Предыдущая публикация
Электровоз коротко прогудел, и вагоны «пятьсот-веселого», прозванного так за поклоны-остановки каждому столбу, один за другим, перестукивая, мягко покатили мимо.
Там, в тепле, Алешу не особо тревожил дальнейший путь, думалось, по морозцу отмахает за ночь двадцать километров, что отделяют село от полустанка, в ботинках ведь и налегке. А обернулось все по-другому.
Алексей осмотрелся, глаза чуточку попривыкли к темноте. Прыгая по склизким шпалам, перебрался на другую сторону железнодорожного полотна. Встал на проселок и потоптался – колея была твердой и немного скользкой. Выгладили, наверное, полозьями тракторных саней.
«Просидеть на вокзальчике до утра? А чего ждать? Потопаю потихоньку. Утром и домой попаду». Заколебался только на миг, подхватил рюкзак под лямки, поудобнее пристроил его на спине и зашагал по вилюжкам проселочной колеи.
Поначалу идти было легко. Да ведь и поторапливался Алеша домой, в родное село. Целых шесть месяцев в городе проторчал, а теперь вот – каникулы.
«Мать небось знает, что спешу на побывку, – весело рассуждал в пути. – Письмо давно послал, получила уже. Она, правда, и без письма угадывает всегда, что я приеду. То сон у нее в руку, то петух вовремя прокукарекает. Ждет, поди, хлопочет».
Тяжелый вагонный дух забылся – выветрился. Ласково светились окна домов на знакомой улочке пристанционного поселка. И когда очутился один на один с пустынным полем, на душе стало так хорошо, что Алеша радостно затянул во все горло:
Калина красная,
Калина вызрела…
Честно говоря, в певцы Алеша ни голосом, ни слухом не вышел. Если и пел, то только про себя или в одиночестве – сам себе.
В мыслях Алексей уже давным-давно был дома. Готовился к первой студенческой сессии, сдавал экзамены, в свободную минуту, как ложился на кровать в общежитии, закрывал глаза – так и являлась перед ним она, родимая Калитвянка.
Село в глубоком яру средь степи, нежданные густые дубравы подступают со всех строи – Лиманный лес, Высокий, Перещепное, непролазные займища по крутосклонью, в которых веснами на всю округу заливаются-высвистывают соловьи. Дворы больше в зелени садов – старые разлапистые вишни, старинных дедовских сортов груши, яблони доживают свой век. Огороды сбегают в самый низ яра и обрываются капустными грядками у ставка. Пруд калитвянский широк, не всякий пацан отважится его переплыть. Рыбакам он далеко известен, ради утренней зорьки приезжают из окрестных мест за сотню километров. Еще туманом скрыта водная гладь, а караси пудовыми поросятами хлюпаются посреди ставка – чуть не кидаются им вслед удильщики. Под вязами лопочет звонко и бесконечно родниковая вода, с незапамятных времен льется и льется из глубокой кринички, скатывается литой струей в корыто и дальше – в пруд. Созвучна хрустальному звону воды и голосиста невесть откуда взявшаяся песня. А, это женщины через греблю, плотиной идут с фермы. «На городи верба рясна, там стояла девка красна», – звенят в настылом за ночь воздухе женские голоса. «А мы парой ходыть будем и друг друга любить будем», – густым басом непременно выведет с другого берега Макарович, бросит в сторону уду.
– Ну и голосина у тебя, дед, – скажет после, когда сыграется, отзвучит песня, кто-нибудь из заезжих рыбаков.
– Так я ж невыработанный. Стипендию на дом несут. Сиди и лови рыбу, пенсионер. Чем не жизнь? На вольном воздухе…
Размечтается Алексей, засопит от удовольствия. В такие душевные минуты ему нередко видится и зимняя Калитвянка.
