Предыдущая публикация
Красные розы для Александра Блока.
Какую тайну унесла с собой в могилу Надежда Нолле-Коган.
«Земное сердце стынет вновь,
Но стужу я встречаю грудью...» -
шептала эти строчки Блока женщина, стоя на перроне и глядя вслед огням уходящего поезда. Этот поезд увозил из Москвы в Петроград Александра Блока. Увозил умирать. Он только что, склонившись из окна вагона, так и сказал ей: «Прощайте, да, теперь уже прощайте...» «Я обомлела, - напишет позже она. - Какое лицо! Какие мученические глаза! Я хотела что-то крикнуть, остановить, удержать поезд, а он всё ускорял свой бег, всё дальше и дальше уплывали вагоны, окно - и в раме окна незабвенное, дорогое лицо...»
Там, в Петрограде, на вокзале, его встретит другая, измучившая его и себя женщина, его жена, его когда-то «Прекрасная Дама». А от той, что провожала на перроне, останутся воспоминания о поэте. И 147 его писем к ней.
Надежда Александровна Нолле-Коган переживет поэта на долгих 45 лет. Будет воспитывать сына Александра, мальчика с красивыми, как у Блока, глазами и руками. И всё это время будет хранить какую-то тайну. Ведь это ей за год до смерти Блок напишет: «Я Вам расскажу, в какую петлю я попал, как одно повлекло за собой другое». Но в коротких ее мемуарах осталась лишь фраза: «Рассказывать об этом я не считаю себя вправе, ибо дала слово Блоку никогда и никому об этом не говорить»...
Впервые они встретились в 1912 г. Она, дочь врача, москвичка по рождению, жила тогда в Петербурге. Ее муж Петр Семенович Коган (он был учителем литературы в ее гимназии), служил приват-доцентом Петербургского университета, а она, 24-летняя восторженная девушка, училась на филфаке Бестужевских курсов. И как-то теплым майским вечером возвращалась домой. «Я возвращалась с Островов. Уже темнело. Я проголодалась и зашла в кафе. Заняв свободный столик, пошла позвонить по телефону. А, вернувшись, застала сидящего за моим столиком Блока. Но в этот момент соседний столик освободился, и Блок, извинившись, пересел»...
Эта короткая встреча ничего не значила для Блока. А вот для нее!!! После этого вечера она почти год решалась написать ему письмо. И всё-таки однажды, в марте 1913-го, бросила его в почтовый ящик.
В этом письме была всего одна фраза. Надя спрашивала: не разрешит ли Блок присылать ему иногда красные цветы? Просто так! «Да, если хотите. Благодарю Вас. Мне было очень горько и стало легче от Вашего письма» - тоже почти одной строчкой, вежливо, но - не больше, ответит он. И полтора года, до 28 ноября 1914-го, Блок, вместе с Надиными письмами, будет получать букеты красных роз.
А вскоре Надежда решится и впервые придет к нему домой - без предупреждения. «День был снежный, бурный, - запишет она. - Проводив мужа, я перешла Дворцовый мост и медленно направилась в сторону Офицерской... Решительно отворила дверь подъезда, поднялась на четвертый этаж и позвонила... Отворила опрятная горничная. Вешалка, висит шуба, лежит его котиковая шапка. «Барина дома нет», - сказала горничная, но я почему-то не поверила. «Нету? - переспросила я. - Ну, что же, я вернусь через два часа». Прислуга изумленно взглянула на меня...»
Наняв извозчика, Надя помчалась в магазин Гвардейского экономического общества, в дом, который потом назовут «ДЛТ» - Дом ленинградской торговли. Поднялась в кафе. Затем, купив букет алых цветов, поймала лихача и через полчаса вновь стояла у дверей квартиры Блока. На этот раз горничная молча помогла ей скинуть шубу и провела в кабинет. И хотя поэта здесь не было, незримо - он был. В полумраке комнаты, в горящей настольной лампе, в придвинутом к еще теплой голландской печке кресле...
Надя положила цветы на стол и почти сразу услышала быстрые, легкие шаги. «Так это вы?» - узнал ее по букету Блок. «Да», - кивнула она.
Так начался их почти семилетний роман. Она запомнит его первые вопросительные - украдкой - взгляды на неё, то, как он ходил по комнате, как, закурив, присаживался у печки, чтобы дым вытягивало в трубу. Пишет, что ей сразу стало «привольно, просто и легко». А когда собралась уходить, Блок торопливо сунул в ее муфту, к ее горячим рукам, книжечку. Она успеет прочесть на обложке - «Ночные часы»...
