Предыдущая публикация
Поезд жизни...
Скорый поезд усердно выстукивал свой незатейливый трёхмерный такт. По мутному окну шлёпал стылый дождик. Хмурые сосны и ели неслись мимо, сливаясь в одно серое полотно. Там-сям мелькали берёзы, особенно белые на фоне серого весеннего утра. За деревьями едва угадывались разбросанные на уречках заспанные деревеньки.
Девушка-проводница, вынырнув из своего закутка, поёжилась и, глянув на часы, неторопливо пошла по вагону, тормоша разоспавшихся пассажиров. Вагон заворочался. От одинаково тёмных байковых одеял, под которыми люди всю ночь старательно сберегали тепло своих тел, полетела пыль и повисла в проходе. Народ загомонил, сползая с полок, стал сворачивать простыни и скатывать тюфяки и, наконец, зашуршал пакетами, наполняя вагон запахом варёных яиц и жареных куриных ножек.
Компания студентов, наскоро заморив червячка, уже шумно «резалась» в «дурачка», я же, отдыхая на своей верхней полке, упорно не хотела открывать глаза. До Питера оставалось почти полтора часа, и можно было ещё немного поваляться. Глянула на противоположную от меня верхнюю полку: она была пуста. Я и не слышала, как пассажирка покинула её и вышла ночью на промежуточной станции. Снова задремала под убаюкивающий перестук колёс. Соседи снизу не мешали моему сну. Они молча собирали постели, без слов уходили и возвращались, не обращая друг на друга внимания. Рассевшись по местам, попутчики некоторое время кидали взгляды на снующих по вагону пассажиров, потом уткнулись в серое окно.
– Откуда едешь? – первым нарушил молчание один из пассажиров, который занимал нижнее подо мной сиденье.
– Из Мари-Эл, – нехотя буркнул второй.
– А-а-а. Знатные места, волжские... Было за что Стеньке Разину и Емельке Пугачёву драться. А я – из Ханты-Мансийского округа, из тайги.
Угрюмый пассажир оставил слова докучливого соседа без внимания.
– А что правду говорят, что марийская сосна с червоточиной? – сделал ещё одну попытку завязать разговор словоохотливый северянин.
– Не знаю, у нас ель.
– Жаль. Баня из сосны – хорошо. Как пойдёт тепло, из каждого сучка смола сочится. Сам смоляной весь становишься.
– Я забыл, что такое баня. Слушай, что ты достаёшь? – неожиданно оборвал попутчика мариец и снова уставился в окно.
Таёжник не обиделся. Он понял, что парню плохо – это сразу видно по его усталому взгляду, по плоским небритым щекам, по выцветшей, с обтрёпанным низом футболке, по кроссовкам, которые еле дышат.
– Может, сиденье помочь поднять? Тебе достать из сумки ничего не надо? – немного помолчав, спросил северянин.
– Вот, блин, привязался, как муха! Да пусто в моей сумке! Даже паспорта нет. Справка одна. И в сердце пусто. И душа моя, как заброшенная могила... – обозлился молчун.
При последних словах разговорчивый пассажир вздрогнул и смолк.
– Куришь? – смягчился вдруг мариец.
– Нет.
– Тогда я один схожу. Ты, это, не злобствуй. Просто я от людей отвык. Человек человеку волк. Между прочим, это ещё древнегреческий мудрец Плавт сказал.
Мариец, не дожидаясь ответа, достал из кармана куртки папиросы и вышел из купе.
Я уже не спала: привлечённая разговором, просто лежала с открытыми глазами и ждала момента, чтобы спуститься с полки. И только намерилась соскользнуть на пол, воспользовавшись отсутствием одного из попутчиков, как другой поднял нижнее подо мной сиденье и стал вытаскивать из сумки продукты. Мне оставалось только исподтишка, глотая слюнки, наблюдать за тем, как на столе появлялись баночка с красной икрой, кусок жирной осетрины, аккуратно нарезанная грудинка, лиловые лоснящиеся маслины.
