Предыдущая публикация
«Настя Вертинская плавать вообще не умела и научилась специально к фильму.
При этом страшно боялась нырять, ее хотели заменить дублершей, профессиональной пловчихой. Но когда Настя увидела крепко сбитую фигуру второй Гуттиэре, сказала: «Вместо меня она сниматься не будет, лучше я утону!» — и нырнула», — рассказывал в одном из интервью прошлых лет легендарный исполнитель роли Ихтиандра в фильме «Человек-амфибия» Владимир Коренев.
кадр из фильма «Человек-амфибия»
Про Ихтиандра я узнал в детстве — от своего дяди. Абсолютно слепого. Как-то дядя приезжал к нам в гости и ночевал со мной в одной комнате. По вечерам, в полной темноте он читал мне «Человека-амфибию» по специальной книжке со шрифтом Брайля. Дядины пальцы бегали по строкам, из окна были видны звезды. Читал он потрясающе! Я словно видел и Ихтиандра, и Гуттиэре, и дивной красоты подводный мир с кораллами и рыбами с глазами индийских красавиц. А через много лет именно главная роль в фильме «Человек-амфибия» изменила мою жизнь. Ну как тут не поверить в судьбу?
Сколько себя помню, море всегда находилось где-то рядом. Отец был контр-адмиралом, и мы жили то в Севастополе, то в Ялте, то в Измаиле, то в Таллине... Первые воспоминания — наш одноэтажный дом на Красной горке в Севастополе. Вернее, не сам дом, а воронка, которая от него осталась после попадания немецкой бомбы... После войны отца послали служить в Ялту, он очищал от мин Черное море. Помню, мы жили в доме с огромным балконом, который связывал все квартиры. В Ялте меня украли. Сталин тогда решил выселить из Крыма не только крымских татар, но и греков. У причала стояли корабли, на которые грузили людей и увозили в Грецию. Мне было около пяти, симпатичный блондинистый мальчишка (это ведь я потом потемнел). И вот ко мне подошла гречанка, видимо, бездетная, дала большую конфету и повела за собой. Но, к счастью, отец вовремя спохватился, поднял шум из-за моего исчезновения, и меня нашли на том корабле. Что было с гречанкой, не знаю. Если бы она меня увезла, я сейчас где-то в Афинах танцевал бы сиртаки, носил фамилию Папандопулос, а не служил бы в Театре Станиславского.
И во время войны, и сразу после был страшный голод. Я переболел всеми детскими болезнями, какие только существуют: и рахитом, и стригущим лишаем, и оспой, и много еще чем. Как выжил — непонятно. Окреп, только когда мы переехали в Измаил. Отца отправили туда служить на Дунайскую флотилию. Это был замечательный городок, где сохранились остатки крепости, которую штурмовал Суворов. Мы, мальчишки, находили старые кремневые пистолеты еще того времени, раскапывали в подвалах ржавые турецкие ятаганы. Еще помню, как мы с отцом и младшей сестренкой ездили в дом отдыха на лиманы. На пляже я все смотрел на отца — его тело было в коричневых пятнах от ранений: 16 осколочных, три пулевых. И это не считая двух контузий. Отец, конечно, был настоящий мужик. Знал два языка — немецкий и английский. Когда он поехал в Китай по службе, выучил и третий. Еще отец по-голландски лоции читал. Был в нем какой-то, непонятно откуда взявшийся аристократизм. Он очень хорошо одевался, собрал прекрасную библиотеку и мог поддержать любую беседу.
А у меня самого страсть к чтению появилась только классе в пятом, когда мы из Измаила переселились в Таллин. Потому что до этого я не знал ничего, фактически не умел читать и писать. Таким уж был уровень образования в Измаиле. В школу мы приходили в основном чтобы договориться по поводу рыбалки или других мальчишеских дел... Попав в таллинскую школу, я испытал шок. Сидел на задней парте, паниковал, всех считал гениями, а сам умирал от комплекса неполноценности. Но ребят я все же нагнал. В школе были замечательные педагоги. Самая колоритная из них — учительница русского языка и литературы по фамилии Чучина. Чудный педагог, но при этом странное, можно сказать уродливое существо. Чучина была огромной, с ногами-тумбами. С полумужским-полуженским лицом, стрижкой бобриком. У нее абсолютно отсутствовала шея, а на затылке и под подбородком — огромные складки. Весила она килограммов сто пятьдесят. В чудовищное тело, как в тюрьму, была заточена светлая душа. Дети сторонятся физических уродств. Мы тоже посмеивались над Чучиной, но на ее уроке не могли произнести ни слова, настолько интересно она умела с нами разговаривать. Одевалась она в какое-то платье, похожее на мешок, на ногах были растоптанные сандалии, раздувавшийся от книг и тетрадей портфель всегда перемотан веревкой.
И вот однажды она пришла к нам нарядной. На ней было то же бесформенное платье, но украшенное воротничком из вологодских кружев, на ногах — такие же сандалии, только лакированные, в руках — новый портфель, который коллеги подарили на юбилей. Она сказала: «Дети! У нас праздник! Мы начинаем изучать творчество Александра Сергеевича Пушкина!» До сих пор я считаю Пушкина лекарством для души.
