка, страсть прям!
Михалыч сидел выпучив глаза, краснел, сопел и молчал. Рухнуло всё, что он уже предпринял, обдумал. Его как-то не радовало известие о том, что деньги нашлись.
Марфа Егоровна из-за пазухи достала скомканные потные три рубля, зелёненькую, разгладив на столе трясущейся ладонью двинула по клеёнке в сторону соседа:
-Спасибочки, конешна! Возьми, не побрезгуй Михалыч, за труды. Виноватая я пред тобою.
Тут уж Гриднёв не смолчал, сорвался:
- Ты чаво,- вскочил и завопил он,- подкупить мене вознамерилася?А? При исполнении?- и помолчав чуток, уже тише, видя, что Егоровна зажмурилась и вся смухортилась*, сжалась, как от удара, добавил чётко, почему-то называя себя на вы, решив, видимо, что представляет все следственные органы сразу,- мы не продаёмси! Помолчав он спросил тихим, угрожающим голосом:
- Подкуп следствия значить, да? Вота завсягда тах-та! Спярва нагадють в душу, а посля сують, задабривають. И-и-и- ех!
Марфа Егоровна в ужасе что-то лепетала, мотала отрицательно головой и обратилась подобострастно на «вы» :
- Ото всёй души и сердца, за труды, не погребуйтя*, Семён Михалыч!
- Ты - колчушка, Марфа, вота чаво скажу. Просил жа проверить , так ты вопила тута в голос, перечила,- произнёс Михалыч предмету своего обожания. Но теперь, отчего-то, даже глядеть в её сторону не хотелось, как отрезало!
Марфа Егоровна, боязливо протянув руку, накрыла ладонью, подтянула к себе трёшку и не спуская глаз с рассерженного соседа засунула её обратно, за пазуху. Потом, помедлив чуток, порывшись опять, пошуршав купюрами, скосилась, в надежде заглянуть к себе за пазуху, чтоб не ошибиться, сопя достала из «запасов» другую бумажку, синенькую, пятёрку:
- А ежели так? Не обидитеся?- питая надежду, умильно помаргивая опухшими от бессонной ночи и слёз веками глаз, осмелилась спросить.
Егор Михайлович постоял у стола, громко сопя, было видно, в нём боролись чувства:
- Да-а-а, - протянул он, - вот мой дед бывало сказвал,- стыд - не сопля, на вОроте не повиснить!
Он решительно сгрёб со стола пятёрку, со словами:
- Эх, пойтить к ядрене фене, нажраца штоль, до поросячьего визгу, от всяво етава!- хлопнув дверью, выскочил прочь.
Подперев кудлатую голову пышной рукой, Марфа Егоровна немного ещё посидела, приходя в себя после неприятного разговора, потом решительно подошла к комоду. Там она, достав кошелёчек, пересчитала деньги, посетовала, в душе, что лишилась пятёрочки, покачала головою, поцокала языком и направилась к шифоньеру, рассудив так:
- Подальше покладёшь, вернее найдёшь.
Она выдвинула ящичек со всякой всячиной - с моточками, клубочками, остатками ниток шерстяных, с чулками, носками, рукавичками, носовыми платочками и воротничками от платьев, засунула свои накопления в один из шерстяных носков, успокоенно произнеся:
- Тах-та цалея будуть, поди, да уж таперя не забуду ни в жисть, куды поклала-та,- она отправилась пить чай с молоком и пышками-преснушками*.
А село долго ещё не могло взять в толк, так была кража или нет? Кто та подозреваемая? И при чём тут Семён Михалыч и Марфа Егоровна?
В головах всё перебуробилось,* но никто народу так ничего и не объяснил. Да уж привычные к такому-то отношению. Гриднёв с того случая больше к соседке не наведывался, расхотелось чего-то, как отвернуло. И она, видно чувствуя вину, не напрашивалась на встречу, избегала.
За гробом двинулась скорбная процессия сельчан. Среди старушек и Марфа Егоровна, крестилась, что-то под нос себе беззвучно шептала. Следом шкондыбали* старички, пытаясь не отстать, «пережёвывая» в головах своих услышанное от Савватея, вроде и припоминая эту историю, а может нет. Оправдывали свою «дырявую» память справедливыми словами:
- Да рази ж упомнишь всё, чаво на етим свете былО?
И то верно!31.03.2018 г.