Мариец отсутствовал недолго – вернулся, насквозь пропахший едким папиросным дымком, и сел на самый край сиденья, чтобы быть подальше от стола. Я стала рассматривать его: колючие тёмно-карие недоверчивые глаза, почти чёрные, короткие всклокоченные волосы, бледное скуластое лицо, тонкий с небольшой горбинкой нос, хмурые тонкие губы. Красная футболка, выношенная на нет, висела мешком на его щуплом теле и почти светилась насквозь. Соседа снизу мне видно не было.
– Давай, подсаживайся, а то одному как-то неловко. Меня, кстати, Игорем зовут.
– Я не голоден, – невольно сглотнув, тихо отказался мариец.
– Давай-давай, вот это всё надо съесть, иначе пропадёт. Так как тебя звать?
– Зиновий, – придвинувшись, протянул руку мариец.
– Редкое имя. Откуда про Плавта знаешь? – полюбопытствовал Игорь, подсовывая соседу сочный ломтик рыбины на куске батона.
– Читал. Что мне было восемь лет делать: сиди да читай, – невнятно пробормотал Зиновий, с жадностью впиваясь в небывалое угощение.
– Сидел, значит? А в Питере у тебя кто?
– Никого. Затеряться среди людей хочу, чтобы я никого не знал и меня – никто. Пока отсиживал своё, мой поезд жизни ушёл. Кому я теперь нужен с таким багажом? Разве что на стройке устроюсь.
– Поезд догнать можно. Было бы желание. И здоровье... Может, по рюмашке? У меня коньячок есть.
– Запросто! – оживился Зиновий.
Игорь опять полез в сумку, вытащил небольшую плоскую фляжку и пластиковый стаканчик. Первому налил соседу:
– Ну, давай, за знакомство!
Зиновий залпом осушил всё до дна, отёр рот ладонью и передал стаканчик соседу. Игорь улыбнулся:
– Ты закусывай, на меня не смотри: я привык смаковать коньяк. Божественный напиток!
– А мне так всё одно: что коньяк, что водка. Водка даже родней. После чифира она мне слаще нектара кажется, – осклабился Зиновий. – И чем вот эти – как ты их называешь? – маслины? – так мне простой солёный огурец понятней. Отстал я от жизни... Поезд мой давно тю-тю...
Игорь ответил не сразу. Может, он ушёл в свои воспоминания или, может, просто подбирал нужные слова, а я с нетерпением ждала его ответа, как будто от этого зависела моя собственная жизнь. И когда неторопливо потекла его речь, я облегчённо вздохнула.
– Говоришь, твой поезд ушёл? А ведь семь лет назад я тоже так подумал, когда врачи приговор объявили: лейкемия. Мне всего-то двадцать два года было! Я только назначение получил. Знаешь, какой конкурс был?! А приняли моё резюме. Свой офис, сотни сотрудников, личный водитель... А тут как удар грома: лейкемия!
– Вылечили?
– Лейкемию? Это невозможно. Вернее, поздно было что-либо предпринимать.
– Так ты... болен?
– Нет, здоров.
– Не понимаю...
– Ты, вот, Зиновий, обронил, что душа твоя похожа на заброшенную могилу, и я вспомнил, как пройдя все круги ада, выписался из больницы. Срок мне эскулапы отвели три месяца... Я был в панике: всего три месяца! А дальше полное небытие, тьма и тишина.
– Ну, хоть что-то посоветовали делать? – заволновался сосед.
– Ага... молиться... Кажется, Сократ сказал, что здоровье – это ещё не всё, но всё остальное без здоровья – ничто. Точнее не скажешь. Карьера, деньги, друзья, девчонки – всё перестало иметь значение. Впал в депрессию. На звонки не отвечал. На работу – забил. Купил гроб, поставил посреди комнаты и стал ждать...
– Гроб-то зачем? – недоверчиво сузил глаза Зиновий.
– Так ведь одной ногой уже в нём стоял. Как говорится, в гроб смотрел...
– Так и хранишь?
Игорь, словно не услышав последнего вопроса, продолжил.