Спелый месяц выглянул из-за тучи, высветил серебряное поле, село: нахохлившиеся, в снеговых шапках набекрень, хаты, из печных труб ровными столбами поднимается в небо дым и там чуть шевелится, пропадает вовсе. Вдруг покажется: вот-вот на улицу вывалят толпой парубки и девчата, поодаль кузнец Вакула будет нести грузные мешки, идти с грустной думой о недосягаемых черевичках для Оксаны, в которых сама царица ходит, пролетит Солоха на метле.
Нет – тишина, серебряная тишина стоит над селом.
…То вспоминалось вдали от дома, а сейчас – рядом, Алеша и подавно шел – представлял, рассуждал вслух.
– Мать тесто на лежанке в тряпки кутает, назавтра хлеб, пирожки с картошкой будет печь. У коровы Голубки телок должен появиться. А на печке теплынь… – Алексей зажмурился: тепла сейчас, в холодной степи, ему как раз и недоставало. Широкая печь припомнилась вся: неровные шероховатые стенки, снизу наполовину обмазаны желтой глиной, не такая маркая вроде, выше выбелены чисто мелом, подголубленным чуть-чуть чернилами для красоты. Над печью проходит корявый дубовый сволок, на нем весь верх хаты держится. В сволоке гвоздь торчит. Когда-то пацаном пуговичную лампочку за него Алеша цеплял, свет проводил от плоской батарейки из карманного фонарика…
– Фр-р-р! – Алеша запнулся и с ходу отпрыгнул назад, так его напугал этот внезапный треск чуть ли не под самым носом. И тут же облегченно перевел дух, рассмеялся – куропатки сели на ночевку близ колеи, и он их спугнул.
Фырканье оборвалось так же внезапно, птицы отлетели стайкой в сторону и опять затихло все окрест.
Алексей шел, насвистывая, и припоминал свое, что еще оставалось делать.
Выбегаешься, бывало, за зимний день по сугробам, самые большие выбираешь. То санки вверх, на самый гребень тащишь, то пещеры с подснежными ходами-переходами роешь, то ледяные терема возводишь. Явишься домой, покажешься на мамины глаза весь мокрый, волком голодным. Перешморыгаешь носом, пока отругает, отойдет. Дождешься, пока вытащит на рогаче из печного устья чугунок горячего борща, снимет сковородку – такой запах пойдет по хате вместе с паром. Торопишься управляться ложкой, спешишь наесться досыта, аж за ушами трещит. Мать, на тебя глядючи, успокоится. Пригладит вихры, еще чего-нибудь вкусненького положит на стол. А после постелешь на печи дерюжку, подвернешь повыше фитиль лампы-семилинейки, книжку в руки – и ничего больше не надо лучшего…
Алексей разулыбался, вспомнив, как он раз заблудился на печи. Схватился ночью сонный, на выбеленной стенке отражается свет месяца, вот и кажется – там проем, там можно спрыгнуть с печи. Алеша смело сунулся – в стенку лбом. Шарил-шарил руками вокруг себя – куда ни повернись, везде стена, будто в западне. Страх слезы из него выжал. А мать, услышав, что Алеша хнычет, отозвалась сквозь сон за спиной, и все стало на свое место, лаз нашелся.
Плюх! – плеснула вода под ногами. Алексей с ходу попытался перепрыгнуть колдобину – не получилось, набрал в ботинки через край ледяную воду. Выругался:
– Черт, занесло!
Расшнуровал ботинки. Поочередно прыгая то на одной ноге, то на другой, вылил воду, отжал носки. Еле заставил себя вновь влезть в сырую обувь, тело чуток согрелось, и неприятное чувство прошло.
Присмотрелся к дороге, а дальше по колее идти нельзя, доверху залита водой. Попробовал обочиной – еще хуже: снег весь взялся водой, он и на снег не был похож, какая-то густая и вязкая каша.
Постоял Алексей, постоял и неожиданно весело заявил вслух:
– Прорвемся!