А у меня самого страсть к чтению появилась только классе в пятом, когда мы из Измаила переселились в Таллин. Потому что до этого я не знал ничего, фактически не умел читать и писать. Таким уж был уровень образования в Измаиле. В школу мы приходили в основном чтобы договориться по поводу рыбалки или других мальчишеских дел... Попав в таллинскую школу, я испытал шок. Сидел на задней парте, паниковал, всех считал гениями, а сам умирал от комплекса неполноценности. Но ребят я все же нагнал. В школе были замечательные педагоги. Самая колоритная из них — учительница русского языка и литературы по фамилии Чучина. Чудный педагог, но при этом странное, можно сказать уродливое существо. Чучина была огромной, с ногами-тумбами. С полумужским-полуженским лицом, стрижкой бобриком. У нее абсолютно отсутствовала шея, а на затылке и под подбородком — огромные складки. Весила она килограммов сто пятьдесят. В чудовищное тело, как в тюрьму, была заточена светлая душа. Дети сторонятся физических уродств. Мы тоже посмеивались над Чучиной, но на ее уроке не могли произнести ни слова, настолько интересно она умела с нами разговаривать. Одевалась она в какое-то платье, похожее на мешок, на ногах были растоптанные сандалии, раздувавшийся от книг и тетрадей портфель всегда перемотан веревкой.
И вот однажды она пришла к нам нарядной. На ней было то же бесформенное платье, но украшенное воротничком из вологодских кружев, на ногах — такие же сандалии, только лакированные, в руках — новый портфель, который коллеги подарили на юбилей. Она сказала: «Дети! У нас праздник! Мы начинаем изучать творчество Александра Сергеевича Пушкина!» До сих пор я считаю Пушкина лекарством для души.
В школе я сидел за одной партой с Ларисой Лужиной, и она как-то предложила: «Пойдем в драмкружок. Там мальчиков не хватает!» И я пошел. За красавицей Лариской потянулся. Это был неосознанный шаг, который изменил мою жизнь. В нашей школьной театральной студии учили как в институте: мы этюды делали, занимались речью, сценическим движением. Свои спектакли играли не где-нибудь, а в помещении Русского драматического театра — по понедельникам, когда у труппы был выходной. Недаром из нашего кружка вышло 12 профессиональных артистов, из которых четверо — народные. Первым поступать в столицу поехал Виталий Коняев. Ему завидовали. Потом в Москву отправились мы с Лужиной. Лариса сразу не прошла, а я с ходу поступил в ГИТИС.
Учебе довольно быстро стала мешать любовь: ссылаясь на частые недомогания, я прогуливал занятия, бегая на свидания к своей будущей жене. И однажды услышал разговор руководителя нашего курса Григория Григорьевича Конского с нашим педагогом Ольгой Андровской, которая в основном нами и занималась. Конский спросил:
— Оля, а почему Коренева так часто не бывает на занятиях?
— Гришенька, ну он такой, болезненный.
— Это он-то болезненный?! Оля, он кончит жизнь, как Рафаэль Санти.
— Гришенька, я не знаю, как кончил жизнь Рафаэль Санти.
— Умер от полового истощения на своей любовнице Форнарине.
А вскоре в Пушкинский музей привезли «Мадонну» Рафаэля, и мы с курсом пошли смотреть. Выяснилось, что моделью послужила та самая Форнарина. Я долго ее разглядывал и пытался понять, в чем магия женщины, загубившей молодого итальянца, который регулярно употреблял в пищу апельсины и прочие витаминосодержащие фрукты... И тут я почувствовал на себе взгляд Конского, который наблюдал за мной с иронией. Мне казалось, он вот-вот мне подмигнет...
Учебе довольно быстро стала мешать любовь: ссылаясь на частые недомогания, я прогуливал занятия, бегая на свидания к своей будущей жене. И однажды услышал разговор руководителя нашего курса Григория Григорьевича Конского с нашим педагогом Ольгой Андровской, которая в основном нами и занималась. Конский спросил:
— Оля, а почему Коренева так часто не бывает на занятиях?
— Гришенька, ну он такой, болезненный.
— Это он-то болезненный?! Оля, он кончит жизнь, как Рафаэль Санти.
— Гришенька, я не знаю, как кончил жизнь Рафаэль Санти.
— Умер от полового истощения на своей любовнице Форнарине.
А вскоре в Пушкинский музей привезли «Мадонну» Рафаэля, и мы с курсом пошли смотреть. Выяснилось, что моделью послужила та самая Форнарина. Я долго ее разглядывал и пытался понять, в чем магия женщины, загубившей молодого итальянца, который регулярно употреблял в пищу апельсины и прочие витаминосодержащие фрукты... И тут я почувствовал на себе взгляд Конского, который наблюдал за мной с иронией. Мне казалось, он вот-вот мне подмигнет...
