Предыдущая публикация
Если взять 10 случайно выбранных женщин в возрасте 40+, посадить рядом и дать им разговориться, то выяснится, что, по крайней мере, 1 из них потеряла одну беременность, или несколько; по крайней мере, 1 из них лечила и реабилитировала своего тяжело больного ребёнка; по крайней мере, 1 из них спасала близкого человека от рака, или сама имела онкологическое заболевание; по крайней мере 2 из них воспитывали детей сами, без мужей; по крайней мере, 2 из них сталкивались с семейным насилием; по крайней мере, у половины из них были времена тяжёлых финансовых кризисов; по крайней мере, половину из них когда-либо бросили в беде те, от кого менее всего можно было этого ожидать; по крайней мере, 9 из 10 хотя бы раз в жизни собирали заново своё разбитое сердце; по крайней мере, 9 из 10 похоронили кого-то из самых дорогих людей.
И все это написано у нас на лицах.
Сколько бы косметических процедур мы ни сделали, как бы ни пытались изобразить молодость. Слишком много видели наши глаза, чтобы быть похожими на глаза юной девушки. Слишком много слез пролила каждая из нас, каждая со своей бедой наедине.
Слёзы оставляют следы, которые не замазать тональным кремом.
Поэтому, когда меня спрашивают, как одеваться, чтобы выглядеть моложе? - я отвечаю: никак. Не существует таких нарядов, которые бы стёрли ваш опыт, спрятали вашу зрелость, перечеркнули всё, что вы знаете о жизни.
Но если несмотря на всё это, мы улыбаемся, радуемся, имеем желание наряжаться, украшать себя и собой этот мир - то, значит, не возраст победил нас, а пока что мы его.
Счастливая улыбка на лице взрослой женщины - это золотая олимпийская медаль за выживание.
Улыбайтесь — это лучший макияж!
Есть такое понятие как автосинхронизация. Суть такова – если в какой-то общности 5% процентов совершают одновременно определенное действие – остальное большинство начинает повторять. Теория так же может называться ДОТУ - Достаточно общая теория управления.
Если в мирно пасущемся табуне лошадей испугать 5% особей и «пустить их в бегство», то весь остальной табун сорвется с места; если даже 5% светлячков случайно синхронно вспыхнут, то тут же будет вспышка целого луга.
Данная особенность проявляется и у людей. Недавно английские ученые поставили эксперимент: в большую, просторную залу пригласили людей и дали им задание «перемещайтесь как вам угодно». А некоторым давали четко определенное задание как именно двигаться и когда. Таким образом было экспериментально подтверждено, что 5% человек перемещающихся с определенной целью могут заставить всё множество двигаться в том же направлении.
Для автосинхронизации необходимо, чтобы множество неких объектов обладали хотя бы отчасти идентичным информационно-алгоритмическим состоянием u находились в условиях, допускающих информационный обмен между ними — хотя бы безадресный, циркулярный. При этом быстродействие их по реакции на прохождение информации, идентичной для всех них, должно быть достаточно высоким.
Кстати, подобный эксперимент может провести каждый. Достаточно прийти на концерт с компанией друзей и начать синхронно хлопать в те моменты, когда вам это хочется и весь зал будет за вами повторять.
Некоторые практические выводы из этого: не стоит делать коллективы больше 20 человек. 20 человек / 100% * 5% = 1 – эта единица и есть лидер, увеличение же количества человек влечет за собой потерю управления. В аудитории, где человек 30-40, преподавателю будет очень трудно задавать тон занятия и постоянно держать внимание группы. Этот закон можно применять и к другим ситуациям, пробуйте, но не стоит полностью полагаться на него. Нет ничего абсолютного.
Запуск таких процессов возможен только тогда, когда люди находятся в состоянии не осознания своих действий, целей и причины. Когда уровень личной дисциплины, осознанности, контроля очень низок. А это уже бесструктурное управление, когда не надо каждому говорить, что он должен делать и как: хватит 5% процентов, которые запустят процесс автосинхронизации.
Данным явлением очень много кто пользуется в корыстных целях, запуская слухи, например, что через пару дней исчезнут какие-то товары и 5% испугавшихся и побежавших покупать эти товары хватит для того, чтобы всколыхнуть остальных и через некоторое время полки действительно станут пустыми. 5% процентов провокаторов хватит, чтобы мирный митинг превратился в массовое побоище. Дальше можете продолжать сами.