Но вскоре Алеша почувствовал, что и за ночь не дойти ему в родное село. Штаны мокрые, обмерзли снизу, в ботинки и вовсе через верх льется вода. Скользко стало. Вдобавок ко всему колени стали мерзнуть, дрожь до кости пробрала.
Часа два в дороге, а прошагал с гулькин нос, и пятый километровый столбик еще не показывается. Алеша, проклинал и лужи, и водянистый снег, и дождь, который не торопясь начал долбить в лицо ледяными каплями. Вот жизнь: раз в полгода выпадет попасть домой, и то по-человечески не доберешься.
Воду из ботинок Алексей вскоре бросил выливать: незачем, пока не неможется, хотя до колен ноги мокрые.
В ближнее Колодежное километров семь осталось, прикидывал уже почувствовавший усталость Алексей. Назад, к полустанку, верных пять наберется. И все одно решил идти вперед, к своему дому.
Мрачная ночь да еще туман. Только и видно, что десяток метров серого пространства впереди, да позади то же. Часто пугают черные кусты, выстроившиеся в лесополосе подозрительными фигурами. Подходить ближе – страшней становится, тянутся к тебе костлявой ведьмой. Невольно ускоряет шаг.
В стороне, наверное, на одиноком стогу соломы недобро прокричала птица голосом сплюшки – будто скребнуло по душе. Ночную птицу в селе недолюбливают не только за противно визгливый голос, – по поверью, она накликала беду. Алеша бы не верил в это, да самому как-то пришлось под вечер земляными комьями сгонять сплюшку с крыши сарая, мать просила. Алеша кидает глудки, а птица не унимается. Даже когда снялась и полетела, во тьме долго слышалось тоскливое и тревожное, с подвыванием «сплю-у! сплю-у-у!». А вскоре в грозу молнией сожгло сарай. Просто совпало так, грозы в то лето были часты. Мать же грешила на сплюшку.
Медленно шел Алексей, а настроение падало и падало с каждым шагом. Тут еще эта птица, надо было ей прокричать. И без того тошно. Почти пустой рюкзак – нестираное барахлишко, кулек конфет на гостинец, книжки – тяжелел и тяжелел.
Алеша вздрогнул – впереди что-то зарыпело. Догадался: едет кто-то. И впрямь, навстречу быстро приближалась лошадь, сноровисто тянула легонькие санки. Скоро поравнялись.
– Здорово, парнище! – послышался голос возницы из-под вороха одежи.
Как у Некрасова, только наоборот – парнище без коня, мелькнуло у Алексея, и он охотно отозвался.
Мужик придержал лошадь, чиркнул спичкой. На миг высветилось долгообразное лицо, Алеша не успел в него вглядеться, как спичка погасла. Возница задымил, неспешно начал расспрашивать, кто Алексей, чей родом и куда путь держит. Видно, присмотрелся к Алешиной одеже, раз сказал:
– Э, студент, гиблое дело задумал, чистую правду говорю тебе. Поворачивай оглобли назад, а то к утру дуба дашь, точно.
Ворчать даже начал:
– Додумался в ботиночках вырываться!
Сначала отнекивался Алеша, а затем послушался. Стащил с плеч рюкзак и побежал вслед за санями, садиться на них возница не велел.
– Ни за что ни про что пропадешь, паря! – объяснил он. – Заместо тебя ледышку привезу.
Мужик оказался охочим к разговору. Да говорил густым громким голосом, как из трубы гремело. Алеша быстро узнал, что весел возница недаром – ездил к теще.
– Блинами кормит, студент.
Теща угостила зятя, видать, не только блинами. У дубового леска, вплотную подступающего к поселку, мужик занукал на коня, стеганул его для острастки и, потянув вожжи, свернул в дубраву. Алеше он объяснил:
– Поработать малость придется, студент. Не против?
Полянами забрались в чащобу. Остановились у большой кучи ровно уложенных дров. Возница сбросил с себя плащ и тулуп, соскочил с саней. Алексей подивился его малому росту, по голосу казалось громила прикрылся кожухом, а на самом деле коротконогий, короткорукий мужичишка.