Я учился на последнем курсе, когда из Ленинграда в Москву приехал ассистент по актерам подыскивать исполнителя на главную роль для «Человека-амфибии». Режиссеру Владимиру Чеботареву нужен был на роль Ихтиандра артист, которого никто не знает. Это ведь фантастический жанр, где появляется существо необычное, из другого мира, которое выросло в море, по сути — инопланетянин. Претендентов было много. Какой-то кавказец, чемпион по плаванию, предлагал Чеботареву, если тот его возьмет, «Волгу» и квартиру. Но режиссеру не нужна была «Волга». Потом на встречах со зрителями он говорил, что ему нужны были парень, у которого в глазах море, и девушка, у которой в глазах небо.
На главную женскую роль выбрали 16-летнюю Настю Вертинскую. Она уже была звездой после того, как сыграла Ассоль в «Алых парусах». И вот нас с ней стали учить нырять и плавать в Ленинградском институте физкультуры. Нами занимался замечательный тренер сборной команды Ленинграда по подводному плаванию Рэм Стукалов. Он же страховал меня в особо сложных подводных сценах.
Наш оператор Эдуард Розовский решал очень трудную задачу. Ведь в СССР подводных съемок до «Человека-амфибии» не было, следовательно, не было ни опыта, ни специальной аппаратуры, ни осветительных приборов, которые можно использовать под водой. Как со всем этим электричеством лезть в воду и не погибнуть? Розовский надумал использовать взлетные лампы-фары, как на реактивных самолетах, — они выдерживают высокое лобовое сопротивление, значит, выдержат и давление воды. Для того чтобы их получить, нужно было дойти до министра обороны. Розовский дошел. А заполучив лампы, стал решать следующую проблему. Изначально хотели снимать в Саргассовом море, богатом флорой и фауной. Но из-за недостатка финансов пришлось удовлетвориться Крымом, Черным морем, очень скудным в плане живности. Не было там ничего похожего на удивительные кораллы и рыб с глазами индийских красавиц, как в книге Беляева. И тогда Розовский придумал сделать большой аквариум в форме раструба, посадить туда редких рыб и закрепить перед подводной камерой.
На главную женскую роль выбрали 16-летнюю Настю Вертинскую. Она уже была звездой после того, как сыграла Ассоль в «Алых парусах». И вот нас с ней стали учить нырять и плавать в Ленинградском институте физкультуры. Нами занимался замечательный тренер сборной команды Ленинграда по подводному плаванию Рэм Стукалов. Он же страховал меня в особо сложных подводных сценах.
Наш оператор Эдуард Розовский решал очень трудную задачу. Ведь в СССР подводных съемок до «Человека-амфибии» не было, следовательно, не было ни опыта, ни специальной аппаратуры, ни осветительных приборов, которые можно использовать под водой. Как со всем этим электричеством лезть в воду и не погибнуть? Розовский надумал использовать взлетные лампы-фары, как на реактивных самолетах, — они выдерживают высокое лобовое сопротивление, значит, выдержат и давление воды. Для того чтобы их получить, нужно было дойти до министра обороны. Розовский дошел. А заполучив лампы, стал решать следующую проблему. Изначально хотели снимать в Саргассовом море, богатом флорой и фауной. Но из-за недостатка финансов пришлось удовлетвориться Крымом, Черным морем, очень скудным в плане живности. Не было там ничего похожего на удивительные кораллы и рыб с глазами индийских красавиц, как в книге Беляева. И тогда Розовский придумал сделать большой аквариум в форме раструба, посадить туда редких рыб и закрепить перед подводной камерой.
Мне сделали специальные ласты из формопласта со стальными пружинами внутри — очень тяжелые. Ноги уставали, икры сводило судорогой. Многие сцены снимали на большой глубине. Самым страшным стал момент, когда меня, привязанного к якорю, выбросили в море со шхуны. Внизу для меня был приготовлен акваланг. Но почему-то его не проверили, и он оказался пустой. А я же привязан, пока развяжут — я кончусь. К счастью, в этой сцене меня страховал тот тренер — Рэм Стукалов, и он мне свой акваланг отдал, а сам стал выходить с большой глубины. Слава богу, он остался жив. В другой раз меня спас оператор Эдик Розовский. Снимали сцену, когда я, привязанный к цепи за пояс, ловлю жемчуг. Цепь была метров шестьдесят и весила килограммов сорок. Ее свободный конец над водой держал матрос. Но в один из моих прыжков со скалы он случайно цепь отпустил. Это была катастрофа. Цепь потащила меня на дно. Всплыть с ней невозможно, один я бы ее не поднял. Но Эдик увидел все через глазок камеры, быстро понял, что произошло, и, бросив камеру, поплыл ловить цепь.