– Заехал как-то ко мне Талян, мой личный водитель, глянул на моё приобретение и зло так говорит: «Осталось только место посуше на кладбище присмотреть и можно ложиться. Ты, парень, небо не гневи. Никто не знает, что завтра будет. Болезнь – дело такое: бывает, насмерть прицепится, а бывает, что и отпустит. Как Бог даст». И тут меня как что подстегнуло! Я – водителю: «Поехали!» Он обрадовался, подумал – на работу. Сели в машину, поехали. Он что-то говорит без умолку, отвлекает меня от тягостных дум, но ничего не доходит до моего слуха. Я прервал его: «Талян, ты меня свези на кладбище. Посмотреть хочу...» А тот ни в какую, опять злиться стал, но я стою на своём: надо мне и всё тут! Плевался Толик всю дорогу, но просьбу выполнил. Приказал я ему ждать у ворот, а сам пошёл между могил бродить. Никогда до этого не приходилось мне здесь бывать. И не знал, что кладбище у нас такое красивое: сухое, сосны под небо, песок, чисто, никакой тебе травы. Стал к могилам присматриваться, остановился у одной: надгробие добротное, чёрного мрамора, а лица и букв на нём почти не видно – многолетняя пыль закоптила памятник. Достал я из кармана носовой платок, стёр пыль с букв. Помнится, какой-то Юрий обрёл в этой северной земле своё последнее пристанище. Молодой, тридцати трёх лет. Стёр я с лица Юрия пыль. Он грустно мне так улыбнулся с памятника: мол, держись, браток, все тут будем... Что-то захотелось сделать для этого парня. По тому, что могила не ухожена, видно было, что родня его где-то далеко живёт. Некому тут прибираться. Выбросил я линялые венки с могилы и бегом к машине. Талян меня уже заждался, ему на обед пора было, а я – ему: «Толик, сделай доброе дело! В церковь мне надо. Срочно!» Толик рукой махнул: «Как скажешь...» В общем, в тот день я впервые переступил порог храма. Накупил свечей про запас, написал поминальную записку о упокоении неведомого мне раба Божьего Юрия. По дороге заехали в магазин ритуальных услуг, купили венок, и – в хозяйственный, там я краской и лопатой разжился.
Вернулись на кладбище. До позднего вечера я приводил могилу Юрия в порядок: ограду покрасил, столик со скамейкой поправил. На то время, пока трудился, забыл о своих бедах.
На следующий день какая-то неведомая сила снова потащила меня на кладбище...
Словом, стал я ездить туда каждый день, как на работу. Где увижу неухоженную могилу – я к ней, и всё по-новому: где крест подправлю, где ограду покрашу, где стол новый сооружу... Силы в моих руках появились, самочувствие улучшилось, сердце наполнила какая-то радость, покой, умиротворение. И Талян переменился: уже не смотрел на меня косо, а сам помогал. Всё лето, пока коллеги отдыхали на морях, мы с ним провели на могилах. Я и не заметил, как три месяца прошмыгнули. Зарядили дожди, дороги распустило, на кладбище не проехать. Куда себя девать? Тут Толик давай меня уговаривать, чтобы я на работу вернулся. «Ты, – говорит, – на больного не похож. Иди, проходи медкомиссию и – в коллектив».
Боже, как я боялся идти к врачам! У нас, чтобы допуск к работе получить, нужно иметь здоровье космонавта. Рискнул. Ничего никому не сказал: ни что в клинике лежал, ни что такой диагноз поставили. И прошёл! Представляешь, всех врачей прошёл! Когда врачебное заключение на руки выдали, слёзы так и покатили...
Что меня тогда спасло, я и сам не знаю. Говорят, что над каждой могилой Свят Дух, который исходит от самого Бога и имеет все действия Божии: вечность, всемогущество, совершение чудес. Наверное, угодил я Духу Святому, а значит, и Самому Богу тем, что заброшенные могилы привёл в порядок, вот Он и сотворил со мной чудо. И хотя чудо должно быть от веры, а не вера от чуда, но Бог приводит к Себе разными путями...
Воцарилась тишина. Даже за стеной прекратили играть в карты. Я поняла, что ближайшие к нам пассажиры тоже, как и я, давно прислушивались к разговору. В это время проводница, проходя по вагону, приостановилась возле:
– Гражданочка, через полчаса прибываем. Сдавайте бельё.
Я отбросила одеяло и свесилась вниз:
– Вы меня извините, можно я спущусь.