– Наваливаем! – загудел опять возница. – Ты берись за тот край – там тоньше. А я здесь. Мы их враз, – и закряхтел, заругался непонятно. Слышалось что-то похожее на «еж твой еж».
Грузили недолго. Хоть дубки были не особо тяжелые, да разве много их наложишь на санки-одноколки. Четвертый, пятый – все сделано. Алексей дух не успел перевести.
Лошадь с натугой тронула воз, хрипела и билась в упряжи – испугались за нее, разом подталкивали сани сзади. Под гору стало легче, да и полустанок, благо, уже был рядом.
– Ты беги прямо через огород, минуешь улицу, а на углу следующей по левую сторону моя хата, – пояснил и указал рукой возница. – Прямо на нее и выйдешь. Я тут дорогой поровнее пока проеду.
К чужим так вот неудобно идти в дом. Но что еще оставалось делать Алеше? Знакомых и родни у него здесь нет. Мокрому доночевывать в холодном вокзальчике? Пропадешь.
Нужный дом разыскал быстро – оконницы-ставни не были прикрыты, стекла горели ярким светом. На Алешин стук отозвался женский голос. Дверь оказалась незапертой.
Женщина разохалась, увидев Алешу и прослушав про его мытарства. Вздыхая и причитая, она заставила его раздеться, успела рассказать о таком же случае, когда кто-то замерз в степи. Только не знала, то ли шел тот человек, то ли ехал, потому повторяла:
– Уж точно я тебе не скажу, но что замерз, то замерз, это правда.
Когда хозяин приехал домой, Алексей уже сидел на лежанке в коротких и широченных штанах Фанаса, так хозяйка называла своего мужа, и растирал ноги тройным одеколоном. Кожа взялась огнем, Алеша лишь зубами скрипел да старательно тер щиколотки, пальцы. Сынишка хозяина держал склянку и пробку, охотно рассказывал, что в школе у них в третьем классе хорошая учительница. Вчера Гриша дернул за косичку Марину Посвежинную (задавака она), чтобы здорово не заносилась со своими нарядами. Лидия Андреевна заметила, но ничего не сказала. Только на переменке отозвала Гришу и, разузнав все, маленько пожурила.
– Как, студент, на печи-то оно ладно? Не в поле, жить можно. – В доме загремел голос Фанаса. – Ого, а лапы как у гусака, – сказал и захохотал довольно, стаканы в шкафу задребезжали тоненько.
Алеша глянул на ноги – и впрямь гусиные. Красные, разлапистые, в коротких штанах. Пошевелил пальцами, рассмеялся тоже. Гриша, смеясь, схватился за живот.
– Чего гыгы лупите? – прикрикнула хозяйка. Сама полная, выплыла из-за печи, распорядилась: – Наследил. Разувайся у порога. Валенки сухие под кроватью. – Это мужу. – Держи крепче, дикалон выльешь. – Это Грише. – Натирай луччее, да на горячее пока ноги не ставь, пусть отойдут. – Это Алеше.
– О, баба-гром! Враз всем мозги законопатила. Еж твой еж. – Прищелкнул языком, помотал головой – то ли осуждающе, то ли восхищаясь – Фанас, но послушался, полез под кровать за сухими валенками.
Теперь, на свету, Алексей разглядел его получше. Без верхней одежды (он успел сбросить ее в сенцах) Фанас рядом со своей высокой, плотной женой казался вовсе коротышом. Годы уже прошлись по его лицу, оставив глубокие следы. Человек он скорее всего технический – вымыл руки, ясно выделилась на них чернотой густая сеть морщин. Эта чернота, – вечная примета у трактористов, шоферов, у людей, связанных с машинами. Все у него казалось коротким, и только лицо – вытянутое, с запавшими щеками – еще больше подчеркивало худобу. Непонятно было одно: откуда в нем берется такой голосина, говорит без натуги – не кричит, а в хате хоть уши затыкай.
