Предыдущая публикация
Последний покос для матери.
Рассказ
– Побуду, мам, недельку тут, да и приедет Саша за нами. Всё, хватит. Татьяна твоя уехала, и тебе – пора. Курей порежу, выпотрошу, соберёмся...
– А Динка?
– Заберём и Динку. Куда ее теперь?
– А твое-то добро на ком? Кто приглядыват?
– Так Маринка, кто ещё? Поживут там у меня покедова.
– Ох, жалко Маринку-то...
– Чего жалко-то, мам?
– Так ведь пьет муженёк-то...
Галина вздохнула. Мама опять все перепутала. Зять Гали – Саша вином не увлекался. Сильно пил когда-то зять сестры. Ну, так дочка ее уж давно за другим замужем.
Но с головой у старой бабки Анны – непорядок. Она путала имена, порой вообще выпадала из времени, возвращаясь в свои прежние прожитые давно дни. Галя покрикивала порой, убеждая мать в том, что она опять всё перепутала, а в последнее время просто вздыхала и махала рукой.
Чего уж...
Каждому хочется видеть мать в уме, в доброй памяти, хочется, чтоб, как и прежде, дала совет, пришла в себя... Галя стряхивала порой набежавшие слезы ...
Что делать – матери под девяносто. И Галя по взгляду ее научилась уж понимать – в себе сейчас мать или блуждает где-то в ином своем мире.
Сколько они ее с сестрами звали поехать к ним! Жили все недалеко, Галя – в Ёмсне, тут рукой подать, Света и Ира – в райцентре, в Нерехте Костромской, а Оля в Ярославской области. Но мать не ехала.
Оставались они долгое время в умершей деревушке на холме вдвоем с Татьяной, старушкой соседкой. На зиму перебирались в один дом, закрывали комнату, топили кухню, тут же и спали – на печи.
Сейчас их полностью снабжали родственники – дровами, керосином, продуктами и лекарствами. Поставили им даже генератор.
Но этой весной Татьяна заболела, забрал ее сын. А одну бабку Анну оставлять в пустой деревне уж вообще было невозможно.
***
Когда-то дом Анны был одним из самых лучших в деревне. Просторные сени с амбаром, две комнаты, печь, в которой даже мылись. Старое крытое подворье пришло в запустение, из живности – собака да куры. А раньше тут стояла и корова, порой с теленком, и лошадка, и овцы...
Но ни сараек, ни хотя б деревянного туалета тут не было. Предлагали дети Анне раскопать яму под туалет, огородить, но она не соглашалась. На заднем подворье с досок крыльца и справляли они свои нужны. Да иногда в ведро. Огороженный туалет считала мать грязным местом. Так-то оно лучше – все на огород, все мешалось с навозом.
Скотина была первостепенна, а сенник занимал часть двора. Сено – вот что было важно.
Сразу за деревней начинались луга. Пёстрой лентой из цветов и трав шли они по руслу реки за лесистый горизонт, где должно быть была совсем другая жизнь.
Выдали когда-то Анну замуж за вдовца с двумя детьми именно потому, что дом его был хорош. Анна младше его была на двенадцать лет и родила ему ещё семерых детей. Мужа своего она любила. Поначалу робела пред ним, звала на "Вы". Все свои молодые силушки с желанием бросила на хозяйство. Что муж скажет, то и правильно.
Уж потом это почитание перелилось в большую любовь, на ее руках и уходил Павел, а последние слова:
– Не горюй, Аннушка... Не убивайся по мне, живи пока. Встретимся ещё...
А сейчас, по старости, Анне всё вспоминались и вспоминались совместные их дела. Как достраивали дом, как вез ее на телеге в больницу, а потом с очередным дитем назад в дом, старательно объезжая колдобины и мягко поругивая кобылу.
И в этом во всем чувствовалась забота, и Анна млела, таяла и как только оправлялась, опять втягивалась в большое хозяйство – вставала в три, и уж к пяти всё дома было готово к новому витку дня: затоплена печь, и зимой, и летом, испечен хлеб, готова похлёбка да каша, управлен двор, накормлена скотина ...
Но особенно почему-то сейчас вспоминались дни покоса.
На покос собирались с вечера, выходили затемно. Шли пешком по спящей деревне еще до петухов. Луга были недалеко. Шли молча, чтоб никого не тревожить. Павел нёс связанные мешками косы, а Анна шла следом.
Траву собирали не сразу, давали вылежаться. Никто в деревне никогда чужое сено не брал. Уж потом ехали на телеге и собирали подсохшее сено.
А пока ... А пока витала в этом покосе какая-то поэзия.
Лунная тень от их фигур причудливыми пятнами разбегалась по заборам и избам, река утопала в густом холме тумана, лес был полон мрачной тайны, наносило утренней сыростью, пропитанною запахом свежей травы и цветов.
