Николай Половинкин

К 100-летию Марии Степановны Половинкиной. 4. Не помню такого случая, чтобы мама вышла «на люди» в какой-нибудь потертой тужурке или растрепанном пальтишке. Любой поход в магазин или на сельский базар – за покупками - сопровождался обязательной процедурой приведения себя в порядок, что называется, с головы до пят. Заправляла в свою неизменную прическу «а-ля сороковые» самые непослушные волосы, облачалась в строгую юбку с кофтой, а на ногах всегда были туфли на небольшом каблучке. Говорила, что по-другому выходить стыдно. Сельская учительница должна быть примером для подражания – таков был её девиз, который всегда одобрял любящий муж. С причёской мама не экспериментировала никогда. На накопившихся в альбомах более чем за полвека фотоснимках - закрученные в косу черные волосы аккуратно уложены на голове с помощью нескольких шпилек, невидимок и булавок-заколок. - Ты мою приколочку на полу не видел? – могла она спросить, когда второпях собиралась в школу. И я начинал ползать по ковровым дорожкам в поисках маминой «приколки». Так она называла небольшие гнутые заколки, а их у неё всегда было много – штук двадцать или тридцать. Лишние хранились россыпью в старой полупрозрачной пластмассовой шкатулке, на крышке которой была изображена осенняя увядающая береза. Под эту березу ссыпали всякую мелочь – на всякий случай, чтобы не выбрасывать. Периодически коробку чистили, избавляя от хлама, так и не нашедшего практического применения в быту. Но были вещи, которые ни в коем случае не подлежали утилизации. Пройдусь по короткому списку: а что в нём? Пуговицы разных видов и мастей, оторванные в разные времена разными членами семьи. Осиротевшие папины запонки, оставшиеся после утерянной напарницы. Швейные иглы – в упаковках, и, отдельно собранные - с продетыми в ушко разноцветными нитками. И, конечно, мамины заколки – «приколки». Они были тонкие, металлические, без всяких украшений и страз, с застёжками, подобные которым встречались на комсомольских значках. Лет до шестидесяти-семидесяти, колдуя над причёской возле зеркала, как любая женщина, периодически произносила: - Ну вот! Снова седой волос! – и – тыннь! - лишала белую безжизненную паутинку своей природной среды обитания. Собрав волосы в идеальную укладку, брала обычный, купленный в магазине, черный карандаш и подводила брови, а потом, тонким тюбиком яркой алой помады придавала лицу окончательную выразительность, так необходимую для строгой учительницы. - Здравствуйте, дети! – говорила она каждый раз, заходя в класс в рабочие дни. - Здра - Сьтеее! – старательно, в два слога, выкрикивали маленькие дети, начиная новый учебный день. И хлопали крышками изобретения Фёдора Эрисмана – петербургского офтальмолога, разработавшего давным-давно конструкцию школьной парты, позволяющей ученикам сохранять оптимальное положение тела во время уроков. - Садитесь! – И учительница начинала погружать детей в мир арифметики и рисования, учила красиво писать и с выражением читать. А сопливые девчонки и мальчишки, стараясь заслужить похвалу Марии Степановны, трогательно пыхтели, выводя буковки в косых линейках своих тетрадок, и продолжали напитывать промокашки сползающими с пера непослушными ручейками фиолетовых чернил. Тонким перышком в тетрадь писать было нелегко. Надо было держать ручку так, чтобы верх её был направлен в правое плечо, а указательный палец старательно выводил на листке знаки алфавита. Бултыхнул перо в чернильницу поглубже – потечёт жидкость на тетрадку. Надавишь сильно – либо кляксу получишь, либо тоненькое перышко поломается. - Ваня, не горбись!... Люся, глаза подальше держи!... Васенька, не поворачивайся к Мише!... Ребята, давайте вместе следить за осанкой. Не наклоняйтесь. Держите спинку прямо… В начале 70 –х годов шариковые ручки окончательно вытеснили перо из школы. Вскоре стало заметно, что за несколько лет изменился почерк целого поколения. Чем дальше – тем больше. Шариковой ручкой можно писать, держа её под любыми углами. Она всё равно оставляет след в виде бесконечной кривой линии. Поэтому правильный, каллиграфический почерк у детей стал получаться всё реже и реже. Но Мария Степановна не сдавалась и, из года в год, от выпуска к выпуску, старалась учить детей писать красиво. Да и сама писала красиво – в классных журналах, в письмах и открытках, в ученических тетрадках, в записных книжечках. И даже, в обычных записках, выполненных на вырванном блокнотном листочке, почерк был ровным, образцовым: «Коля, обязательно поешь. Разогрей супчик. Приду в 14.30. Мама». Когда мои домашние учителя, свернув все бытовые дела, садились к вечеру за