5. 7 февраля 1920 г., лишенный поддержки чехословацкого корпуса, в Иркутске расстрелян злейший враг советской власти адмирал Колчак.
Ниже приводится текст мемуарного очерка командира расстрела, председателя иркутской чрезвычайной следственной комиссии, допрашивавшей Колчака, Самуила Чудновского. Он был напечатан в "Правде" за 16 января 1935 года.
«В первых числах февраля 1920 года Иркутску угрожала опасность со стороны наступающих каппелевских и других белогвардейских банд. В самом Иркутске было огромное количество враждебных Советской власти элементов. Состояли они преимущественно из бежавших из разных мест Сибири контрразведчиков и охранников. В тюрьме сидела вся головка бывшего «правителя всея России» вместе с самим «правителем» — Колчаком.
Почуяв наступление генерала Войцеховского на Иркутск, контрреволюция окрылилась и стала готовиться к активному выступлению.
7 февраля [в тексте 1961 года: 6 февраля] революционный комитет передал мне постановление о расстреле Колчака и Пепеляева.
Глубокой ночью я отправился в тюрьму, чтобы выполнить приказ ревкома. Со стороны Иннокентьевской слышны были выстрелы. Иногда казалось, что стреляют совсем близко. Город замер. Осмотрел посты. Убедившись, что на постах стоят свои люди, отборные дружинники, направился в одиночный корпус и приказал открыть камеру Колчака.
Я застал «правителя» недалеко от двери, в шубе и папахе. Видимо, он готов был в любую минуту выйти из тюрьмы [и начать «править»]. Я прочёл ему приказ ревкома. Окончив чтение, приказал надеть ему наручники.
— А разве суда не будет? Почему без суда? — спросил меня Колчак дрожащим голосом.
[По правде сказать, я был несколько озадачен таким вопросом. Удерживаясь, однако, от смеха, я сказал:]
— Давно ли вы стали сторонником расстрела только по суду? — ответил я ему.
Передав Колчака конвою, я приказал подождать меня внизу, а сам отправился в верхний этаж, где находился Пепеляев. Велел открыть его камеру.
Пепеляев сидел на койке и тоже был одет. Это меня ещё больше убедило, что «правители» с минуты на минуту ждали своего освобождения. Увидев меня и вооружённых людей в коридоре, Пепеляев побледнел и затрясся, как в лихорадке. [Противно было смотреть на эту громадную тушу, которая тряслась, как студень.] Я объявил ему приказ.
— Меня расстрелять?.. За что? — проговорил он, зарыдав.
И вслед за тем быстро, быстро он выпалил следующее, видимо, заранее приготовленное заявление:
— Я уже давно примирился с существованием советской власти, я всё время стремился просить, чтобы меня использовали на работе, я приготовил даже прошение на имя Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета, у которого я прошу меня помиловать и очень прошу меня не расстреливать до получения ответа от ВЦИК.
Я взял у него бумагу, передал её кому-то из стоящих около дверей товарищей, кажется, моему секретарю Сергею Мосину, и сказал Пепеляеву:
— Приказ ревкома будет исполнен, что касается просьбы о помиловании, то об этом надо было подумать раньше.
Пепеляев, рыдая, продолжал бессвязно бормотать об ошибке в своей жизни, о том, что недостаточно учёл обстановку, и прочее. Я приказал ему прекратить всякие разговоры и передал его конвою.
Все формальности, наконец, закончены. Выходим за ворота тюрьмы.
Мороз 32–35 градусов по Реомюру. Ночь лунная, светлая. Тишина мёртвая. Только изредка со стороны Иннокентьевской раздаются отзвуки отдалённых орудийных и ружейных выстрелов. Конвой разделён на два кольца. В середине колец — Колчак спереди и Пепеляев сзади. Последний нарушает тишину дрожащей молитвой.
В 4 часа утра пришли мы к назначенному месту. К этому времени выстрелы со стороны Иннокентьевской стали слышаться всё яснее, всё ближе и ближе. Порой казалось, что перестрелка происходит совсем недалеко от нас. Мозг сверлила мысль: в то время, когда здесь кончают свою подлую жизнь два врага народа, в другой части города, быть может, контрреволюция делает ещё одну попытку громить мирное трудящееся население. [И именно потому, что знаешь, что кровавое дело Колчака ещё где-то продолжает тлеть, не терпится, и винтовки как-то сами устанавливаются в руках так, чтобы произвести первый выстрел.]
Раньше, чем отдать распоряжение стрелять, я в нескольких словах раз'яснил дружинникам [сущность и] значение этого акта.
Всё готово. Отдал распоряжение. Дружинники, взяв ружья наперевес, становятся полукругом.
На небе полная луна: светло, [как днём].
Мы стоим у высокой горы, к подножью которой примостился небольшой холм. На этот холм поставлены Колчак и Пепеляев. Колчак — высокий, худощавый, тип англичанина. Голова немного опущена. Пепеляев же небольшого роста, толстый, голова втянута как-то в плечи, лицо бледное, глаза почти закрыты: [мертвец, да и только].
Команда дана. Где-то далеко раздался пушечный выстрел, и в унисон с ним, как бы в ответ ему, дружинники дали залп. И затем, на всякий случай, ещё один.
Что тут скажешь? Моральный облик "спасителей" России, как на ладони. Жалости и сокрушениям бессудности расстрела в условиях развязанной белыми в интересах Запада Гражданской войны быть не может. Смерть Колчака спасла тысячи жизней простых людей: как белых, так и красных. Память же он о себе в Сибири оставил еще ту. Не зря в честь него до сих пор там дают кличку "Колчак" злым собакам. Бешенной собаке колчачья смерть.
Его даже ельцинско-путинский режим не смог реабилитировать, оставив в силе решение Иркутского ревкома.
https://maysuryan.livejournal.com/
Нет комментариев