КАК ПЕРЕДАЕТСЯ ТРАВМА ПОКОЛЕНИЙ.
Понятно, что можно всегда все объяснить «потоком», «переплетениями», «родовой памятью» и т. д., и, вполне возможно, что совсем без мистики и не обойдешься, но если попробовать? Взять только самый понятный, чисто семейный аспект, родительско-детские отношения, без политики и идеологии. Живет себе семья. Молодая совсем, только поженились, ждут ребеночка. Или только родили. А может, даже двоих успели. Любят, счастливы, полны надежд. И тут случается катастрофа. Маховики истории сдвинулись с места и пошли перемалывать народ. Чаще всего первыми в жернова попадают мужчины. Революции, войны, репрессии – первый удар по ним.
И вот уже молодая мать осталась одна. Ее удел – постоянная тревога, непосильный труд (нужно и работать, и ребенка растить), никаких особых радостей. Похоронка, «десять лет без права переписки», или просто долгое отсутствие без вестей, такое, что надежда тает. Может быть, это и не про мужа, а про брата, отца, других близких. Каково состояние матери? Она вынуждена держать себя в руках, она не может толком отдаться горю. На ней ребенок (дети), и еще много всего. Изнутри раздирает боль, а выразить ее невозможно, плакать нельзя, «раскисать» нельзя. И она каменеет.
Застывает в стоическом напряжении, отключает чувства, живет, стиснув зубы и собрав волю в кулак, делает все на автомате. Или, того хуже, погружается в скрытую депрессию, ходит, делает, что положено, хотя сама хочет только одного – лечь и умереть. Ее лицо представляет собой застывшую маску, ее руки тяжелы и не гнутся. Ей физически больно отвечать на улыбку ребенка, она минимизирует общение с ним, не отвечает на его лепет. Ребенок проснулся ночью, окликнул ее – а она глухо воет в подушку. Иногда прорывается гнев. Он подполз или подошел, теребит ее, хочет внимания и ласки, она когда может, отвечает через силу, но иногда вдруг как зарычит: «Да, отстань же», как оттолкнет, что он аж отлетит. Нет, она не него злится – на судьбу, на свою поломанную жизнь, на того, кто ушел и оставил и больше не поможет.
Только вот ребенок не знает всей подноготной происходящего. Ему не говорят, что случилось (особенно если он мал). Или он даже знает, но понять не может. Единственное объяснение, которое ему в принципе может прийти в голову: мама меня не любит, я ей мешаю, лучше бы меня не было. Его личность не может полноценно формироваться без постоянного эмоционального контакта с матерью, без обмена с ней взглядами, улыбками, звуками, ласками, без того, чтобы читать ее лицо, распознавать оттенки чувств в голосе. Это необходимо, заложено природой, это главная задача младенчества. А что делать, если у матери на лице депрессивная маска? Если ее голос однообразно тусклый от горя, или напряжено звенящий от тревоги?
Пока мать рвет жилы, чтобы ребенок элементарно выжил, не умер от голода или болезни, он растет себе, уже травмированный. Не уверенный, что его любят, не уверенный, что он нужен, с плохо развитой эмпатией. Даже интеллект нарушается в условиях депривации. Помните картину «Опять двойка»? Она написана в 51. Главному герою лет 11 на вид. Ребенок войны, травмированный больше, чем старшая сестра, захватившая первые годы нормальной семейной жизни, и младший брат, любимое дитя послевоенной радости – отец живой вернулся. На стене – трофейные часы. А мальчику трудно учиться.
Конечно, у всех все по-разному. Запас душевных сил у разных женщин разный. Острота горя разная. Характер разный. Хорошо, если у матери есть источники поддержки – семья, друзья, старшие дети. А если нет? Если семья оказалась в изоляции, как «враги народа», или в эвакуации в незнакомом месте? Тут или умирай, или каменей, а как еще выжить?