Потом Блок подарит ей еще шесть своих книг. На последней, на сборнике «Седое утро», напишет: «Эта самая печальная моя книга. Октябрь 1920».
Несколько лет Надя будет помогать ему выпускать его книги, искать издательства, вести переговоры с театрами, устраивать его вечера и собирать посылки. И поэт это всё безмерно ценил, словно вознаграждая ее за помощь своим присутствием рядом. По словам Надежды, поэт ценил в ней не только боготворящую поклонницу и помощницу, но и чуткую собеседницу.
Законного же своего супруга Надежда упоминает в мемуарах о Блоке лишь однажды — в следующей связи. В свой приезд в Москву в мае 1920 года Александр Блок почти две недели жил в трехкомнатной квартире Коганов на Арбате. «Петр Семенович, — вспоминала Надежда Александровна, — тотчас же заявил, что кабинет, как самую удобную комнату, надо отдать Блоку». Невольно вспоминается благоволение в те же годы четы Бриков к душевно бесприютному Маяковскому...
Блок вообще часто бывал в Москве. Словно рвался туда, где испытал когда-то счастье: с женой, с друзьями, с поэзией. В 1917-м, в самую апрельскую капель, вдруг появился на улочках Первопрестольной в защитной военной форме: фуражке, высоких сапогах и шинели, перехваченной ремнями. Он только что вконец разочаровался в войне и только-только впадал в мальчишеское очарование от чуда свершившейся февральской революции. Через десятилетия сам Фадеев, генсек Союза писателей СССР, будет грозить с трибуны ему, уже покинувшему этот мир: «Если бы Блок не написал «Двенадцать», мы бы уже вычеркнули его из истории советской литературы!» А вот белогвардейцы за ту же поэму не только отвернулись от него - а грозили убийством. Адмирал Колчак пообещал тогда, что если возьмет Петроград, то прежде всего повесит Горького и Блока...
А он и не стремился потакать ни новой, ни старой власти. Она, власть, понимала, что этот поэт пишет что-то совсем своё и служить политике, как другие, не станет.
Между тем, многие знающие Блока лично, ценили его за искренность и свою непохожесть на многих других литераторов. Да и в быту Блок был совсем непохож на типичного поэта, удивляя друзей своей аккуратностью.
Где бы он ни жил, в его комнате всегда были порядок, чистота, а все документы разложены по папкам и полкам. Некоторые объясняли этот педантизм немецкими корнями Блока. Сам же он, всегда честный и точный в определениях, говорил, что это его способ защиты от хаоса. «Он удивительный... Если бы прилетели к нам марсиане, я бы только его и показал - вот, мол, что это такое - человек», - признавал Гумилев, который другом Блока в общем-то не был. А Цветаева, назвавшая его «сплошной совестью», так боготворила его, что, посвятила ему цикл стихов, но правда, так и не решилась сама передать их. Передала через дочь. Все стихи, кроме того, где предсказала его смерть...
Цветаева не увидела, как Блок в тот же вечер улыбался, читая ее письмо. Но узнала об этом - ей рассказала Надя Коган, у которой поэт тогда жил в Москве. Рассказала, что и письма, и стихи она часто читала ему после позднего чая. «Так было и в этот вечер, - запишет Цветаева ее слова. - «Ну, с какого же начнем?» - рассказывала Надя Цветаевой. - Он: «Возьмем любое». И подает мне - как раз Ваше. Вскрываю и начинаю читать, но у Вас ведь такой почерк... Да еще и стихи... И он, беря у меня из рук листы: «Нет, это я должен читать сам». Прочел... и потом такая до-олгая улыбка. Он ведь очень редко улыбался, за последнее время - никогда...»
И действительно, к 1920-му году Александр Александрович сильно изменился. За его «идеальным фасадом» скрывалось сложное переплетение внутренних проблем - он всё чаще ходил в кабаки и пропадал ночами в публичных домах.
Родные Блока видели причину таких перемен лишь в семейном разладе, упрекали его жену, Любовь Менделееву, в неуживчивости. По рассказам тети поэта, Марии Бекетовой, Блок после женитьбы сильно изменился: «За год жизни с Любой произошла страшная перемена к худшему»...