Я и так был худой, а тут от всех этих нагрузок еще больше похудел. Для того чтобы моя фигура смотрелась прилично, мне делали толщинки из поролона — плечи, косую мышцу на спине. Мой костюм выглядел убедительно, но у него был огромный недостаток — он совсем не грел. А под водой на глубине всегда холодно. Особенно в бухте Ласпи, там внизу — холодное течение. Хотя я был очень выносливым, но работать по много часов в день под давлением воды и при постоянном холоде немыслимо. Оператор, его ассистенты, осветители — все в гидрокостюмах, под которыми у них свитера. А на мне тоненький комбинезон из хиланки — материи, из которой делают женские колготки. На хиланку леской были нашиты чешуйки из кинопленки — вот и весь костюм. Когда стало понятно, что так продолжаться не может, костюмеры придумали для меня гидрокостюм — из тонкой резины, но все же какое-то время он сохранял тепло. Ну а на берегу держали наготове огромный, как у ночных сторожей, тулуп. Выбравшись на сушу, я первым делом кутался в него, после чего мне давали горячий сладкий кофе с коньяком. И вот я стоял в этой шубе под палящим солнцем в 30-градусную жару и трясся — все никак не мог согреться.
Я и так был худой, а тут от всех этих нагрузок еще больше похудел. Для того чтобы моя фигура смотрелась прилично, мне делали толщинки из поролона — плечи, косую мышцу на спине. Мой костюм выглядел убедительно, но у него был огромный недостаток — он совсем не грел. А под водой на глубине всегда холодно. Особенно в бухте Ласпи, там внизу — холодное течение. Хотя я был очень выносливым, но работать по много часов в день под давлением воды и при постоянном холоде немыслимо. Оператор, его ассистенты, осветители — все в гидрокостюмах, под которыми у них свитера. А на мне тоненький комбинезон из хиланки — материи, из которой делают женские колготки. На хиланку леской были нашиты чешуйки из кинопленки — вот и весь костюм. Когда стало понятно, что так продолжаться не может, костюмеры придумали для меня гидрокостюм — из тонкой резины, но все же какое-то время он сохранял тепло. Ну а на берегу держали наготове огромный, как у ночных сторожей, тулуп. Выбравшись на сушу, я первым делом кутался в него, после чего мне давали горячий сладкий кофе с коньяком. И вот я стоял в этой шубе под палящим солнцем в 30-градусную жару и трясся — все никак не мог согреться.
Конечно, у Насти Вертинской было совсем не так много подводных съемок, но с трудностями пришлось столкнуться и ей. Она молодец. Изначально плавать вообще не умела и научилась специально к фильму. При этом страшно боялась нырять, ее хотели заменить дублершей, профессиональной пловчихой. Но когда Настя увидела крепко сбитую фигуру второй Гуттиэре, сказала: «Вместо меня она сниматься не будет, лучше я утону!» — и нырнула.
Настя училась в девятом классе и в перерывах между съемками все время бегала с учебниками и тетрадками. Ей нужно было сдавать экзамены, и она усиленно к ним готовилась. Удивительно серьезной была эта девочка. Многие были в Настю влюблены, но на расстоянии. Болтали, что у меня с ней на съемочной площадке случился роман, но это абсолютная ерунда. Во-первых, она была еще школьницей. Во-вторых, я только что женился. И жена Алена (актриса Алефтина Константинова. — Прим. ред.) всегда присутствовала на съемочной площадке. Фактически это был наш медовый месяц. Ведь свадьбу мы сыграли 2 апреля 1961 года, а съемки велись тем же летом. Вся съемочная группа, кроме технического состава, жила в гостинице в Севастополе. А нам с Аленой разрешили ночевать в палатке у моря. Замечательное было время!
Настя училась в девятом классе и в перерывах между съемками все время бегала с учебниками и тетрадками. Ей нужно было сдавать экзамены, и она усиленно к ним готовилась. Удивительно серьезной была эта девочка. Многие были в Настю влюблены, но на расстоянии. Болтали, что у меня с ней на съемочной площадке случился роман, но это абсолютная ерунда. Во-первых, она была еще школьницей. Во-вторых, я только что женился. И жена Алена (актриса Алефтина Константинова. — Прим. ред.) всегда присутствовала на съемочной площадке. Фактически это был наш медовый месяц. Ведь свадьбу мы сыграли 2 апреля 1961 года, а съемки велись тем же летом. Вся съемочная группа, кроме технического состава, жила в гостинице в Севастополе. А нам с Аленой разрешили ночевать в палатке у моря. Замечательное было время!
Помню, на мой день рождения 20 июня на съемочную площадку привезли ящик крымского сухого вина. До конца рабочего дня его опустили в море, чтобы оно охладилось. Потом взяли акваланг, спустились под воду, наловили черноморских крабов. Их сварили в огромном котле — роскошь! А чтобы достать вино, я уже вполне профессионально прыгнул с пятиметрового обрыва. Помню, плыл под водой и думал: как же здесь красиво, особенно когда солнечный луч пробивается сквозь толщу воды... И я понял, почему Беляев, не слишком здоровый человек, который мучился всю жизнь из-за больной спины и даже долгое время был парализован, написал свою книгу. Свой наполненный солнцем, запахом моря, красотой и любовью роман. Именно тогда я это все по-настоящему прочувствовал.