– Татка на спор лампу голосом загасил, – не без гордости сообщил Гриша.
– Чего-чего? – не понял Алеша.
Гриша охотно разъяснил:
– Поспорил с мужиками. Зажгли керосиновую лампу и поставили на стол. Татка с порога гаркнул, и она потухла. Хочешь, у него спросим?
Договорить им не дали.
– Мужики, – загремело из кухни, – вечерять собирайтесь. Ты, студент, в валенки мои новые вступи. Они там, на печи пошарь, в закутке пылятся.
Хозяйка уже расставила на столе полные тарелки. Борщом так запахло, что у Алеши сразу закололо в животе, он только сейчас вспомнил, что с утра толком не ел, на бегу пирожки черствые пожевал в вагоне, чаем запил.
– Верка, студента надо спасать, – Фанас со стуком ставил стаканы.
Жена уже сама сообразила – вытащила из-за стола поллитровую бутылку. Фанас поддел ножом пластмассовую пробку, а затем вытащил ее рукой. Перевернул горлышком в стакан, налил доверху и пододвинул Алексею.
– Потянешь – и никакая хворь не возьмет.
– Сам-то поменьше пей, – предупредила хозяйка.
– Ты не командовай, – весело отозвался Фанас, – мы свое дело знаем, глоткомер не требуем. Верно, студент?
– По имени не можешь назвать человека?
Но Фанасу, видимо, нравилось называть Алексея студентом, ново и необычно звучало это слово в доме. Он взял с подоконника стопку, налил в нее.
– Выпей лучше, баба, чуток для аппетиту. Про мать расспросила бы, а то учит…
Фанас и себя не обделил. Буркнул:
– Давайте, давайте, быть добру.
– За знакомство, – чокнулась с Алексеем хозяйка.
Алеша поднес стакан к губам и поперхнулся. Сивушный запах перехватил горло, будто ком застрял. Но набрался сил, зажмурился – и глотнул несколько раз. Подавился, закашлялся – слезы брызнули из глаз.
– Ничего, ничего, студент, – успокаивал Фанас, приглаживая рукой по спине. – Хворобу так выгоняют из нутра. Хлеб вот, хлебушек понюхай, враз станет легче.
– Теперь не захвораешь, – с усмешкой приговаривала хозяйка. – Я тебе еще чайку горяченького с малиной дам на ночь выпить. Пропотеешь – вся простуда выйдет.
Закачались ложки, закружилась у Алексея голова. Затуманилось. Дорожные хлопоты, думы отлетели в сторону. Вроде у себя дома за столом сидел. Фанас рассказывал что-то о своей поездке к теще. Сетовал на судьбу – не заладил с колхозным начальством, житья спокойного теперь нет.
– Где ни хуже, туда меня посылают. В каждую дырку затычка. Сегодня я вот, озлясь, забрал дубки… Те, что с тобой грузили. Ты пойми меня правильно, студент! – жаловался Фанас. – Не могу выпросить на сарайчик леса. Они меня вынуждают! – Фанас размахивал руками.
Попили душистый чай с малиной. Уснул Алексей сытый, успокоенный и на мягкой пуховой перине, такой непривычной после общежитского матраца на жесткой коечной сетке. Сквозь сон слышал только, как до сего вечера незнакомый Фанас, теперь такой близкий, говорил:
– Домой будем добираться утром. Погасили свет.
Во тьму будто провалился Алеша. Уснул сразу, как свалился. А ночью его и правда всего перекрутило. Кинется – весь мокрый, в поту, палит тело. К утру полегчало, забылся.
Разбудил Алешу голос Фанаса. Вспыхнула лампочка прямо над головой, глаза прижмурил от резкого света.
– Поднимайся, студент. Довольно спать. Домой-то хочется?
