Предыдущая публикация
Л.
В. Шапошникова. "О, ВЕЩАЯ ДУША МОЯ!"
( продолжение ).
Павел Александрович Флоренский родился 9 января 1882 года на Кавказе, в Тифлисе (Тбилиси). Мать – армянка, принадлежала к знатному армянскому роду, была женщиной образованной и тонкой. Отец – русский, был инженером-путейцем, строившим железную дорогу в Закавказье. Человек высокого образования и широких взглядов, он интересовался многими областями знаний и искусства и собрал большую и интересную библиотеку. В самом раннем детстве Флоренский проявил явную склонность к поэзии и правильно оценил ее духовно-энергетическое значение, которое по сути своей совпадало с блоковской оценкой[1], но сделано Флоренским вполне самостоятельно. «Сравнительно в меньшей степени, – вспоминал он, – меня занимал смысл стихов, а преимущественно влекло их звучание и их ритмика. Обладая почти абсолютной памятью, все привлекательное для меня я запоминал с одного раза в точности; в особенности это относилось к стихам. Пушкин, отчасти Лермонтов – только их я признавал в раннем детстве, остальное же не доходило до моего слуха»[2].
В гимназии у него обнаружились способности ко многим предметам – естественным, точным, не говоря уже о гуманитарных, и языкам. Со своим гимназическим товарищем А. Ельчаниновым он устроил у себя дома «научный кабинет» с геологическими и ботаническими коллекциями. Отец поощрял подобные научные занятия сына. После окончания гимназии Флоренский поступил на физико-математический факультет Московского университета. Но одна или две специальности его интеллектуальные потребности не удовлетворяли, и он слушал еще и лекции по философии, которые читал в университете один из выдающихся философов Серебряного века Сергей Николаевич Трубецкой. После окончания университета в 1904 году ему предложили остаться там работать. Но он сам решил свою судьбу по-другому. От науки его потянуло к религии, в частности к христианству, что в значительной степени было результатом того взрыва, который произошел у него в юности. Он счел необходимым изучить религиозный опыт инобытия, который был накоплен в христианской церкви, и поступил в Московскую духовную академию. Годы учебы его в академии совпали с революцией 1905 года. Во время ее подавления он прочел в академической церкви проповедь, смелую и страстную, в которой обвинил власти в кровавых расправах с участниками этой революции. «Волны крови затопляют родину, – говорил он в проповеди. – Тысячами гибнут сыны ее – их вешают, расстреливают, тысячами переполняют тюрьмы. Вернулись времена безбожного царя Иоанна. Под видом “умирения” избиваются мирные крестьяне и рабочие. Людей, не имущих куска хлеба, расстреливает живущий за счет их трудов. Женщин и детей и то не щадят – насилуют, оскорбляют на каждом шагу. Издеваются в безумном озверении… И мы молчим, все молчим, все умываем руки… не водой уже, как Пилат, а кровью, ибо нет теперь воды, не смешанной с кровью, нет воды, которая смыла бы кровь с Руси…»[3] Обычно глуховатый, спокойный его голос возвысился и прогремел под сводами последней фразой: «Смотри, Русь святая, не оказаться бы тебе позорищем истории!»[4] Он всегда относился болезненно к проблемам свободы, и особенно к ее утеснению. Расправа с восставшими потрясла его и заставила, как человека честного и мужественного, произнести проповедь, более похожую на политический призыв, нежели на действительно религиозную проповедь. Ему, остро почувствовавшему энергетику революции и возмущенному всем увиденным и пережитым, такая проповедь не прошла даром. Из письма В.Ф. Эрна от 26.03.1906: «П. Флоренский, бывший когда-то мне очень близким человеком (и теперь очень дорогой мне), арестован. 12 марта в академической церкви он произнес проповедь (это уж у них такой обычай, чтобы студенты произносили проповеди), в которой с большим религиозным чувством он говорил о совершающихся теперь расстрелах, казнях и убийствах. Был составлен протокол. Академики, т.е. студенты, встретили проповедь его восторженно (это как раз было в тот день, когда пришло известие о казни Шмидта) и решили издать ее бесцензурно на свои собственные средства, что и сделали. А 22-го вызвали Павлушу повесткой власти и, арестовав, переслали в Москву, в Таганскую тюрьму…»[5] На этот раз как-то все обошлось, и ему даже дали как одному из самых талантливых студентов закончить академию. Но 1906 год так и остался зарубкой в его жизни как год его первого ареста. Думал ли он, что этим все и кончится? На самом деле все только начиналось… В 1908 году он окончил Московскую духовную академию и был оставлен на кафедре истории философии, а вскоре стал профессором этой академии. В 1911 году получил сан священника и сделался настоятелем домовой церкви Общины Красного Креста в Сергиевом Посаде. Весной 1914 года защитил магистерскую диссертацию на тему «О духовной Истине». В эту диссертацию вошли первые семь писем будущей его книги «Столп и утверждение Истины». Когда началась Первая мировая война, он сразу, не раздумывая, в этом же 1914 году отправился на фронт в качестве армейского священника. Революция 1917 года застала его вновь в Сергиевом Посаде. Духовную академию закрыли, и он стал работать в научно-исследовательских технических институтах Москвы. Ему было по плечу любое занятие, любое умение. Техника также не миновала его. При «Главэлектро» он занимался проблемами электрических полей и диэлектриков. Такие исследования в то время были важны для возникавших в стране первых электростанций. Новые хозяева России создавали одно, но разрушали другое. В стране стали закрывать, а потом и разрушать церкви. Опасность черной тенью нависла над Сергиевой Лаврой, одной из величайших святынь России. Из Москвы, подальше от Лубянки и ее беспощадных подвалов, потянулись в Сергиев Посад знатные семьи, их теперь называли «бывшими» – Шаховские, Трубецкие, Олсуфьевы, Лопухины и другие. В Сергиевом Посаде в это время была создана Комиссия по охране старины и искусства Троице-Сергиевой Лавры. В нее вошли вместе с Флоренским и представители знатных русских семей, укрывшихся в Сергиевом Посаде. По стране ползли зловещие слухи о том, что по распоряжению властей мощи святых выбрасывают на помойки. Было в связи с этим объявлено о вскрытии мощей Сергия Радонежского на 1 апреля 1919 года, в канун Лазаревой субботы, перед Страстной неделей. Но этому предшествовало еще одно событие, о котором никто не знал. «…По благословению наместника Троице-Сергиевой Лавры архимандрита Кронида члены Комиссии по охране памятников искусства и старины Троице-Сергиевой Лавры – священник Павел Флоренский и граф Юрий Александрович Олсуфьев, Сергей Павлович Мансуров и Михаил Владимирович Шик <…> возможно, также граф Владимир Алексеевич Комаровский тайно прошли в Троицкий собор, вскрыли раку с мощами и благоговейно взяли Главу Преподобного, положив на ее место главу погребенного в Лавре князя Трубецкого. К Главе Преподобного прирос позвонок, и его отделили богослужебным предметом – копием. След от копия и от приросшего позвонка – свидетельство происходившего. Участники связали себя обетом молчания и тайну строго сохраняли десятилетия.