Ну а потом была шумная, веселая вечеринка на берегу. Команда ведь у нас подобралась прекрасная. Самым маститым из всех был Николай Симонов, игравший доктора Сальватора. Великий трагик, фигура фантастическая по масштабу, он был лауреатом трех Сталинских премий, но при этом беспартийным и истинно верующим. Мы с ним подружились, я даже потом бывал у него дома в Ленинграде, и Симонов играл мне на скрипке. Другой звездой был молодой еще Миша Козаков — как раз незадолго до наших съемок он перешел в «Современник» и, помню, чрезвычайно восторженно рассказывал о том, какие у них там идут реформы, собрания, репетиции... Помню, я ему очень завидовал, сам ведь я еще был студентом...
Ну а потом была шумная, веселая вечеринка на берегу. Команда ведь у нас подобралась прекрасная. Самым маститым из всех был Николай Симонов, игравший доктора Сальватора. Великий трагик, фигура фантастическая по масштабу, он был лауреатом трех Сталинских премий, но при этом беспартийным и истинно верующим. Мы с ним подружились, я даже потом бывал у него дома в Ленинграде, и Симонов играл мне на скрипке. Другой звездой был молодой еще Миша Козаков — как раз незадолго до наших съемок он перешел в «Современник» и, помню, чрезвычайно восторженно рассказывал о том, какие у них там идут реформы, собрания, репетиции... Помню, я ему очень завидовал, сам ведь я еще был студентом...
Еще до того как «Человек-амфибия» вышел на большой экран, его посмотрели критики. И совершенно не приняли, ругали. Зато в Министерстве культуры нашу работу оценили хорошо. Закрытая премьера состоялась в канун Нового года, и Фурцева устроила по этим двум поводам банкет. Поднимая тост, она сказала: «Ваша картина — подарок Министерству финансов к Новому году», — имея в виду, что фильм будет успешным в кассовом отношении. И действительно, только за 1962 год «Человека-амфибию» посмотрели более 65 миллионов зрителей. Фильм невероятно полюбился народу. Как и мой герой. Что было очень приятно, с одной стороны, но с другой — создавало неловкие ситуации.
В Театре Станиславского, куда по окончании ГИТИСа сначала взяли мою жену Алену, а следом за ней и меня, первой моей работой стала крошечная роль офицера в спектакле «Дни Турбиных». И когда я впервые вышел на сцену, случился конфуз — в зале начались бурные овации. Меня тут же из этого спектакля убрали. Там серьезные артисты на главных ролях, например Женя Леонов гениально играл Лариосика. Но даже ему так не аплодировали, как мне, еще ничего на сцене не сделавшему, — просто за то, что я в кино сыграл Ихтиандра... Я понимал, что это ужасно.
Мне пришлось много трудиться, чтобы мои товарищи стали ко мне с уважением относиться. И в первую очередь я последовал совету Ивана Александровича Пырьева, сказавшего мне: «Кончай играть героев-любовников, а иначе погибнешь». Хотя после успеха «Человека-амфибии» предложения на романтические роли мне так и посыпались. Вместо этого я сыграл у того же Пырьева в «Свете далекой звезды» подонка, ужасного человека, который бросает беременную от него девушку. Поклонницы огорчались: «Зачем вы это делаете?! Зачем разрушаете образ?!» Зато теперь я мог нормально, полноценно работать в театре.
В Театре Станиславского, куда по окончании ГИТИСа сначала взяли мою жену Алену, а следом за ней и меня, первой моей работой стала крошечная роль офицера в спектакле «Дни Турбиных». И когда я впервые вышел на сцену, случился конфуз — в зале начались бурные овации. Меня тут же из этого спектакля убрали. Там серьезные артисты на главных ролях, например Женя Леонов гениально играл Лариосика. Но даже ему так не аплодировали, как мне, еще ничего на сцене не сделавшему, — просто за то, что я в кино сыграл Ихтиандра... Я понимал, что это ужасно.
Мне пришлось много трудиться, чтобы мои товарищи стали ко мне с уважением относиться. И в первую очередь я последовал совету Ивана Александровича Пырьева, сказавшего мне: «Кончай играть героев-любовников, а иначе погибнешь». Хотя после успеха «Человека-амфибии» предложения на романтические роли мне так и посыпались. Вместо этого я сыграл у того же Пырьева в «Свете далекой звезды» подонка, ужасного человека, который бросает беременную от него девушку. Поклонницы огорчались: «Зачем вы это делаете?! Зачем разрушаете образ?!» Зато теперь я мог нормально, полноценно работать в театре.
Однажды со мной пожелал познакомиться Юрий Гагарин (слава Ихтиандра все не утихала). Его привели за кулисы, и с тех пор Юра стал запросто заходить к нам. Мы с ним как-то быстро и легко подружились. Он был очень открытым и добрым человеком. Я делал ему пригласительные, и Юра пересмотрел весь наш репертуар. Причем в такие дни аплодисменты в начале спектакля звучали дважды: когда в зал входил Гагарин и когда поднимался занавес. Для Юры закулисная жизнь была чем-то удивительным и манким. Артистам он помогал постоянно — кому-то с квартирой, кому-то с установкой телефона или с путевкой на отдых.
