Не буди спящее дитя - 26

Прошёл месяц.
Июнь.
Рано утром Павла разбудил шум, доносящийся из кухни. Протерев глаза, мужчина присел на кровати, сладко потянулся и прислушался к звону посуды, который перебивался тонюсеньким голоском Кати.
— Поёт, — улыбнулся Паша, натягивая протез на культю и наслаждаясь приятным пением младшей сестрёнки.
Катя, стоя у стола, помешивала блинное тесто и поглядывала в окно, любуясь утренними лучами солнца, предвещающими скорый рассвет. Мать оказалась права, домашние хлопоты сделали из Кати спокойную, трудолюбивую хозяйку, умелую и старательную. Девушка просыпалась раньше всех, успевала накормить поросёнка, приготовить завтрак и прибраться в доме. Маня души не чаяла в усердии дочери, видя, с какой ответственностью та поливает огород, стирает бельё и пришивает заплатки, вот только к мальчонке её так и не подпускали, опасались за его жизнь и здоровье. Всё хорошо, но доверия Катя не вызывала.
— Я чичас в поле, а ты, Павлуша, за мальцо́м приглядывай. Не дай Боже, Катька ему навредит, — давала указания мама, завязывая на голове косынку перед зеркалом.
— А что она может сделать? — Паша запивал цветочным чаем свежие блинчики. — Вчера вона как с ним баловалась: на коркушках катала да по двору кружилась.
— Чует моё сердце, шо нет надобности в одиночестве их оставлять. Паш, не возьми за труд, пригляди, а? — встревоженная Маня дождалась, когда сын кивнёт в знак согласия, и ушла на работу.
Вымыв плошки и чашки, Катя присела рядом с братом и уставилась на его поседевшие виски.
— Старый, — показала пальцем на волосы. — Старик.
— А что ж поделать, если четыре года с врагами воевал? Хорошо, хоть жив остался.
— Кладбище, — вспомнила вдруг Катя ночные побеги в тихое место. — Гришка…
— Нету Гришки, Кать, — с грустью сказал Паша и отодвинул кружку. — Недавно узнали, как его здесь, недалеко, расстреляли.
Неожиданно Катя заплакала, положив голову на стол.
— Не реви. Многих не стало, — погладив сестру по волосам, Павел встал. — Пока Павлуша спит, я дров наколю, а ты прогуляйся по хутору. Совсем засиделась.
Выходя, Паша ещё раз посмотрел на сестру, глубоко вздохнул и ушёл. Поплакав, Катя всё же решила выйти и пройтись по родным местам, но сначала она проверила сына, спящего в кроватке в комнате матери. Подойдя к мирно сопящему мальчику, она потрогала его голые ручонки, провела рукой по спинке и наклонилась.
— Махонький, — подняла уголки губ, зачем-то потрогала свой плоский живот и вновь погладила мальчика по спинке. — Хороший мой.
Налюбовавшись ребёнком, Катя отправилась на прогулку.
— Добрейшего утречка! — на дороге ей встретился Мишка Родькин. — А я слыхал, шо ты приехала, но так и не видал. Как жизнь?
— Хороший, — Катя расправила плечи, вспомнив первое свидание с лопоухим мальчишкой, которому на тот момент было семнадцать.
— Вспомнила меня? — Мишка улыбался во все тридцать два зуба и поправлял светлую шевелюру. — А я тоже помню, як угостил тебя наливкой, а опосля ты рухнула на траву и захрипела. Ох, и напужала ты меня тогда, Катька! — рассмеялся возмужавший парень небольшого роста. — Я тебе в рот воздуху, а ты хрипишь, як воды набрала и давишься.
И тут он замолчал, вспомнив, как распустил слух о сумасшедшей, будто он и она были вместе, как взрослая парочка.
— Ты, енто… прости меня, Кать, — Мишке стало не по себе из-за глупого поведения. — Не мог же признаться, шо у нас ничого не было. — Он смотрел в бледное миловидное личико и, поймав на себе дружелюбный взор, пошатнулся, словно его ударили по хребтине.