Елена Чистякова-Шматко

 

ВОЗДАСТСЯ КАЖДОМУ ПО ДЕЛАМ ЕГО

- О! - дед Савватей хлопнул себя по колену,- всё хотел рассказать вам, одну историю, да что-то всегда мешало. Поучительная история. А вспомнил вдруг, когда увидал во-о-о-н,- он указал рукой, - телегу-водовозку. Так слушайте теперь.
- Ну что, Гендос, разливай! - так обратился к Генке его закадычный дружок Витька, по прозвищу - Болт. Знали они друг друга с детского сада, потом учились в школе вместе, да не видались давненько из-за отсидки Болта в тюрьме, за кражу. Теперь же встретившись, расположились под пышными кустами ветлы, на берегу сельского пруда, где вольно плавали стада гусей. На газетке разложена нехитрая закуска - сало, перья зелёного лука и куски хлеба. Из выпивки - только чекушка «Московской», всё, на что наскребли. Встреча эта не случайна, подальше от посторонних ушей. Нужно кое-что обсудить.
- Значит, заходить будешь со двора, я в заборе горбыль-то оторвал, ещё вчера. Вот стамеска, отожмёшь щеколду на двери и подымешь. В хате бери всё, чё приглянётся, да и деньжата у бабки поди водятся!- поучал Болт Генку,- посля разберёмся, чё надо, а чё выкинем, где-нибудь подале. Вот и мешок тебе. Я всё продумал, не дрефь! - самоуверенно, с ухмылкой  похлопав по плечу, успокоил напарника Болт, видя его  бегающие в страхе глаза.
- Да чё-та меня трясёт, сам не пойму чё. Сроду такой фигнёй не занимался! - резко сплюнув в кусты, откровенно признался Генка.
- А выпить-та верно хотца? Должок свой, поди забыл? А деньжат-та не-ту-ти?- ёрничая и издеваясь над страхами друга, театрально изогнувшись и по-блатному разведя руки в стороны, потешался Болт и уже серьёзно добавил,- ты знаешь, она к подруге в райцентр ездит. Живёт там по нескольку дней. Как мужик её помер, так и скушно тут стало, а родных-то вроде нету, никто дом не сторожит,- криво ухмыляясь, с прищуром, понизив голос продолжил Болт, и доверительно добавил, склонившись над напарником, - я бы и сам сходил, да не пролезу в щель, а ты мелкий.
- Да не, я не отказываюсь, конешно. Да неловко как-то, ведь Марья Гавриловна нас с тобой учила математике, да и муж её, историк, тоже,- в раздумье,  почесав затылок,  тихо произнёс Генка.
- Ну вот и научили денежки считать. Давай-ка, заканчивай эту тягомотину! Распустил сопли-слюни, как баба!- презрительно отчитал дружка Болт ,- пошли давай!
   Скомкав остатки «пиршества» и пустую бутылку в газете, засунув это всё под кусты, друзья направились огородами, задами, к домику учительницы, а теперь пенсионерки, Марии Гавриловны Пикальской.
   Семья педагогов Пикальских появилась в селе в 1943 году. Муж Марии Гавриловны, кадровый офицер, потерял в боях ногу и его комиссовали. Откуда родом педагоги, сельчане не знали, но прониклись уважением к семейной паре, полюбили за душевную теплоту и человеческую порядочность. 
   Жизнь Пикальские вели обособленную. Всегда вдвоём, вместе, всегда добросердечны с окружающими. Многих учеников они просто «вытянули», занимаясь с ними дополнительно, благодаря чему, те смогли после школы получить достойное образование. Но вот года два, как Мария Гавриловна овдовела и жизнь потеряла для неё краски, стала серой, унылой и безликой. Списавшись как-то и узнав, что в их райцентре проживает её, теперь немощная подруга, стала часто ездить к ней, помогать по хозяйству. Этим и решили воспользоваться два дружка, бывшие ученики Марии Гавриловны.
   Тихо, не привлекая ничьё внимание, они пробрались к задней стене двора Марии Гавриловны, плотно обшитой высоким горбылём. Прячась и пригибаясь за окученными бороздами ярко цветущей картошки, Витька нащупал и отделив, сдвинул в сторону приметную ему одному доску. Туда и юркнул Генка, минуту поколебавшись, но не смея противоречить под сердитым взглядом друга, засунув за пояс скрученный мешок и стамеску.
- Не боись, я всегда тута, в картошке жду,- утешил его волнение Болт.
   Доска за спиной Генки немедленно опустилась. Путь к отступлению закрыт!