Хозяин потоптался, потоптался. Вид у Фанаса был помятый. Заглянул по кувшинам, стеклянным банкам, прямо из крынки глотнул кислого молока, кадык на шее задергался. Вытер губы кулаком. Спросил сочувственно:
– Голова не болит?
Алеша, отнекиваясь, молча покачал головой.
– А у меня гудит. Пойду корове сена положу.
Алексей огляделся. На спинке стула висели его отчищенные брюки, на сиденье лежали высушенные носки. Быстро оделся. В голове немного шумело после вчерашнего, а в теле хвори не чувствовалось.
– Как спалось на новом месте? – приветливо встретила хозяйка Вера.
Угостила Алешу теплым молоком. Допытывалась:
– Ваши корову держат? Ты утром голову с похмелья не лечишь? Не надо. Молоденький еще. Такого добра всегда успеешь захватить.
Впустив холод с улицы, громыхнул дверью Фанас. В руке, за голенища, он нес кирзовые сапоги.
– Попробуй обувку, студент. Подай, Верка, сухие портянки, – командовал он. – Да потуже на ногу наматывай. При городской жизни не разучился?
Обулся, встал, притопнул каблуком – хорошо!
– Давно не надеванные, ссохлись, – оглядела хозяйка.
– Главное, не жмут, – заверил Алексей. – Разомнутся быстро.
– Теперь и топай. Скоро совсем просветлеет, – сказал Фанас. – К обеду домой попадешь. – Помолчав, спросил: – Назад-то когда будешь ворочаться?
– Через две недели.
– Тогда и сапоги занесешь. А сейчас шагай. Ты ему дай что-нибудь на дорогу, – повернулся он к хозяйке.
– Сама знаю. Уже пирожков напекла, – ответила та. – И в карманы, в пальто тебе, Алеша, положила.
Алеша благодарил, краснел, неловко вдруг стало – сколько хлопот незнакомым людям из-за него. Решил оставить хоть залог.
– Я у вас ботинки брошу…
– Забирай, – буркнул Фанас. – В клуб же к девчатам в ботинках пойдешь? Негоже студенту в кирзачах. Марку держи.
– Дома старые сойдут. Нести тяжело будет, двадцать километров топать.
– И то верно, – согласился Фанас.
Распрощался Алеша с доброй хозяйкой. Та все беспокоилась:
– В этом кармане пирожки с картошкой, а там – сладкие, с вареньем яблочным. Не спутаешь?
– Найдет, – гудел за Алешу Фанас.
На улице было светло, чуть приморозило, снег, лужи – все взялось хрупкой ледяной коркой.
В углу двора под плетнем чернели дубки. Фанас косо глянул на них, сплюнул.
– Стыда не оберешься.
И опять сплюнул.
– Сараев ему мало, новых забажалось.
Вышли за ворота.
– Шагай, студент. Заходи к нам, когда нужно. Гостем будешь.
И Алексей пошел. Теперь напрямик, через сугробы, по воде, по льду. Ничего не страшно, в сапогах ведь шагал.
Чтобы не скучно, пел песни. Весело было на душе – домой ведь, в село свое шел.
***
Ровно через две недели Алеша возвращался в город: кончился срок каникульный. На полустанок доехал быстро, на грузовике. Зима уже вновь встала на ноги. Дорога была накатана.
Пока дружки стояли в очереди у кассы, доставали билеты на поезд, Алексей побежал к Фанасу – сапоги отдать. Быстро отыскал улицу, знакомый дом. Постучал в дверь – тихо, никто не отзывается, толкнул щеколду – открыто. В сенях же, в углу на лавочке, стоят Алешкины ботинки, начищенные, блестят, как лакированные.
Алеша быстро переобулся. Поставил на лавочку сапоги. Рядом положил кусок сала, завернутый в газету. Мать так наказывала сделать.
Подумал-подумал, вырвал из блокнота листок и написал большими буквами: «СПАСИБО!»
(Автор Чалый П.)
Следующая публикация
Нет комментариев