Идут годы, очень трудные годы, и женщина научается жить без мужа. «Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик». Конь в юбке. Баба с яйцами. Назовите, как хотите, суть одна. Это человек, который нес-нес непосильную ношу, да и привык. Адаптировался. И по-другому уже просто не умеет. Многие помнят, наверное, бабушек, которые просто физически не могли сидеть без дела. Уже старенькие совсем, все хлопотали, все таскали сумки, все пытались рубить дрова. Это стало способом справляться с жизнью. Кстати, многие из них стали настолько стальными – да, вот такая вот звукопись – что прожили очень долго, их и болезни не брали, и старость. И сейчас еще живы, дай им Бог здоровья.
В самом крайнем своем выражении, при самом ужасном стечении событий, такая женщина превращалась в монстра, способного убить своей заботой. И продолжала быть железной, даже если уже не было такой необходимости, даже если потом снова жила с мужем, и детям ничего не угрожало. Словно зарок выполняла.
Ярчайший образ описан в книге Павла Санаева «Похороните меня за плинтусом».
А вот что пишет о «Страшной бабе» Екатерина Михайлова («Я у себя одна» книжка называется): «Тусклые волосы, сжатый в ниточку рот…, чугунный шаг… Скупая, подозрительная, беспощадная, бесчувственная. Она всегда готова попрекнуть куском или отвесить оплеуху: «Не напасешься на вас, паразитов. Ешь, давай!»…. Ни капли молока не выжать из ее сосцов, вся она сухая и жесткая…» Там еще много очень точного сказано, и если кто не читал эти две книги, то надо обязательно.
Самое страшное в этой патологически измененной женщине – не грубость, и не властность. Самое страшное – любовь. Когда, читая Санаева, понимаешь, что это повесть о любви, о такой вот изуродованной любви, вот когда мороз-то продирает. У меня была подружка в детстве, поздний ребенок матери, подростком пережившей блокаду. Она рассказывала, как ее кормили, зажав голову между голенями и вливая в рот бульон. Потому что ребенок больше не хотел и не мог, а мать и бабушка считали, что надо. Их так пережитый голод изнутри грыз, что плач живой девочки, родной, любимой, голос этого голода перекрыть не мог.
А другую мою подружку мама брала с собой, когда делала подпольные аборты. И она показывала маленькой дочке полный крови унитаз со словами: вот, смотри, мужики-то, что они с нами делают. Вот она, женская наша доля. Хотела ли она травмировать дочь? Нет, только уберечь. Это была любовь.
А самое ужасное – что черты «Страшной бабы» носит вся наша система защиты детей до сих пор. Медицина, школа, органы опеки. Главное – чтобы ребенок был «в порядке». Чтобы тело было в безопасности. Душа, чувства, привязанности – не до этого. Спасти любой ценой. Накормить и вылечить. Очень-очень медленно это выветривается, а нам-то в детстве по полной досталось, няньку, которая половой тряпкой по лицу била, кто не спал днем, очень хорошо помню.
Но оставим в стороне крайние случаи. Просто женщина, просто мама. Просто горе. Просто ребенок, выросший с подозрением, что не нужен и нелюбим, хотя это неправда и ради него только и выжила мама и вытерпела все. И он растет, стараясь заслужить любовь, раз она ему не положена даром. Помогает. Ничего не требует. Сам собой занят. За младшими смотрит. Добивается успехов. Очень старается быть полезным.
Только полезных любят. Только удобных и правильных. Тех, кто и уроки сам сделает, и пол в доме помоет, и младших уложит, ужин к приходу матери приготовит. Слышали, наверное, не раз такого рода рассказы про послевоенное детство? "Нам в голову прийти не могло так с матерью разговаривать!" — это о современной молодежи. Еще бы. Еще бы. Во-первых, у железной женщины и рука тяжелая. А во-вторых — кто ж будет рисковать крохами тепла и близости? Это роскошь, знаете ли, родителям грубить.
Травма пошла на следующий виток.
Настанет время, и сам этот ребенок создаст семью, родит детей. Годах примерно так в 60-х. Кто-то так был «прокатан» железной матерью, что оказывался способен лишь воспроизводить ее стиль поведения. Надо еще не забывать, что матерей-то многие дети не очень сильно и видели, в два месяца – ясли, потом пятидневка, все лето – с садом на даче и т . д. То есть «прокатывала» не только семья, но и учреждения, в которых «Страшных баб» завсегда хватало.