Он стал резок, зол и на все уговоры уладить ситуацию отвечал, что уже ничего не поправить и что «гибель лучше всего». Эта фраза во многом определила жизнь Блока. «Люблю гибель, любил ее искони и остался при этой любви», – писал он еще в 1910 году Андрею Белому.
Надежда Коган сама позвала Блока в Москву. Не раздумывая, поселила у себя в просторной квартире, где жила с мужем, уже профессором МГУ. Его, Петра Когана, называли «ангелом-хранителем писателей».
Тот май 1920-го был последней московской феерией Блока. Все 11 дней не прекращались звонки, письма, цветы, паломничество молодежи. «Он, - пишет Надя, - повеселел, помолодел, шутил, рисовал карикатуры». Она отдаст ему ключи от квартиры и по утрам сквозь сон будет слышать, как тихо хлопает дверь, - поэт уходил гулять, чтобы к завтраку вернуться с цветами.
Почти сразу Надя поедет к нему в Петроград, подружится с матерью Блока, с женой Любой, будет выводить его на прогулки, и однажды, в Летнем саду, поэт поведает ей о тайне, про которую она никому так и не расскажет.
Через 9 месяцев, когда Надя будет на последнем месяце беременности, она вновь позовет его в Москву.
Он приехал в начале мая 1921 года после долгих уговоров Нади и Корнея Чуковского. Она звала его заработать денег, а Чуковский - развеяться. Оторваться от дома, где стены, по его словам, были «отравлены ядом», и где жена, «Прекрасная Дама», уже не скрывала своих отношений с артистом Жоржем Дельвари.
Надя встречала Блока и Чуковского на вокзале. Стараясь не замечать палки, на которую опирался Блок, она подвела к «Делонэ-Бельвилю», шикарному автомобилю. Его Надежде выдал сам Каменев, сын его и сидел за рулем. «Машина - чудо, - пишет в дневнике Чуковский, - бывшая Николая Второго, колеса двойные, ревет как белуга... Довезли в несколько минут на Арбат к Коганам. У Коганов бедно и напыщенно, но люди они приятные. Чай, скисшая сырная пасха, кулич...» А Надя запомнит, что «с первого часа ощутила незримое присутствие какой-то грозной, неотвратимой катастрофы»...
Дневник Чуковского фиксирует: уже после первого выступления поэт понял - приехал зря. «Сбор неполный, - пишет Чуковский. - Это так ошеломило Блока, что он не хотел читать. Наконец, согласился - и, спустя рукава, прочитал 4 стихотворения». Уйдя в комнату за сценой, несмотря на просьбы и мольбы, ни за что не хотел выходить на аплодисменты. Потом вышел и прочел чьи-то стихи по латыни, без перевода. «Зачем вы это сделали?» - спросил у него Чуковский. «Я заметил там красноармейца вот с такой звездой на шапке. Я ему их прочитал...»
После нескольких дней, проведенных Блоком в Москве, Надя вдруг скажет мужу: «Он говорит, что больше никогда не будет писать стихов...» В то утро она проснулась от шагов поэта за стеной, глухого кашля и даже, как показалось, стонов. Когда вошла к нему, он сидел в кресле спиной к двери. На столе - плетенный из соломки портсигар и бумага, в руках - карандаш. «Я заметила, что лист был исчерчен какими-то крестиками, палочками». Блок встал, отбросил карандаш и сказал: «Больше стихов писать не буду». Надя, успокаивая его, сказала, что спать уже не хочет, и позвала пройтись. Вот тогда по спящим переулкам они и пошли к скамье у Христа Спасителя в последний раз.
«Дойдя до скамьи, сели, - запишет Надя. - С реки тянуло запахом влаги, в матовой росе лежал цветущий сквер, а в бледном небе постепенно гасли звезды... Мало-помалу Блок успокаивался, светлел... рассеивались ночные кошмары... Надо было, чтобы в этой тишине прозвучал чей-то голос, родственный сердцу поэта, чтобы зазвенели и запели живые струны в его душе». И Надя, нарушив молчание, стала вдруг читать Фета: «Передо мной дай волю сердцу биться И не лукавь. Я знаю край, где всё, что может сниться, Трепещет въявь...» Вспомнить дальше не смогла. И тогда Блок, впервые улыбнувшись, подхватил: «Скажи, не я ль на первые воззванья Страстей в ответ, Искал блаженств, которым нет названья, И меры нет...»