   Некоторое время он стоял нерешительно оглядываясь. Двор небольшой, поросший сочной, яркой травой-муравой, видимо от того, что не кому ходить по ней, топтать, а живность Мария Гавриловна не держала. В сторонке от домика небольшой сарайчик-дровенник, да туалет с висящей на одной петле дверью.
- Хозяина нет, некому привесить,- пронеслось в голове Генки. Он двинулся по песчаной тропинке к заднему входу, с опаской поглядывая на единственное, выходящее во двор кухонное оконце. Но занавесочка на нём были задёрнута, неподвижна и Генка облегчённо вздохнул.
 - Так, закрыто изнутри на щеколду.
   Генка для надёжности поторкался и окончательно убедившись в этом, просунул стамеску в щель, слегка надавив. В увеличенное отверстие вставил её глубже, снизу поддев щеколду, распахнул дверь в сенцы. Руки его тряслись, пот заливал глаза. Непривычно!
   Пройдя по чистым скрипучим полам он, на мгновение приостановился у двери в комнаты, но вспомнив злые глаза Витьки Болта, решительно дёрнул ручку на себя. Внутри стоял тот запах чистоты и ухоженности, который бывает у очень опрятных людей. Он смешивался с каким-то ароматом, надёжно поселившихся и пропитавших в этом домике буквально всё, женских недорогих, но удивительно приятных духов. Ничего лишнего, все предметы на своих местах. Где искать, да и что? Инстинктивно боясь натоптать в чужом доме, ловя себя на мысли, что хочется разуться, Генка прошёл по ковровой дорожке  до комода и остановился в нерешительности. На застеленной белой вязаной салфеткой поверхности комода, стояла довольно большая инкрустированная кусочками перламутра и орнаментом из других пород дерева, шкатулка. Она была заперта. Как открыть? Стамеской очень уж не хотелось портить такую красоту. Генка нетерпеливо, не зная что предпринять, забарабанил пальцами по поверхности комода, как вдруг ощутил какой-то предмет под салфеткой.
 - Это же ключик от  шкатулки! Повезло!
Прежде, чем открыть её, Генка сложил в мешок несколько изящных статуэток, подумав: 
- Авось пригодятся!
   Затем, с волнением, всё же отпер шкатулку, проникнув в чужой мир личной жизни. Там, в образцовом порядке, лежали две стопочки писем, солдатских треугольников. Одни перевязаны красной узкой ленточкой, другие - чёрной. Те что красной, от мужа с фронта и наверное, из госпиталя, а вот другие от кого? Под письмами лежала официальная бумага о том , что сын Пикальских, лётчик, пал смертью храбрых в бою с фашистами.
 - Вон оно как?- поразился Генка и совесть, резко всколыхнувшись, напомнила о себе.
   Ещё там же лежала старая, затёртая фотография молодого улыбающегося лётчика. В салфетке, кучкой ордена, медали и значки. А денег не было! Что же делать? Генка принялся дальше обследовать содержимое шкатулки. Вдруг увидел небольшую, изысканную дамскую сумочку. В ней оказался орден Ленина и знак Почёта. Ими наградили Марию Гавриловну, за долгую педагогическую работу, так прямо и было написано на листе бумаги. 
- Да! Она у нас такая, достойная,- забыв на мгновение о цели своего визита, с гордостью подумал Генка.
   Ещё в сумочке бусы из крупного жемчуга, золотое колечко с тёмным, огранёным камешком, изящный золотой браслет, серебряный крестик на чёрном шнурочке и небольшая иконка. Это очень удивило Генку. Там ещё лежал веер, носовой кружевной платочек с вышитыми, вычурно переплетёнными буквами и мужской серебряный портсигар. На самом дне сумочки, на золотой цепочке - медальон. Раскрыв его Генка увидел две маленькие фотографии, овальной формы, вставленные в половинки медальона. На одной импозантный мужчина с сигарой, в галстуке бабочкой и цилиндре, на другой - очень похожая на Марию Гавриловну дама, исключительно модно одетая, в белой большой шляпе с перьями, каких-то диковинных птиц. А вот каких, Генка не знал. Он вообще был ошарашен увиденным. 
 - Да! Ничего себе, простая математичка!- мысли в голове перемешались,- гляди-ка, из бывших, богатенькая! А ходила тут, как мышка, с улыбочкой всё. Вот это да! Дворянка!- и тут же подумалось с раздражением,- где же, деньги-то у неё?
В этот момент вспомнив о Витьке, терпеливо ждущем его в картошке, Генка, машинально повернулся к окну и с ужасом увидел, как вдоль штакетника, медленно идёт к своему дому Мария Гавриловна! Этого он ну никак не ожидал! Что делать?