письменный стол, чтобы готовиться к завтрашним урокам, я часто подходил то к отцу, то к маме. Это было давно – я тогда ещё не учился в школе, оттого мне и было любопытно: чем же заняты учителя? Рядом с папой было не особо интересно. Перед отцом, преподававшим историю и НВП, было несколько «взрослых» учебников с цифрами от 8 до 10, а в них – очень мало картинок и много-много текста. Перед отцом всегда была толстая тетрадь, в которую он писал «поурочные планы». Один урок – одна страничка. Коротко и ясно. Но скучно. И тогда я стал пугаться слова «завуч», смысл которого не понимал. «Завуч» проверяло планы папы и мамы на работе. И отец, бивший на войне фашистов, перед «завуч» был бессилен. Я тогда спросил его: «Папа, а завуч страшнее, чем Гитлер?» У сдвинувшей на переносицу дальнозоркие очки мамы, сидевшей напротив отца, были книжки с разноцветными рисунками, на которых были изображены очень даже привлекательные персонажи. И не только буквы, но даже и цифры, было интересно рассматривать. При этом маму можно было распрашивать об этих загадочных значках, которые я старательно выводил в свободное от безделья время в какой-нибудь тетрадке, которую было родителям «не жалко». Мама бесконечно перекладывала тетради своих учеников из одной стопки в другую, потом убирала стопку в сумку и начинала перекладывать следующую кипу стараний своих многочисленных детей. Дома – дети, в школе – дети. Выйдешь на улицу – и там беготня. Все школьные здания – рядом. И даже улица, на которой стоял родной дом называлась «Школьная». Брат Володя и сестра Валя учились в школе и тоже готовились к урокам, а я мешал им, подбегая то к одному, то к другому. Но моё искреннее любопытство имело положительный эффект. Для себя, конечно. Я научился читать в четыре годика. И мама несколько раз рассказывала мне об удивившем её случае. Она пришла домой на большой перемене, чтобы убедиться в том, что младшенький сын - послушный мальчик – в полном порядке. В комнате стояла коробка с новым телевизором, который родители приобрели на неделе, но еще не успели распаковать. - Мама, что эта за буква, которая похожа на жука? – Я ткнул в надпись на сером картоне. - Это буква «Ж», - удовлетворила мать любопытство своего чада. - Осто-рож –но! – провёл я пальчиком по упаковке. – Вверх…не бросать… А потом я стал читать всё, что попадалось на глаза. В доме всегда были книги, журналы, газеты, почтовые открытки. А перед выборами (или, как говорила соседка тетя Таня: «выборАми» - с ударением на «А») появлялись списки избирателей и агитационные листовки, с которыми мама ходила неоднократно по приписанным к ней, как агитатору, односельчанам. Из таких списков можно было узнать настоящие фамилии, а не уличные клички-позывные мужчин и женщин. Оказывалось, что тётя Нина, тётя Лена или дядя Вася, носили совсем иные фамилии согласно паспорту. И они сильно отличались от тех, которые я слышал в случайных разговорах на базаре. Мало того, у большинства земляков даже корни слов не совпадали. Разве можно было представить, что у грозной женщины, проживавшей в маленьком домике по соседству со школьным спортзалом, которую все знали как Кулайшу… настоящая фамилия была Дормидонтова! Летом, в засушливый период, когда начинало смеркаться, она – эта тетя Дуня Дормидонтова – брала в руки стукалку (деревянный полый короб с привязанным к нему на веревочке грузиком) и проходилась по селу – стукалила. В деревнях раньше это было принято в целях пожарной безопасности, чтоб люди не забывали – надо быть бдительными: огонь не щадит никого. А мы, мальчишки маленькие, думали, что так гоняет старуха хулиганов. Вот и прятались за ворота, когда она проходила мимо. Придя с работы, мама нередко рассказывала про своих учеников, показывала их на фотокарточках, а потом, когда я сам стал школьником, мамины рассказы уже и не увлекали совсем. Потому, что я всех ребят – тех, кто постарше на 5-8 лет, а потом и тех, кто на 3-5 лет младше, знал в лицо, пусть и не со всеми общался. Да и не запоминал я её впечатлений. У неё взрослая жизнь, а у меня была – детская. Правда, иногда, она приносила домой эмоции, открывая входную дверь в расстроенных чувствах, вызванных какой-то «бестолочью». Теперь, проработав в системе образования более 35 лет, я хорошо понимаю и вспоминаю те слова матери. Бывает, что некоторым не дано выучиться. Такие случаи встречаются. И помню, как благодарна была первой учительнице мама одного бывшего ученика, который в силу биологических обстоятельств не мог учиться как все. Звали его Вовка. И когда он стал взрослым мужиком, работая на лошади в местном колхозе, издалека кричал: «Здравствуйте, Мария