Таким счастливым Надя видела Блока в последний раз. Ведь дальше случилось страшное, «кошачий концерт», как назовут последний вечер его стихов, когда ему прилюдно бросят, что он - «мертвец». Это случилось в Доме печати, где после чтения Блоком стихотворения на сцену выскочил красноармеец и прокричал, что он ничего не понял. А вслед за ним на сцену выбежал и тот, кто, кажется, понял всё: некий Струве, завотделом губернского Пролеткульта. И произнес: «Где динамика? Где ритмы? Всё это мертвечина, и сам Блок - мертвец!»
В зале встала гробовая тишина. Потом шум, крики, смех... Ведущий, молодой тогда Павел Антокольский, молча стоял в стороне, пока поэт Сергей Бобров и муж Нади, Петр Коган, яро защищали поэта. А он сидел за кулисами и только шептал всё: «Верно, верно! Я действительно мертвец»...
За 40 лет Блок почти не обращался к врачам. Всегда бодрый, шустрый, розоволицый, он производил впечатление вполне здорового человека. За год до смерти купался в ледяном заливе, косил, копал, пилил и колол дрова, таская их на четвертый этаж, и до последнего дважды в день совершал 10-километровые хождения на службу. Постоянная нехватка материальных средств заставляла его браться за любую работу: в последние годы Блока то и дело назначали и выбирали на различные должности в организациях, комитетах, комиссиях... Возможно, именно возрастающий объём работы подорвал его силы. Начала накапливаться усталость — Блок описывал своё состояние того периода словами «меня выпили». И вдруг через два месяца - смерть. И диагноз: воспаление сердечных клапанов.
За несколько дней до смерти по Петрограду прошёл слух, будто поэт сошёл с ума. Накануне смерти Блок долго бредил, одержимый единственной мыслью: все ли экземпляры «Двенадцати» уничтожены. Однако, как утверждала жена поэта, он умер в полном сознании, что опровергает слухи о его помешательстве.
За два месяца до этого, в июне 1921 года, у Надежды Нолле-Коган родился сын Александр. Мальчик, удивительно похожий на поэта Блока. В будущем он станет известным писателем, журналистом и спортивным комментатором, более известным под псевдонимом Кулешов.
Незадолго до рождения сына Надя получила от Блока последнее письмо. «Во мне есть, - писал он, - только 1/100 того, что надо было передать кому-то, вот эту лучшую мою часть я бы мог выразить в пожелании Вашему ребенку. Пусть... он будет человек мира, а не войны... Если же это невозможно, если кровь всё еще будет в нем кипеть и бунтовать, и разрушать, ... то пусть уж его терзает всегда и прежде всего совесть... Жалейте и лелейте своего будущего ребенка; он будет мученик, — будет расплачиваться за всё, что мы наделали, за каждую минуту наших дней».
Муж Надежды Александровны не сомневался в своем отцовстве, тогда как она сама никогда не опровергала слухов относительно отцовства Блока. Она и не подтверждала их, и не говорила ничего против. В связи с этим многие называли ее фантазеркой и обвиняли в том, что она на пустом месте создала «легенду» об отцовстве Блока. Глубокое чувство к поэту, преклонение перед ним и желание видеть его «продолжение» в другом человеке, по мнению многих, заставили Надежду Коган создать этот миф. Хотя те, кто видел маленького Сашу, не сомневались: так сильно он был похож на Александра Блока.
«Вы спрашивали о сыне Блока... - писала Марина Цветаева Роману Гулю. - Видела его годовалым ребенком: прекрасным, суровым, с блоковскими тяжелыми глазами, с его изогнутым ртом. Похож — более нельзя. Видела подарки Блока этому мальчику, в том числе перламутровый фамильный крест, увитый розами... Видела любовь Н.А. Коган к Блоку. Узнав о его смерти, она, кормя сына, вся зажалась внутренне, не дала воли слезам. А десять дней спустя ходила в марлевой маске — ужасающая нервная экзема от «задержанного аффекта». ... Мальчик растет красивый и счастливый, в Петре Когане он нашел самого любящего отца. А тот папа так и остался там — «на портрете». Будут говорить «не блоковский» — не верьте: это негодяи говорят»...
#Блок
Следующая публикация
Нет комментариев