   Быстро заперев на ключ, сунул Генка шкатулку в мешок, в два прыжка пересёк комнату, и пока хозяйка отпирала навесной замок входной парадной двери, выскочил через заднюю, во двор. Мария Гавриловна, очутившись в сенях, сразу почувствовала неладное, увидев к тому же, приоткрытую дверь. Она оцепенело замерла на месте не зная, что предпринять. Генка, тем временем, опасаясь быть замеченным на тропинке, решил прокрасться до вожделенной дыры в заборе, за уборной. Там густо и буйно росла крапива, которая должна надёжно скрыть вора. Но только пригнувшись, осторожно ступая, Генка оказался за уборной, как под ногами его что-то хрупнуло, треснуло, он было остановился в нерешительности, но тут же потеряв опору под ногами полетел куда-то вниз, даже мешок из рук отлетел в сторону. Ноги его стали с гулким утробным чавканьем погружаться в какую-то мерзкую массу, которая постепенно поглощала Генку, он это чувствовал!
 - Где я, что это?- пришло с ужасом,- а-а-а, да это ж выгребная яма! Меня засасывает дерьмо!
   Руки Генка старался держать кверху, лихорадочно пытаясь  ухватиться за край ямы, но в пальцах у него оставались только пучки травы, комья земли и обломки гнилого железа от некогда крепкой бочки, которой укрепляли яму. Бочку ставили, как правило, без дна. Генка попытался ворохнуться и содержимое ямы тут же отреагировало, чмокнув, втянуло жертву глубже. Глаза, истекали слезами, от страха и резкого запаха хлорной извести , которая белела вдоль стен. Но и без хлорки нечистоты выгребной ямы источали удушающую жуткую вонь, которую, сам того не желая, всколыхнул Генка. Огромные зелёные мухи взволновано метались и жужжали, теряя от неожиданного вторжения координацию, ударяясь о лицо непрошеного гостя. К тому же он вдруг ощутил непрестанное движение вокруг своего тела. Что-то неизвестное щекотало, извиваясь тёрлось о прилипшую к телу одежду, неприятно волновало. Осмелившись взглянуть, с ужасом увидел Генка миллионы личинок, белых червей-опарышей!
 - Помогите! Спасите! Тону!- заорал он с такой нечеловеческой силой, которая только могла родиться в его тщедушном теле. От крика этого он ещё глубже погрузился в массу.
В этот момент над ямой склонилась Мария Гавриловна: 
- Гена! Бессонов! Ты как сюда попал?- растерянно спросила она.
- Помогите! Помогите!- только и повторял Генка боясь кричать, затянувшись уже по грудь.
 - Сейчас, сейчас! Потерпи, я народ собери! Вытащим,- махнув рукою она засеменила к калитке в воротах.
   Витька Болт, мирно сидя скрытый ботвою, услышал душераздирающий крик напарника преступления, с ужасом понял:
- Ёшь твою клёш! Попался, придурок!
   Не мешкая ни минуты, по-пластунски дополз между борозд до сараев и там, козлом,  сгорбатясь поскакал до соседней улицы. Для отвода глаз, залихватски надвинув фуражку, вставив папироску в рот, а руки в карманы, вышел в таком виде из-за домов и направился, гуляющей походкой, проулками к себе.
Встретившаяся старушка, пристально поглядев на него, спросила:
 - Ты идей-та. Витёк мордой пахал? Вся рыло твоя в зямле? А порты? Сказывай, кому подрядилси, можа и мене возьмёсси, гарод вспашешь?- и улыбнувшись добавила заговорчески,- поллитру дам!
 - Да это я о повитель споткнулся, нога запуталась, вот и упал, - на ходу выдумал Болт.
 - Брешешь, поди?- беззубо засмеялась старушка, - да мене-та какая дело, полозий, коль табе хотца!
Зайдя в свой дом, Витька с порога попросил мать:
- Ты вот чё, ежели спросят, где я был, скажи, мол надолго не отлучался, всё время на глазах.
- Ой, Господи! Опять поди влип! И чаво мене с тобой делать-та,- заплакала, прикрыв лицо передником, мать.
   Мария Гавриловна выбежав на дорогу огляделась. Из окон и с крылечек домов, видимо услышав жуткий крик Генки, выглядывали взволнованные соседи.
- У меня там Бессонов Гена провалился в яму за туалетом, помогите, пожалуйста вытащить!- обратилась Мария Гавриловна к людям. Сама же, увидев в конце улицы лошадь, запряжённую в телегу с бочкой воды, поторопилась навстречу. Вскоре вокруг ямы столпился народ. Ворота открыли и телега-водовозка въехала во двор. Возница наклонился над ямой:
 - Эк тебя дурень угораздило-та?