Но рассмотрим вариант более благополучный. Ребенок был травмирован горем матери, но вовсе душу ему не отморозило. А тут вообще мир и оттепель, и в космос полетели, и так хочется жить, и любить, и быть любимым. Впервые взяв на руки собственного, маленького и теплого ребенка, молодая мама вдруг понимает: вот он. Вот тот, кто наконец-то полюбит ее по-настоящему, кому она действительно нужна. С этого момента ее жизнь обретает новый смысл. Она живет ради детей. Или ради одного ребенка, которого она любит так страстно, что и помыслить не может разделить эту любовь еще на кого-то.
Она ссорится с собственной матерью, которая пытается отстегать внука крапивой – так нельзя. Она обнимает и целует свое дитя, и спит с ним вместе, и не надышится на него, и только сейчас, задним числом осознает, как многого она сама была лишена в детстве. Она поглощена этим новым чувством полностью, все ее надежды, чаяния – все в этом ребенке. Она «живет его жизнью», его чувствами, интересами, тревогами. У них нет секретов друг о друга. С ним ей лучше, чем с кем бы то ни было другим.
И только одно плохо – он растет. Стремительно растет, и что же потом? Не уж-то снова одиночество? Не уж-то снова – пустая постель? Психоаналитики тут бы много чего сказали, про перемещенный эротизм и все такое, но мне сдается, что нет тут никакого эротизма особого. Лишь ребенок, который натерпелся одиноких ночей и больше не хочет. Настолько сильно не хочет, что у него разум отшибает. «Я не могу уснуть, пока ты не придешь». Мне кажется, у нас в 60-70-е эту фразу чаще говорили мамы детям, а не наоборот.
Что происходит с ребенком? Он не может не откликнуться на страстный запрос его матери о любви. Это выше его сил. Он счастливо сливается с ней, он заботится, он боится за ее здоровье. Самое ужасное – когда мама плачет, или когда у нее болит сердце. Только не это. «Хорошо, я останусь, мама. Конечно, мама, мне совсем не хочется на эти танцы». Но на самом деле хочется, ведь там любовь, самостоятельная жизнь, свобода, и обычно ребенок все-таки рвет связь, рвет больно, жестко, с кровью, потому что добровольно никто не отпустит. И уходит, унося с собой вину, а матери оставляя обиду.
Ведь она «всю жизнь отдала, ночей не спала». Она вложила всю себя, без остатка, а теперь предъявляет вексель, а ребенок не желает платить. Где справедливость? Тут и наследство "железной" женщины пригождается, в ход идут скандалы, угрозы, давление. Как ни странно, это не худший вариант. Насилие порождает отпор и позволяет-таки отделиться, хоть и понеся потери.
Некоторые ведут свою роль так искусно, что ребенок просто не в силах уйти. Зависимость, вина, страх за здоровье матери привязывают тысячами прочнейших нитей, про это есть пьеса Птушкиной «Пока она умирала», по которой гораздо более легкий фильм снят, там Васильева маму играет, а Янковский – претендента на дочь. Каждый Новый год показывают, наверное, видели все. А лучший – с точки зрения матери – вариант, если дочь все же сходит ненадолго замуж и останется с ребенком. И тогда сладкое единение можно перенести на внука и длить дальше, и, если повезет, хватит до самой смерти.
И часто хватает, поскольку это поколение женщин гораздо менее здорово, они часто умирают намного раньше, чем их матери, прошедшие войну. Потому что стальной брони нет, а удары обиды разрушают сердце, ослабляют защиту от самых страшных болезней. Часто свои неполадки со здоровьем начинают использовать как неосознанную манипуляцию, а потом трудно не заиграться, и вдруг все оказывается по настоящему плохо. При этом сами они выросли без материнской внимательной нежной заботы, а значит, заботиться о себе не привыкли и не умеют, не лечатся, не умеют себя баловать, да, по большому счету, не считают себя такой уж большой ценностью, особенно если заболели и стали «бесполезны».
Но что-то мы все о женщинах, а где же мужчины? Где отцы? От кого-то же надо было детей родить?