Степановна!», от души желая здоровья старательной учительнице. А его мамка, Шурка-«волчиха», как называли её на селе, всегда останавливалась с поклоном перед учительницей и говорила ей материнское «спасибо» - за сына. Хвалила она своих деток от души. Одних – за успехи в учёбе, других – за полезные дела. Радовалась взрослым детям, когда они на финише школьной жизни преподносили своей второй маме букеты, собранные на своем огороде, или сорванные у соседа. Никто ж на селе не торговал цветами. Никому ж и в голову не приходило такое. Начальство тоже замечало старания Марии Степановны. В 1962 году она получила скромный ромбик с развернутой книжечкой и надписью на ней: «Отличник народного просвещения». Это был нагрудный знак Министерства народного просвещения РСФСР, которым награждали за образцовую постановку учебно-воспитательной, просветительской и методической работы и многолетний труд во благо молодого поколения и т.д. и т.п. Никаких материальных благ к этому знаку не полагалось, кроме уже наработанного авторитета и признания среди коллег, учеников и их родителей. Среди обывателей принято считать, что учителя не за награды работают, а потому, что таково их призвание – учить и воспитывать детей. Словом и делом! В советские времена слово учителя обладало магической силой. Оно носило силу императива и никаким сомнениям не подлежало. Так воспитывала советская семья. Так воспитывала советская школа. А дело своё учителя любили и работу проводили огромную. Только вот у подавляющего большинства педагогов, преданных делу всей жизни, не было (и нет !) никакого карьерного роста. Тем более, если речь идет об учителе начальных классов. У них – лишь короткие записи в трудовой книжке – «принят на должность…» и «уволен с должности». А между ними сотни судеб и десятки лет педагогического стажа. Вот такая биография: печати директора на страничках и … печати времени на лице и на сердце. И так – год за годом. Каждые три года – новый набор. Только оперятся «птенчики» – пора прощаться и принимать новых малышей. Рядом – давние друзья и коллеги из начальной школы Мария Степановна Сисяева, Мария Ивановна Козлова, Иван Васильевич Капитанов, Анастасия Фёдоровна Тютяева. Потом, нежданно-негаданно, наступил пенсионный возраст и летом 1992 года пришло времечко уходить на пенсию - после 49 лет учительской работы. Шёл ей в ту пору 68-й годик. Уступив дорогу молодым педагогам, которые вернулись в родную школу родного села, Мария Степановна попросилась принять её на работу воспитателем в группу продленного дня. «Силы есть. Работу с детьми люблю», - попросила она директора Николая Терентьевича Шаброва. И он пошёл навстречу. В постперестроечное время, в лихие 90-е, дом опустел. Я уже работал в Темникове, навещая родителей почти еженедельно и помогая им по хозяйству. А старшие – уехали подальше, привозя на несколько летних недель внуков к бабушке с дедушкой. Весело было матери с гостями летом. Суета на кухне, полезные советы да работа в огороде. Из домашних животных – только суетливые куры да любимая кошка. А с сентября по май – снова школа и группа продленного дня. Самые добрые отношения с коллегами, несмотря на разницу в возрасте. Мама всегда тепло отзывалась о Л.Н.Шабровой, А.Т.Шаброве, Н.В.Гараевой, Н.В. Игошевой. С ними непосредственно она работала, как принято говорить, в связке ещё 12 лет. - Я ведь, Коль, молодая была – совсем не уставала! – говорила она, когда я приезжал на выходные, и мы вместе начинали что-то полезное делать в огороде. – Эх, окаянщина! Это она так ворчала. Вслух. Бранилась на ситуацию, понимая, что с каждым годом силы тают, и что этот неизбежный процесс никто не в состоянии остановить. А потом вновь вспоминала свои молодые годы, вытаскивая из памяти счастливые моменты давнего прошлого, стремясь поделиться со мной своей радостью. А потом, устав к вечеру окончательно, снова вздыхала: - Эх! Какая я никудышная стала… - И снова погружалась в работу. Не могла без работы жить. Так было всегда. Только вот уставала вслух – не всегда. Отец часто замечал: «Если у нашей мамы нет работы, то она себе её обязательно найдет!» Он безмерно любил и жалел супругу: «Отдыхала бы ты, Марусенька»… Они были вместе и на работе, и дома, нисколько не надоедая друг другу. Так и оставшись для меня образцом семейного счастья, длившееся у них все пятьдесят пять лет совместной жизни. И мать не понимала, как же люди могут жить иначе… Маме повезло с мужем, а ему – с женой. Они сделали правильный выбор… (Продолжение следует)

Николай Половинкин

К 100-летию Марии Степановны Половинкиной.

Комментарии 10

Николай Половинкин

Все заметки