Святыня вначале находилась в ризнице Троице-Сергиевой Лавры. Декретом РСФСР от 20 апреля 1920 года Лавра была закрыта. Поэтому Главу из ризницы перенес к себе в дом на улицу Валовую Ю.А. Олсуфьев, а оставшиеся мощи находились в экспозиции музея до конца Великой Отечественной войны… Весной 1928 года в Сергиевом Посаде происходили массовые аресты «бывших», когда были арестованы и П.А. Флоренский, и племянница Ю.А. Олсуфьева Е.П. Васильчикова. Главу в дубовом ларце закопали в саду дома Олсуфьевых. В 1937 году началась новая волна арестов, и Олсуфьевы выехали из Сергиева Посада. Главу перенес в окрестности Николо-Угрешского монастыря, около станции Люберцы, Павел Александрович Голубцов (позже архиепископ Новгородский и Старорусский Сергий). После демобилизации он перенес Главу в Москву, в дом Екатерины Павловны Васильчиковой, племянницы Ю.А. Олсуфьева. 21 апреля 1946 года, на Пасху, состоялось открытие Троице-Сергиевой Лавры. Когда мощи Преподобного Сергия из музея были возвращены Церкви, Е.П. Васильчикова вернула и Главу»[6].
В 1923 году власти закрыли Оптину Пустынь, которая была духовным центром России, и выселили оттуда старцев, несущих в себе высокую духовность. «Если начать прослеживать мысленно, – писал Флоренский об Оптиной Пустыни в 1919 году, – самые разнообразные течения русской жизни в области духа, то, непосредственно или посредственно, мы всегда приводимся к Оптиной как духовному фокусу, от соприкосновения с которым возжигается дух, хотя бы потом он раскрывался и в иных, чем, собственно, оптинское, направлениях. Оптина, выдаваясь не столько отдельными исключительными лицами, сколько гармоническим сочетанием и взаимодействием духовных сил, всегда была и есть в настоящее время как целое, как коллективный возбудитель духовного опыта; я осмелюсь сказать, единственный в России, по крайней мере в таком роде и в такой силе, возбудитель духа. Было бы с нашей стороны великим преступлением не пред группою монахов, а пред культурою будущего не употребить всех усилий для сохранения Оптиной в ее целом, то есть не как стен или рукописей, а того невидимого и неосязаемого физически водоворота, который во всяком приблизившемся к нему побуждает, впервые, может быть, острое сознание, что кроме внешнего отношения к миру есть еще внутреннее, бесконечно более его важное, дающее ощутить глубины бытия и миры иные. Оптина у подошедшего к ней родит убеждение, что этот новый взгляд на мир не случайное настроение, а доступен развитию, углублению и обогащению и что он, переходя в постоянный опыт иной действительности и жизнь в ней, подступая к краям нашего сознания, может изливаться оттуда как новое культурное творчество, как новая наука, новая философия, новое искусство, новая общественность и новая государственность. Вот этот-то невидимый, но могучий вихрь иной жизни, уже столько давший, уже питавший русскую культуру и еще больше имеющий дать теперь, когда с течением символистов разрушены препятствия со стороны рационализма и позитивизма, этот вихрь, за который все мы, люди одного устремления, хотя и разных деталей в путях и технике, должны ухватиться, как за ценнейшее достояние нашей современности, мы должны отстоять во что бы то ни стало и каких бы это ни стоило усилий»[7]. Он закончил это письмо латинской фразой: Tempora pessima, suni vigilemus – Времена наихудшие, будем бодрствовать. Но Оптину Пустынь не удалось защитить, слишком мало сил было у ее защитников, отступивших под страшным напором «строителей нового мира», очень смутно представлявших себе существо этого «нового мира».
Примечания
1 См. статью А.Блока «О назначении поэта».
2 Флоренский П.А. Имена. М. С. 279–280.
3 П.А. Флоренский: Pro et contra. С. 154.
4 Там же.
5 П.А. Флоренский: Pro et contra. С. 687.
6 Олексенко А.И. «… И мои мысли пусть развиваются в вас…» // Флоренский П.А. Сочинения. В 4 т Т. 4. С. 6–7. (предисловие).
7 Флоренский П. Оправдание Космоса. С. 200.
Следующая публикация
Комментарии 1