С этим сложно. Девочка и мальчик, выросшие без отцов, создают семью. Они оба голодны на любовь и заботу. Они оба надеются получить их от партнера. Но единственная модель семьи, известная им – самодостаточная «баба с яйцами», которой, по большому счету, мужик не нужен. То есть классно, если есть, она его любит и все такое. Но по-настоящему он ни к чему, не пришей кобыле хвост, розочка на торте.
«Посиди, дорогой, в сторонке, футбол посмотри, а то мешаешь полы мыть. Не играй с ребенком, ты его разгуливаешь, потом не уснет. Не трогай, ты все испортишь. Отойди, я сама» И все в таком духе. А мальчики-то тоже мамами выращены. Слушаться привыкли. Психоаналитики бы отметили еще, что с отцом за маму не конкурировали и потому мужчинами себя не почувствовали. Ну, и чисто физически в том же доме нередко присутствовала мать жены или мужа, а то и обе. А куда деваться? Поди тут побудь мужчиной…
Некоторые мужчины находили выход, становясь «второй мамой». А то и единственной, потому что сама мама-то, как мы помним, «с яйцами» и железом погромыхивает. В самом хорошем варианте получалось что-то вроде папы дяди Федора: мягкий, заботливый, чуткий, все разрешающий. В промежуточном – трудоголик, который просто сбегал на работу от всего от этого. В плохом - алкоголик. Потому что мужчине, который даром не нужен своей женщине, который все время слышит только «отойди, не мешай», а через запятую «что ты за отец, ты совершенно не занимаешься детьми» (читай «не занимаешься так, как Я считаю нужным»), остается или поменять женщину – а на кого, если все вокруг примерно такие? – или уйти в забытье.
С другой стороны, сам мужчина не имеет никакой внятной модели ответственного отцовства. На их глазах или в рассказах старших множество отцов просто встали однажды утром и ушли – и больше не вернулись. Вот так вот просто. И ничего, нормально. Поэтому многие мужчины считали совершенно естественным, что, уходя из семьи, они переставали иметь к ней отношение, не общались с детьми, не помогали.
Искренне считали, что ничего не должны «этой истеричке», которая осталась с их ребенком, и на каком-то глубинном уровне, может, были и правы, потому что нередко женщины просто юзали их, как осеменителей, и дети были им нужнее, чем мужики. Так что еще вопрос, кто кому должен. Обида, которую чувствовал мужчина, позволяла легко договориться с совестью и забить, а если этого не хватало, так вот ведь водка всюду продается.
Ох, эти разводы семидесятых - болезненные, жестокие, с запретом видеться с детьми, с разрывом всех отношений, с оскорблениями и обвинениями. Мучительное разочарование двух недолюбленных детей, которые так хотели любви и счастья, столько надежд возлагали друг на друга, а он/она – обманул/а, все не так, сволочь, сука, мразь… Они не умели налаживать в семье круговорот любви, каждый был голоден и хотел получать, или хотел только отдавать, но за это – власти. Они страшно боялись одиночества, но именно к нему шли, просто потому, что, кроме одиночества никогда ничего не видели.
В результате – обиды, душевные раны, еще больше разрушенное здоровье, женщины еще больше зацикливаются на детях, мужчины еще больше пьют.
У мужчин на все это накладывалась идентификация с погибшими и исчезнувшими отцами. Потому что мальчику надо, жизненно необходимо походить на отца. А что делать, если единственное, что о нем известно – что он погиб? Был очень смелым, дрался с врагами – и погиб? Или того хуже – известно только, что умер? И о нем в доме не говорят, потому что он пропал без вести, или был репрессирован? Сгинул – вот и вся информация? Что остается молодому парню, кроме суицидального поведения?
Выпивка, драки, сигареты по три пачки в день, гонки на мотоциклах, работа до инфаркта. Мой отец был в молодости монтажник-высотник. Любимая фишка была – работать на высоте без страховки. Ну, и все остальное тоже, выпивка, курение, язва. Развод, конечно, и не один. В 50 лет инфаркт и смерть. Его отец пропал без вести, ушел на фронт еще до рождения сына. Неизвестно ничего, кроме имени, ни одной фотографии, ничего.
Вот в таком примерно антураже растут детки, третье уже поколение.
Людмила Петрановская
Мы всё ещё живём в оккупации.
Об этом тихо кричит наш язык.
Наводнённый, как мусором, наравне с матом, бессмысленными англицизмами.