   Генка молчал. За него никто не решался браться, противно было, а вытаскивать-то надо. Пришёл участковый и тут же обнаружился мешок. Когда вытряхнули его содержимое, расколотые статуэтки и шкатулку, всем стало ясно, зачем пожаловал Генка к учительнице и как попал «в плен». Мария Гавриловна,  ни проронив ни слова, прижав к груди шкатулку, заплакала и ушла в дом.
   Мужики сунули Генке в руки толстую ветку, он с живостью в неё вцепился, но когда потянули, то не выдержав присосавшейся к нему массы, ветка хрупнула и обломилась. Генка погрузился в дерьмо с новой силой и глубже, по плечи почти.                                                                                                                                               - У-у-у-у! - завыл по-звериному пленник в яме,- у-у-у!
 - Молчи! Смердячий пёс!- в сердцах заткнул его участковый. Уж больно грязная и вонючая миссия на долю спасателей пришлась.
   Наконец сообразили. Распрягли лошадь, завели её задом к яме и спустили вниз вожжи. Под узцы  повёл водовоз её к воротам и Генку выволокли-таки из ямы. На него жутко было смотреть. Женщины заткнули носы головными платками, мужики - фуражками. Вёдер десять воды вылил водовоз на горе - вора, а как немного смыл с него налипшее, подхватился и побежал Генка вдоль по улице к пруду, роняя по пути куски нечистот с одежды.
- Вот же пёс смердячий, что натворил!- не унимался участковый.
   Люди с криками шарахались от Генки, а на пруду гуси с перепугу устроили жуткий гвалт и взлётывая, с громким гоготанием, метнулись к своим домам.
Плавал вор-неудачник взад-вперёд сначала в одежде, потом раздетым, а до дома добирался закоулками, почти голышом, выбрав из белья что почище - майку, выполоскав её сначала в воде. Так и шёл, прикрыв ею « срамные» места, пригибаясь и прячась от встречных односельчан за кустами. В дом мать его всё равно не пустила. После бани, в которой он мылся даже не дав воде, как следует согреться, заночевал на сеновале. С того дня не стало Генке покоя в родном селе. При виде его женщины у колодца, грызя семечки и подталкивая друг друга локтями, нисколько не смущаясь выкрикивали:
 -Глядитя бабы, дярьмовый вор идёть!
- А как жа! Разбогател поди, полныя портки набрал богатствов-та, аж по сю пору воняить!- и дружно покатывались со смеха, держась за животы.
   Мужики посмеивались в усы, качали головами, прикладывая кулаки ко рту, покашливая, видать от смущения:
- Как жа ты, Генка, так-та оплошал. Нехорошо эдак, нехорошо!
  Ребятишки, те нарочно караулили Генку и бежали за ним вприпрыжку, горланя на всё село считалочку:
- Царь висел, висел, висел, ветер дунул - он слетел! Он летел, летел, летел и в убошку залетел, а в убошке краснай свет, ты ныряешь а мы - нет! - и звонко, раскатисто хохотали, веселясь и тыча в «несчастного» грязными пальцами.
   В такие минуты Генка готов был изчезнуть бесследно. Да куда?
   Участковый спросил Марию Гавриловну, будет ли она писать заявление и заводить ли на Генку уголовное дело?
 - И так с лихвой наказан. Ему уроком на всю жизнь будет, - мудро заметила она.
Соседи  рассказывали, что видали, как Генка, стоял у забора напротив дома Марии Гавриловны, переминался с ноги на ногу. А вот заходил к ней или нет - так никто и не приметил. После этого случая, к нему прилипла кличка - «Смердячий пёс», жизнь стала просто невыносима. Конечно неприятно, от иной клички, как от дерьма, пожалуй не сразу отмоешься, прилипнет крепко.
   А вскоре он всё-таки уехал из села, говорили, вроде на Север. Только через два года получила мать от него письмо. Рассказывала соседкам, что работает сын там ударно, на хорошем счету. Женился, дочка родилась.
 - Может и правильно, что уехал?- рассуждали сельчане меж собою,- кто знает?А Витька Болт вскоре попался на очередной краже и снова сел.
Что же, справедливо, - дед Савватей глубокомысленно вздохнув изрёк,-видать по заслугам каждому и награда. И так, поди-ка бывает!
Елена Чистякова-Шматко