Однажды он спас нам спектакль «Палуба» по пьесе Зорина. Речь шла о любви женатого человека и молодой девушки. Юра пришел на генеральный прогон и был впечатлен. Он и не знал, что спектакль в последнюю минуту решено было запретить по морально-этическим соображениям. И встретив где-то Фурцеву, на ее вопрос, что последнее он видел в театре, Гагарин на голубом глазу ответил: «Был в Театре Станиславского на генеральной репетиции спектакля «Палуба». Замечательно! Мне очень понравилось!» Говорят, рядом с Фурцевой при этом стоял тот самый чиновник, который запретил спектакль. Он не посмел возразить. Так «Палуба» была спасена!
Однажды он спас нам спектакль «Палуба» по пьесе Зорина. Речь шла о любви женатого человека и молодой девушки. Юра пришел на генеральный прогон и был впечатлен. Он и не знал, что спектакль в последнюю минуту решено было запретить по морально-этическим соображениям. И встретив где-то Фурцеву, на ее вопрос, что последнее он видел в театре, Гагарин на голубом глазу ответил: «Был в Театре Станиславского на генеральной репетиции спектакля «Палуба». Замечательно! Мне очень понравилось!» Говорят, рядом с Фурцевой при этом стоял тот самый чиновник, который запретил спектакль. Он не посмел возразить. Так «Палуба» была спасена!
В те времена Театр Станиславского — один из лучших в Москве. Там продолжали работать еще ученики Станиславского, например Петр Глебов, который играл в «Тихом Доне» Гришку Мелехова. Фамилии многих широкой публике сейчас неизвестны, потому что они не снимались в кино. Звездами были Евгений Леонов, Евгений Урбанский. Потом пришел замечательный самородок Жора Бурков.
С Женей Урбанским мы поселились в соседних комнатах — он со своей женой Дзидрой (они были еще молодожены, сильно друг в друга влюбленные), я с Аленой. Руководитель театра Михаил Яншин позволял молодым артистам, не имеющим собственного жилья, заселять декорационный сарай, пока сам хлопотал о квартирах для них. Все в сарае жили скромно. У нас с женой была маленькая комнатушка, две узкие кровати с железной панцирной сеткой, тумбочка, гвозди, вбитые в стену, на которые мы вешали свою одежду. Еще в сарае имелись душ, туалет и плита, чтобы готовить. Кроме нас и Урбанских там жили Ольга Бган, Лида Савченко, Альберт Филозов... Помню, Филозов все разучивал Баха на рояле, который помещался там же, в декорационном сарае. Альберт очень музыкальный, у него слух роскошный. А Женя Урбанский играл на гитаре. Рвал струны. Исполнял хулиганские песни, которые ему очень шли.
К нам по вечерам заходили в гости известные поэты, спортсмены, телеведущие. Чаще всего бывали Рождественский, Евтушенко, Вознесенский, Валера Брумель — олимпийский чемпион по прыжкам в высоту. Так как в сарае хранились материальные ценности — то есть декорации, вечером его обязаны были запереть на амбарный замок. Приходилось именитым гостям подниматься к нам по пожарной лестнице и забираться в слуховое окно. Вокруг большого стола усаживались кто на чем. Кто-то на грубо сколоченной табуретке, а кто-то на царском троне из спектакля. Гости приносили с собой еду и выпивку. За недостающим Женя Урбанский ходил в «Елисеевский» — у него имелся для этой цели большой геологический рюкзак, в котором породу таскают. Он сохранился еще с тех времен, когда Женя сам был геологом.
В кино Урбанский всегда играл социальных героев, да он и сам был рубахой-парнем: веселым, открытым, на первый взгляд совсем простым. Но стоило ему одеться подороже, и становилось видно, что он не совсем прямо уж человек из народа. Становились заметны удивительной красоты руки с длинными пальцами. И как-то невольно вспоминалось, что отец Жени был репрессирован и сам Женя с мамой при Сталине не могли выехать с Севера... Как-то маститый драматург принес в театр пьесу, в которой Урбанский должен был играть центральную роль. Суть пьесы отражала позицию партии: да, мол, были репрессии, но давайте посмотрим на это иначе, а лучше — закроем глаза. И Женя восстал: «Я не то что играть не буду! Я не позволю, чтобы в театре шла эта пьеса!» И он победил...
Женя погиб в 33 года под Бухарой, на съемках. Когда в театре была панихида, показывали эпизод его гибели, снятый на пленку... Как грузовик, за рулем которого Женя, прыгает с бархана. Доски, постеленные под песком, разошлись, и грузовик перевернулся... Через несколько месяцев после похорон его жена Дзидра родила дочку...
С Женей Урбанским мы поселились в соседних комнатах — он со своей женой Дзидрой (они были еще молодожены, сильно друг в друга влюбленные), я с Аленой. Руководитель театра Михаил Яншин позволял молодым артистам, не имеющим собственного жилья, заселять декорационный сарай, пока сам хлопотал о квартирах для них. Все в сарае жили скромно. У нас с женой была маленькая комнатушка, две узкие кровати с железной панцирной сеткой, тумбочка, гвозди, вбитые в стену, на которые мы вешали свою одежду. Еще в сарае имелись душ, туалет и плита, чтобы готовить. Кроме нас и Урбанских там жили Ольга Бган, Лида Савченко, Альберт Филозов... Помню, Филозов все разучивал Баха на рояле, который помещался там же, в декорационном сарае. Альберт очень музыкальный, у него слух роскошный. А Женя Урбанский играл на гитаре. Рвал струны. Исполнял хулиганские песни, которые ему очень шли.