Пожав плечами, Катя взяла его за руку и поцеловала в щёку. Смутившись, хихикнула и побежала на луг, собирать цветы и вести беседы с букашками, как она это делала в детстве. Мишка, проводив печальным взглядом худющую девчонку, шмыгнул носом и зашагал в сторону новой фермы, помогать строителям.
— Дурак я был, молодой и глупый, — корил себя Родькин, вспоминая случай из прошлого. — И пошто такую деваху враньём оприходовал? Поди из-за меня бабы слухи и распустили…
Совесть заела парня. Ох как заела за последнее время, когда он узнал, что Катю отправили на принудительное лечение. Стыдно было признаться людям, открыть им глаза на Катькино поведение, за что и был наказан судьбой — потерял родителей и почти всех друзей в тяжёлые годы. До последнего ждал возвращение Кати Гунько, чтобы покаяться перед ней и попросить прощения. Дождался.
Он шёл вдоль тихой улицы, опустив голову, думал о себе, Кате и о том, как бы вернуть добрую славу Катюше, дабы искупить свою вину перед ни в чём неповинной девушки.
— Надо бы рассказать жителям правду, да кто ж теперича поверит? — рассуждал вслух Мишка, обдумывая, как правильно донести истину. — Не мог я признаться… — ощущая, как к горлу подкатил тяжёлый комок после встречи с Катей, Мишка свернул с дороги и поспешил к своей хате. — Не мужик я, не мужик.
Влетев в пустой дом, достал из подполья наливку, выпил залпом и прослезился.
— Грех на мне, — опьяневший парнишка задрал голову и уставился в потолок. — Тяжкий грех взял я на душу свою. Прости меня, Катенька.
Представив, каким мучениям была подвергнута девушка в казённом учреждении, Миша взял с печи верёвку и ушёл в сарай.
Накинув петлю на шею, парень покачнулся, стоя на табуретке.
— Простите меня, люди добрые! — крикнул в глухую стену, обливаясь горькими слезами. — На войне не убили, чтоб я успел у Катьки прощенья выпросить! Катя! Прости меня, дурака грешного!
— Чего разорался? — послышалось с улицы. — Авось не перед людями выступаешь! Миха, выходь, дело есть!
Обернувшись, Мишка сглотнул солёные капли, втянул влажными ноздрями воздух и, держась обеими руками за верёвку, собрался что-то выкрикнуть прохожему, но не устоял на шатающейся табуретке. Опора под ватными ногами накренилась, уронив пьяное тело, и Мишка повис на удавке, не успев вынуть из неё пальцы.
— Ми-их! Ты в сарайке? Выйдь (выйди) на разговор, погутарить мне надобно, — мужчина остановился у открытой двери. — Ты тута? — заглянув в пустой сарай, заорал на всю округу. — Ты шо вытворяешь, козья твоя морда?!
Бросившись спасать бедолагу, ошалевший от увиденного мужик сначала хотел сдёрнуть Мишку за ноги, чтобы верёвка оборвалась, но вовремя сообразил, что таким путём придушит парня. Мишка уже хрипел и дрожал, задыхаясь и закатывая глаза, но местный казак, подхватив его за мягкое место, усадил на свои плечи.
— Дурень безмозглый, куды тебя понесло? — дядька Николай плевался через редкие зубы, ругая парнишку за глупый поступок. — Енто мне в пору в петлю кидаться, а ты шо надумал? У тебя уся жизнь впереди, окорок ты облезлый! Сымай! — подняв обезумевшие глаза кверху, Николай вопил что есть силы, дабы заставить Мишку прийти в себя. — Сымай, мать твою за ногу! У меня у самого ноги, шо камыши под ветром гнутся!
Ослабив узел, парень скинул верёвку и упал навзничь. Глядя в обветшалый потолок сарая, покрытый чёрным налётом после пожара, он яростно сопел и раздувал ноздри, словно находится под водой и ему не хватает воздуха.
— Э-э, шоб тебя, петух недорезанный, — Николай сидел на корточках и потирал разболевшиеся коленки. — Я смолоду ногами слабый, а ты, чёрт, бабская твоя душонка, усю спину мне оттоптал, да кости своим тылом разбередил. Шоб у тебя бородавки по всей харе размножилися да в печёнках осели. Твою ж дивизию, Миха, як я теперича подымуся?