Любой человек в любом русском городе легко ощутит себя в оккупации, если просто прочитает вывески на улицах.
Я прошел так по центру Москвы: ни одной на русском! Ну или парочка.
Это наша столица!
Так же в окраинных торговых центрах: на русском среди всего этого бутикового потребительского куролесья лишь одна надпись - для больных: "Аптека".
Москва (да и не она только) утыкается офисными и жилыми комплексами с названиями обязательно по-английски: какой-нибудь "хаус, гринвуд, сити, бич, стрит, тауэр, билдинг", или именами западных столиц и предместий: Бристоль, Сидней, Гринвич, Лондон, Вегас...
У нас маркеты и маркетплейсы, шоппинги и клининги, букинги и барбершопы... В меню наших кофейн на ланчах и бранчах простейшие русские снеди кличут не по-русски: бейглы вместо бубликов; кейки вместо пирогов, панкейки вместо блинов; чикены, наггетсы, бургеры, сэндвичи, фреши...
Одежда, которую мы массово носим, пестрит иностранными надписями, именами западных мегаполисов, типа "NY" или, что хлеще, западными флагами - особенно американский и британский любят лепить на грудь (в пору нынешней нашей войны с Западом это смотрится примерно, как флаг Третьего Рейха в Москве 43го года). Или у нас во всю грудь - западные лейблы, некоторые из которых - откровенная пропаганда экстремистского лгбт, типа "дольчи и габбаны".
Мы рядимся в луки, смарт кэжуалы, олдскульные тренчи, лонгсливы, худи, багги...
В наших разговорах и смс живут "оки, плизы, сорри, вау"...
Моя родная медийная среда, наверно, самая поражённая этими языковыми метастазами.
И хоть они очень здесь устоялись, я уверен, что всем этим шоураннерам, модераторам, спикерам, коллабам, инсайтам, инфлюенсерам, селебам, стендапам, лайфам, плейлистам, рисерчам, саундтрекам, мейкапам, питчингам, каверам, трибьютам, артам, челленджам, тревелам, контентам, флешбэкам, бэкграундам, релизам, юзерам, месседжам, экшенам... есть адекватные русские замены.
Наш бизнес живёт среди сейлов, аксептов, коучей, дедлайнов, мерчандайзеров, краудфайдингов, хеджирований, девелоперов, дистрибьюции, вендингов, драфтов, костов, фичей, аутстаффингов, би то би, диджиталов, кейсов, аутсорсов, кипиайев, эйчаров, биллингов, ожидая вместе с кофаундером фидбэков во фронт- и бэк-офисах.
И весь этот вал только нарастает в ищущей упрощений интернет-среде и ищущем унификации глобализме.
Ну и что, - скажет кто-то, - подумаешь.
Нет, не "подумаешь".
Потому что язык - это и есть мы.
А русский язык - это сокровище, вверенное нам Богом. Он несёт Его Дух и знание о Нём.
В пору больших русских потрясений наш язык расхищался и беднел. И всякий раз пленение языка - было лишь индикатором пленения народа.
Мы в оккупации. И нам нужно из неё выбираться.
У нас, вроде, есть Закон о защите русского языка - а почему по нему не обязать бизнес и творцов не использовать публично англицизмы и заимствования?
Довод - про то, что бизнес часто рассчитан на иностранцев - смешон. Да и не поэтому пишут на иностранном.
Пишут, чтобы для своих прослыть иностранцами.
Это какая-то старая русская хворь: желание быть кем-то, только не самими собой.
Выздоровление от неё вполне может начаться с языка. Вариантов, как его защитить, хотя бы в самой чувствительной публичной сфере - улица, искусство, СМИ - немало.
Если объяснить, почему это важно, все всё поймут - ещё и творчески отзовутся.
Настало время. "Час мужества пробил". Помните, как это военное стихотворение у Ахматовой кончается?
"Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова,
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки".