К нам по вечерам заходили в гости известные поэты, спортсмены, телеведущие. Чаще всего бывали Рождественский, Евтушенко, Вознесенский, Валера Брумель — олимпийский чемпион по прыжкам в высоту. Так как в сарае хранились материальные ценности — то есть декорации, вечером его обязаны были запереть на амбарный замок. Приходилось именитым гостям подниматься к нам по пожарной лестнице и забираться в слуховое окно. Вокруг большого стола усаживались кто на чем. Кто-то на грубо сколоченной табуретке, а кто-то на царском троне из спектакля. Гости приносили с собой еду и выпивку. За недостающим Женя Урбанский ходил в «Елисеевский» — у него имелся для этой цели большой геологический рюкзак, в котором породу таскают. Он сохранился еще с тех времен, когда Женя сам был геологом.
В кино Урбанский всегда играл социальных героев, да он и сам был рубахой-парнем: веселым, открытым, на первый взгляд совсем простым. Но стоило ему одеться подороже, и становилось видно, что он не совсем прямо уж человек из народа. Становились заметны удивительной красоты руки с длинными пальцами. И как-то невольно вспоминалось, что отец Жени был репрессирован и сам Женя с мамой при Сталине не могли выехать с Севера... Как-то маститый драматург принес в театр пьесу, в которой Урбанский должен был играть центральную роль. Суть пьесы отражала позицию партии: да, мол, были репрессии, но давайте посмотрим на это иначе, а лучше — закроем глаза. И Женя восстал: «Я не то что играть не буду! Я не позволю, чтобы в театре шла эта пьеса!» И он победил...
Женя погиб в 33 года под Бухарой, на съемках. Когда в театре была панихида, показывали эпизод его гибели, снятый на пленку... Как грузовик, за рулем которого Женя, прыгает с бархана. Доски, постеленные под песком, разошлись, и грузовик перевернулся... Через несколько месяцев после похорон его жена Дзидра родила дочку...
Жизнь мне принесла много удивительных моментов. Однажды в нашу с Аленой комнатушку пришел незнакомый человек с коричневым портфелем. Представился, что из филармонии, сказал:
— У меня в портфеле 3000 рублей. Я заплачу вам эту сумму, если вы поедете со мной на гастроли. Начнем с Иванова. Там много женщин. Это ваша аудитория.
— Что я должен делать?
— Побыть на сцене минут пятнадцать перед фильмом в качестве исполнителя роли Ихтиандра и поговорить со зрительницами. Этого достаточно!
— Нет!
Но он сделал победный ход — открыл портфель. Там были три перевязанные резинкой толстые пачки купюр. Прежде я таких денег не видел и сдался. Я должен был кормить семью. Даже за фильм «Человек-амфибия» я в свое время получил только 1035 рублей. И потом еще с «Ленфильма» пришла телеграмма с просьбой вернуть 32 рубля — оказалось, мне переплатили. В картине я снимался год, и, значит, моя зарплата была чуть больше 80 рублей в месяц.
Когда я стал артистом Театра Станиславского, получал чуть больше — 85 рублей. Копейки по тем временам... В общем, я согласился... И стал лихорадочно думать, что буду делать на сцене. Постоять 15 минут перед фильмом я никак не мог. К каждому вечеру готовился, учил огромные чтецкие программы любимых поэтов, рассказывал о своих открытиях в литературе. За месяц я сделал 300 выступлений — по десять в день. Еле выжил. Приехал домой просто бестелесный. Моего прекрасного антрепренера звали Яша. Он возил в багажнике своей машины сырокопченую колбасу, чеснок и сухое вино, говорил: «Это поднимет мертвого». С Яшей мы работали десять лет и за это время объездили всю страну. У него было абсолютно гениальное чутье на то, куда вложить деньги. Отдав те самые мои первые 3000 рублей, Яша сказал:
— Поехали покупать столовое серебро.
Я стал сопротивляться:
— У меня мебели нет. Жена убьет! — но в конце концов я его послушал, все до копейки истратил на серебро. И жена действительно ругала меня.
А через неделю звонит Яша:
— Серебро у тебя? Сейчас приеду.
— Зачем?
— Будем его продавать. Серебро подорожало на сто процентов!
Продали. Яша был счастлив как ребенок: «Вот, слушай меня. Не слезая с места, ты получил еще 3000 рублей!» Яша помог мне проскочить период нищеты, который бывает у каждого молодого артиста, и я ему очень за это благодарен. Как и фильму, подарившему мне и возможность год за годом материально обеспечивать семью, и целое море зрительской, в особенности женской, любви.
— У меня в портфеле 3000 рублей. Я заплачу вам эту сумму, если вы поедете со мной на гастроли. Начнем с Иванова. Там много женщин. Это ваша аудитория.
— Что я должен делать?