Завывая от резкой боли, дядя Коля положил загорелые ладони на пол, выпрямился и закряхтел, еле-еле перебирая заклинившими конечностями.
— Кулак тебе в душу, Миха. Я ж до завтрего не встану. Ой, в спину вступило! Ой, рёбра в органы впили́ся и в самое сердце воткнулися! Мелкий, падлюка, а весу — як у пяти мешков картохи!
Постанывая, мужчина кое-как примостился рядом с содрогающимся Мишей.
— Самоубивец! — стукнув ладонью по скрипучим доскам, Николай навис над раскрасневшимся лицом Миши. — Ты шо, не сподобился понять, шо енто великий грех? А шо мамка с батькой на том свете о тебе подумают, а? Як им буде, хорошо? Радостно за тебя? Шоб глазёнки твои полопалися, сучье ты вымя, — забубнил Коля, укладываясь на бок. — Шоб ручонки отсохли, и ты не мог ложку держать, аль мимо рта проносил. Видал, скольки́х мужиков покалеченных возвратилося? У Гриньки Чукменя обе руки оторвало, Саня Кипиш без ноги, Павло Гунько тожа с одной культёй…
Фамилия «Гунько» впилась в уши Мишки, как осиное жало. Резко присев, он вытаращил припухшие глаза на соседа и открыл рот, будто хочет что-то сказать.
— Ну? Шо вылупился? Взыграло? Совесть-то, она не партизан — молчать не могёт.
— Дядька Никола! — закрыв лицо посиневшими от верёвки руками, Миша зарыдал, как обманутая девушка. — Убить меня мало! Грешен я, грешен!
— Ну-у, об ентом грехе мы с тобой никому не доложим. Людя́м знать не положено. А я — могила, ежели шо.
— Катьку! Катьку я оговорил, дядь Никола! — рыдал Мишка в три ручья. — А опосля народу донёс, шо она слабая на передок!
— У-у, делов-то, — усмехнулся Николай, уставившись на плачущего парня. — Кому до ентого есть дело? Я в твои года стольких девок перепортил, шо со счёту сбился. Нашёл, об чём горевать.
— Она не дурная, як мы с ребятами разнесли! Хорошая она, понял? Дюже хорошая! Она мне ночами снилась, покуда на лечении была, а я… я… — запнувшись, Миша начала заикаться.
— Ну-у, кончай истерику. Енто бабская натура должна вечерами выть, а ты казак.
— Из-за нас ейную душу соседки муторят! Гришка с Саньком в спор ударилися…
— Чавой? Когда?
— Давно, мы исчо беззубыми были… — Миша перестал всхлипывать. Вытирая лицо, повернул голову и признался в страшном грехе многолетней давности.
— Они спорили, а я слыхал, мол, шо будеть, ежели в горькую вареньица добавить да дитям отдать…
— Чего-о? — Николай, забыв о боли в спине, сел и вытянул ноги. — Каким дитя́м?
— Мы в поле с мамками были. Я тогда исчо в леске заплутал, а в другой день меня не взяли. Так Санёк и Гринька решили проверить… Опосля прибёгли и рассказали, шо только Катьке сунули, она хлебнула и заснула. Як кошка мурлыкала, покудова в теньке дремала. Бабы её подымать, а она не встаёт. Тётка Манька в хату на себе понесла, а Катька орёт, шо бешеная, дык умом и тронулася.
Николай слушал сбивчивый рассказ Родькина, открыв рот. После поднялся и на полусогнутых ногах проковылял на выход. Постоял немного, почесал плешивый затылок, затем повернул голову набок.
— Вам бы, недорослям, по макушкам надавать, да поздно. Вымахали, бо́шки курьи. Шо те безмозговые, шо вы… Малым горилку подсунуть. Э-эх, тьфу, — погладив ноющие колени, потопал прочь.
Мишка, просидев на полу и покаявшись пустому сараю в грехах своих, ушёл в хату, допивать остатки наливки и плакать о том, что надо было раньше голосить о правде, а сейчас уж поздно.