Борис Корчевников - генеральный директор телеканала «Спас»
ЗАПОМНИ, ТЫ НЕ ЛОСОСЬ📍
Люди племени лосося
Какими мы должны быть? Мы должны быть всегда в тонусе. Подтянутые, элегантные и артистичные. Речь красочна и выразительна, а движения быстры, точны и уверенны. Жизнерадостны и оптимистичны в любых ситуациях. Искрометно шутим и заразительно смеемся. Чувство благополучия для нас такая же норма, как 36,6. У нас прекрасная, высокая и красивая самооценка. Если и совершаем ошибки, то легко прощаем себя. Мы не склонны к мучительным самокопаниям и бесплодным рефлексиям. Мы независимы, ярки и оригинальны. Мозг работает, как гоночный мотор, мощно и стремительно. Мы фонтанируем неординарными идеями. Вынашиваем грандиозные планы. Никогда не останавливаемся на достигнутом. Можем делать несколько дел одновременно. Мы решаем любые проблемы. Для нас вообще нет ничего невозможного. Мы мало едим и много двигаемся, поэтому худощавы и энергичны. Глаза блестят, на щеках играет румянец. Сон краток, но высыпаемся превосходно. Мы сексуальны и сексапильны, страстны, изобретательны и неутомимы. Мы обожаем новые ощущения, коллекционируем приключения и авантюры. Мы неотразимы, и жизнь наша прекрасна и удивительна.
Чем более мы такие, тем более мы ОК. Тем сильнее нами восхищаются и берут с нас пример. Тем более мы иконы лайфстайла и герои нашего времени. И тем выше вероятность, что любой проходящий мимо психиатр скажет: тю, батенька, да у вас гипомания.
И вероятнее всего не ошибется. Весь первый абзац этого текста — симптомы первой половины маниакально-депрессивного расстройства. Мы живем в интересное время, когда идеал цивилизованного человечества — не психически здоровый индивидуум, а как бы это сказать, слегка маньяк.
Хотя тут мы как раз не оригинальны. Мир постоянно впадает во что-нибудь этакое. Истерия Средневековья. Ипохондрия второй половины XIX века. Шизофрения психоделической революции шестидесятых. Наркотический делирий начала прошлого века и алкогольные психозы его конца. Каждое время сходит с ума по-своему и формирует под это собственные представления о прекрасном, непостижимые извне, как непостижима для драйвового нью-йоркского клаббера хлорозная прелесть полуобморочных тургеневских барышень. Отклонений много, но главная ось — это маниакально-депрессивные качели, на которых человечество качается, может быть, с начала собственной истории.
Так что нам еще повезло. По крайней мере, из всех психических закидонов гипомания — субъективно самое приятное. Психиатрический справочник пишет: «На первом плане среди нарушений сомато-психической сферы при гипомании — чувство телесного комфорта, особого физического благополучия, наивысшего расцвета сил, превосходного здоровья. Двигательная активность с хорошей переносимостью нагрузок и высоким порогом утомления сочетается с уменьшенной потребностью в отдыхе. Прилив энергии, сохраняющийся на протяжении всего дня, совмещается со снижением потребности во сне при его достаточной глубине». Чем-чем это передается? Пусть оно меня укусит!
Единственное, что огорчает — при всех своих прелестях гипомания остается ненормальным состоянием. Отклонением, которое рано или поздно качнется в противоположную сторону. Уже начинает качаться. Так, Японию охватила эпидемия хикикомори — молодые здоровые люди запираются в комнате и сидят там годами в полном овощизме, не делая ничего, кроме как самим фактом своего существования отрицая торжество бодрости как нормы жизни.
Но Япония далеко, а образ гипоманиакального сверхчеловека — он везде. Реклама. Кино. Интернет. Телевизор. Пресса. Реклама. Еще раз реклама. Кто хотя бы в глубине души не хочет быть похожим на первый абзац, пусть первым бросит в меня камень. Я ловко увернусь, засмеюсь заразительно и все равно не поверю. Это же круто, быть гипоманьяком в гипоманьячное время. Чтобы все вокруг бурлило и пенилось, искрилось и переливалось, чтоб ветер в лицо и педаль в пол, чтоб сто всего разом, и никаких пауз. А как иначе? Особенно если живешь в столице и работаешь в рекламе!
Именно люди, живущие в столице и работающие в рекламе, сделали этот ролик про паузу на шоколадный батончик. Я увидела его с полмесяца назад и с тех пор вспоминаю по несколько раз в день. В разных обстоятельствах, по разным причинам. И может быть, это самое разумное из всего, что я делаю за день.