Игорь и Зиновий смотрели на меня так, будто я спускалась не с верхней полки, а с небес. Игорь, покраснев, сорвался с сиденья:
– Простите ради Бога, мы тут... заболтались... Вы так тихо лежали... спали... Давайте, я вам помогу всё собрать.
– Если не трудно, – улыбнулась я.
Пока Игорь скатывал тюфяк и складывал одеяло, я тайком разглядела его: среднего роста, худощавого телосложения, с правильными чертами лица.
– Отнести постель? – повернулся ко мне Игорь.
И я увидела его глаза. Если и впрямь глаза – зеркало души, то душа этого парня – бессмертный образ Бога, заключённого в человеке. В глазах его, больших и пронзительно синих, было всё: и любовь к ближнему, и доброта, и сострадание, и мудрость.
– Нет, спасибо.
Я отнесла бельё проводнице и поспешила обратно, боясь пропустить что-то важное для себя. Вернулась в тот момент, когда Игорь протягивал деньги, и не малые, своему собеседнику, а тот отводил его руку:
– Убери. Сам заработаю. Чего ради ты мне должен давать? Я тебе кто есть?
– Возьми, для меня деньги не проблема. Они на меня, можно сказать, с неба сыплются. А тебе приодеться малость нужно, не то милиция на каждом шагу будет останавливать. Тебе это надо?
Зиновий заколебался. Игорь сунул купюры в карман его брюк и вдруг обрадовался внезапной идее:
– Слушай, браток, дался тебе этот Питер, айда к нам в тайгу, на буровую! Зарплаты у нас достойные, люди хорошие, а устроиться я помогу.
– А спать где я, в гробу буду?
– Не смешно. Гроб мы с Таляном торжественно сожгли после того, как я медкомиссию прошёл. Поживёшь первое время у меня, пока вопрос с жильём решится. Квартира, считай, пустая, один живу. Ты подумай!
– А не боишься? Я, чай, не из санатория возвращаюсь, так сказать, испорчен до мозга костей.
– Нет, не боюсь. Сам сказал: душа твоя, что заброшенная могила. Знать, Бог велит мне похлопотать об этой могиле, то есть о твоей душе.
Зиновий отвернулся, достал из кармана куртки пачку сигарет и, ничего не говоря, вышел из купе. Игорь достал ручку и записную книжку. Вырвал листок и стал писать. Я, да и не только я, но и все близсидящие пассажиры, ждали, чем закончится разговор этих двух таких разных людей, которых свела судьба в одном вагоне. За окном уже мелькали питерские спальные районы, площади, скверы. Вот прошмыгнул Загородный проспект, и поезд начал сбрасывать скорость, приближаясь к Московскому вокзалу. Пассажиры засуетились, стали натягивать на себя верхнюю одежду и выставлять в проход сумки.
Вернулся Зиновий. Игорь протянул ему исписанный листок:
– Здесь все мои телефоны: домашний, рабочий, мобильный, домашний адрес и адрес, по которому я буду проживать в Питере две недели. Я буду ждать звонка.
Зиновий взял листок, сложил его вчетверо и спрятал во внутренний карман куртки. Я заметила, что глаза у него были покрасневшие...
Кто-то из соседей, проходя мимо нашего купе на выход, не удержался и похлопал по плечу марийца:
– Не упусти, парень, свой поезд жизни. Удачи вам обоим...
Подталкиваемая сзади пассажирами, обвешанными сумками, я вышла из вагона. Было ещё прохладно, но дождик уже перестал. Робкое солнце пробивалось сквозь седые паутины туч. Людской поток тотчас подхватил меня и повлёк по перрону в сторону вокзала. Игорь и Зиновий остались где-то позади. Я медленно передвигалась в колонне людей и думала: как важно поддержать человека, попавшего в беду – это как вовремя переключить стрелку на железнодорожном пути: всего один миг отделяет катастрофу от плавного и безопасного движения по жизни. И если сердце у человека доброе, а душа благородная, то сам Господь управляет его поездом жизни и никогда не допустит катастрофы.
Валентина Карпицкая,
04:05
Следующая публикация
Комментарии 3