— Побыть на сцене минут пятнадцать перед фильмом в качестве исполнителя роли Ихтиандра и поговорить со зрительницами. Этого достаточно!
— Нет!
Но он сделал победный ход — открыл портфель. Там были три перевязанные резинкой толстые пачки купюр. Прежде я таких денег не видел и сдался. Я должен был кормить семью. Даже за фильм «Человек-амфибия» я в свое время получил только 1035 рублей. И потом еще с «Ленфильма» пришла телеграмма с просьбой вернуть 32 рубля — оказалось, мне переплатили. В картине я снимался год, и, значит, моя зарплата была чуть больше 80 рублей в месяц.
Когда я стал артистом Театра Станиславского, получал чуть больше — 85 рублей. Копейки по тем временам... В общем, я согласился... И стал лихорадочно думать, что буду делать на сцене. Постоять 15 минут перед фильмом я никак не мог. К каждому вечеру готовился, учил огромные чтецкие программы любимых поэтов, рассказывал о своих открытиях в литературе. За месяц я сделал 300 выступлений — по десять в день. Еле выжил. Приехал домой просто бестелесный. Моего прекрасного антрепренера звали Яша. Он возил в багажнике своей машины сырокопченую колбасу, чеснок и сухое вино, говорил: «Это поднимет мертвого». С Яшей мы работали десять лет и за это время объездили всю страну. У него было абсолютно гениальное чутье на то, куда вложить деньги. Отдав те самые мои первые 3000 рублей, Яша сказал:
— Поехали покупать столовое серебро.
Я стал сопротивляться:
— У меня мебели нет. Жена убьет! — но в конце концов я его послушал, все до копейки истратил на серебро. И жена действительно ругала меня.
А через неделю звонит Яша:
— Серебро у тебя? Сейчас приеду.
— Зачем?
— Будем его продавать. Серебро подорожало на сто процентов!
Продали. Яша был счастлив как ребенок: «Вот, слушай меня. Не слезая с места, ты получил еще 3000 рублей!» Яша помог мне проскочить период нищеты, который бывает у каждого молодого артиста, и я ему очень за это благодарен. Как и фильму, подарившему мне и возможность год за годом материально обеспечивать семью, и целое море зрительской, в особенности женской, любви.
То, что поклонницы обременительны, — это ведь актерские байки, кокетство. Мне нравилось, что увлеченных моим Ихтиандром женщин было так много. Нравилось, что подъезд расписывали губной помадой, что письма слали каждый год тысячами. Я, правда, их не читал, сразу складывал в огромную коробку из-под холодильника «ЗИЛ», которая стояла в подъезде. Наверное, от всего этого я мог бы пойти вразнос. Но видя безумие, которое вокруг моей персоны творится, мой отец провел со мной серьезный разговор, как и положено морскому офицеру: «Запомни, главное в твоей жизни — это семья, жена и дочь. Это нужно сохранить!» И я сохранил.
Считаю, что мне повезло. Повезло с женой, повезло с театром, и я не бегаю из театра в театр, не бегаю от женщины к женщине. Я сохраняю то, что имею и что ценю. Мы с женой служим в Театре Станиславского уже больше пятидесяти лет. Я все это время в основном выбирал характерные роли. Но были и герои — Фердинанда в «Коварстве и любви» я сыграл 700 раз, а Робин Гуда — 1500. Сейчас играем с Аленой вместе в спектакле «Синяя птица». Я — Тильтиль, жена — Митиль. Текст Метерлинка чередуется с нашими воспоминаниями о жизни, которую мы прожили в театре... Я честно прошел всю лестницу, чтобы заслужить положение первого артиста, которое занимаю теперь. При этом для кого-то я по-прежнему Ихтиандр. Во всяком случае, до сих пор для автографа мне подсовывают фото из фильма «Человек-амфибия». И слава богу!
2015 год
Наталья Николайчик
Заместитель главного редактора объединенной редакции журналов «Семь дней ТВ-программа», «Караван историй», «Коллекция каравана историй»
Считаю, что мне повезло. Повезло с женой, повезло с театром, и я не бегаю из театра в театр, не бегаю от женщины к женщине. Я сохраняю то, что имею и что ценю. Мы с женой служим в Театре Станиславского уже больше пятидесяти лет. Я все это время в основном выбирал характерные роли. Но были и герои — Фердинанда в «Коварстве и любви» я сыграл 700 раз, а Робин Гуда — 1500. Сейчас играем с Аленой вместе в спектакле «Синяя птица». Я — Тильтиль, жена — Митиль. Текст Метерлинка чередуется с нашими воспоминаниями о жизни, которую мы прожили в театре... Я честно прошел всю лестницу, чтобы заслужить положение первого артиста, которое занимаю теперь. При этом для кого-то я по-прежнему Ихтиандр. Во всяком случае, до сих пор для автографа мне подсовывают фото из фильма «Человек-амфибия». И слава богу!
2015 год
Наталья Николайчик
Заместитель главного редактора объединенной редакции журналов «Семь дней ТВ-программа», «Караван историй», «Коллекция каравана историй»
Следующая публикация
Комментарии 7