Джейсон Стетхен сидит в придорожном кафе и рассказывает про лосося: «Лосось — стремительный, сильный и неутомимый. Он проплывает тысячи километров. Покоряет пороги и течения. Бороздит отмели и запрыгивает на водопады. Без сна. Без отдыха. В постоянном сражении со стихией. Он преодолевает все преграды, откладывает икру и, совершенно изможденный, дохнет.
Так вот, запомни. Ты не лосось».
Автор: Евгения Тимонова.
Он был первым, кто разгадал тайну пика утренних смертей, выяснив, что в определённое время у человека меняются биоритмы. Для здорового человека это ничего не означает, но пациенты в критическом состоянии часто уходят из жизни как раз в этот момент – рано утром. Именно поэтому Анатолий Петрович Зильбер уже 62 год подряд приходит на работу в больницу в 4 утра, чтобы спасать подобных пациентов. На его счету уже не одна сотня сохранённых жизней. Настоящий профессионал своего дела, которому хочется пожелать долгих-долгих лет жизни.
ФЁДОР УГЛОВ — ПРАВДА И ЛОЖЬ О РАЗРЕШЁННЫХ НАРКОТИКАХ
Выдающийся хирург, ученый и педагог, Ф. Г. Углов до последних дней был полон энергии. Работая в должности профессора кафедры госпитальной хирургии СПб ГМУ имени академика И. П. Павлова, он проводил обходы и консультации хирургических больных, занятия со студентами и молодыми хирургами, выполнял операции, многие из которых были уникальны. Автор 8 монографий и 600 научных статей, выполнившего более 6500 операций и в 1994 году занесёного в «Книгу рекордов Гиннеса» как старейшего в истории мировой медицины практикующего хирурга, прожившего почти 104 года, председателя Союза борьбы за народную трезвость.
«...Я хирург, я всю жизнь оперирую больных. И я видел то, чего не видят обычные люди. У человека нет такого органа, который бы не страдал от приема спиртных изделий — любых, не важно водка ли это, вино или пиво.
Однако больше всех и тяжелее всех страдает мозг. Потому что там концентрация алкоголя максимальна. Если принять за единицу концентрацию алкоголя в крови, то в печени она будет 1.45, а в мозгу — 1.75.
Я уж не буду подробно описывать страшную картину «сморщенного мозга» (у большинства просто выпивающих людей на вскрытии мозг сморщен, резко уменьшен в объёме, мозговые оболочки отечны, сосуды расширены, а извилины мозга просто сглажены), но при более тонком исследовании выясняется, что изменения в нервных клетках такие же резкие, как и при отравлении очень сильными ядами.
Эти изменения необратимы. Что неизбежно сказывается на умственной деятельности. При этом страдают прежде всего самые высшие, самые совершенные функции мозга, а низшие — примитивные, приближающиеся к подкорковым рефлексам, сохраняются дольше.
Поражения головного мозга, вызванные алкоголем, можно сравнить с травмами черепа. При сотрясении мозга, когда даже при микроскопическом исследовании не обнаруживается изменений ни в оболочке, ни в сосудах мозга — клинически мы наблюдали потерю сознания на время от нескольких минут до нескольких часов, а впоследствии — сильные головные боли.
Если же после травмы головы в веществе мозга или в его оболочках обнаруживаются хотя бы небольшие кровоизлияния или точечные некрозы — мы говорим об ушибе мозга (контузии). В этом случае потеря сознания нередко продолжается много часов и выявляется выпадением или поражением функции нервов и групп нервов. В последующем — упорные головные боли, а в отдаленные сроки — ранняя гипертония.
Изменения, происходящие в мозге людей, употребляющих алкоголь, нельзя расценивать иначе, как грубые анатомические изменения, которые ведут к ослаблению и выпадению отдельных функций мозга и к ухудшению работы всей центральной нервной системы.»
Ф.Г. Углов "Правда и ложь о разрешённых наркотиках"
загрузка
Показать ещёЛевая колонка
О группе
Чтоб вновь на мир взглянуть
Открытыми глазами.
Саму увидеть суть
Вселенной, Мироздания.
А истина в другом,
В глубинах подсознания.
Лишь сердце проводник
В трущобах к бездне знания.
Скрыть информацию
Фото из альбомов