Анна шла за мужем, не отставая, шла, ведомая и отчего-то счастливая. Казалось, сейчас весь мир лежит перед ними незримым пространством. Какая-то томящая нега разливалась от этого внутри.
Они приходили на луг, брели по высокой густой траве, еще полной ночной сырости, выбирая место, и даже это доставляло наслаждение. Сухую траву косить труднее, влажная сама ложилась под лезвием.
Спокойно и даже немного лениво муж готовился к покосу. Косу – себе, косу – Анне. А потом, прямо держась, шел вперёд, ровно и широко переставляя ноги, точным и ровным движением, как бы играя, без особых усилий, начинал косьбу. Как будто это и не он, а сама коса срезала рослые травы.
И была в этих его движениях такая стать, такая надежда на то, что все в жизни будет ровно, надёжно и хорошо, что у Анны пела душа.
Она шла позади, во всю стараясь быть с мужем наравне. Но, конечно, отставала. Он останавливался, поглядывал на нее, обтирая косу от мокрой прилипшей травы, но не ждал – разве должна жена с ним равняться?
Анна не скашивала и трети того, что косил Павел, она обтирала прилипший пот, вдыхала полной грудью и ещё больше благодарила Бога, что ниспослал ей такого мужа.
Чем дольше косила Анна, тем чаще и чаще чувствовала минуты забытья, при котором уже не руки махали косой, а сама коса двигала ее тело за собой. Она видела спину мужа и чувствовала себя за его спиной очень уверенно.
Потом они пили квас, и опять приступали к работе. Под лучами палящего солнца уже возвращались домой.
Позже с ними стал ходить подросший Володька, старший сын. Он становился за матерью, и теперь уж Анна смотрела не только вперёд, но и оглядывалась назад, на усталого, старающегося изо все сил мальчонку-сына. Он скорее готов был умереть, чем сознаться, что ему трудно. А позже он оттеснил мать, занял ее место за отцом, широко своими длинными молодыми руками, охватывая полосу. А вскоре за ним встал Мишка...
Пришло время, когда Анну не стали брать на покосы. Но те, самые первые их покосы, почему-то именно сейчас, в старости, всколыхнулись в ее памяти.
***
Наступало лето, следующее лето в своём нескончаемом ряду. Густо и нахально ползла со всех сторон крапива, захватывая огород и двор. Мертво смотрели окна в опустевших избах.
Но вдали был все тот же лес, та же дорога вела в луга, та же чуть обмелевшая речка текла за огородом.
Бабка Анна всю жизнь прожила здесь и уезжать никуда не хотела. Но сейчас согласилась с дочерью. Куда ж деваться...
Утром, пока Галинка управлялась, она сидела на широкой скамье двора, щурилась на входящее солнце, и с утра была ещё совсем в своем уме. Надо уезжать ...
Галя посматривала на мать. Та не проронила ни слезинки. Будто и верно смирилась с отъездом. А ведь прежде при любом разговоре об этом, ходила с мокрыми глазами. Сейчас же как будто замкнулась в себе. Только иногда вдруг останавливалась среди дела, долго смотрела в одну точку.
Уж собраны были вещи, уж сходила Галя на старое кладбище, поправила могилки. Уж ждали своего часа в подполе потрошеные куры. Через денёк приедет Саша.
Лежала баба Аня тоже много.
– Мам, не волнуйся. Тоже дом, тоже, считай, деревня, куры... Зато ванная, туалет теплый. Уж пора и во благе пожить. Да и готовка на мне будет, магазин под боком. Ну, чего ты хмурая лежишь? – спросила Галя ее в последний вечер.
Анна лежала на койке, смотрела в потолок, как будто собралась помирать.
– Да ниче ниче, Галь. В груди вот че-то печет, так и легла.
– Может надо чего, мам? Подумай, чтоб ты хотела?
Анна повернула к дочери голову, пошарила рукой по груди.
– Знаешь, вот ничего не хочу, только... , – она закрыла глаза, –Только вот покосить бы... Встать бы с утречка, да на покос. Так хочу, – она взглянула на дочь, глаза ее загорелись.
– Какой покос, мам? Еле по дому ноги возишь... Да и нет уж скотины-то..., – опять мать бредит, решила Галина.
Загоревшиеся было глаза медленно потухли, и бабка Анна опять уставилась в потолок.
А Галя вышла на кухню, грустно присела на скамью. На покос... Да-а. Было времечко. Их девок, на покос не брали, но частенько Галинка с сестрами бегали в луга, носили отцу и братьям холодный квас и провизию.
Галя вспоминала. Луг звенел, кружили пчелы, трещали кузнечики, лился гомон жуков, доносились соловьиные трели. Да, жила в этом покосе такая смиренная и живая семейная сила.
А мать... Мать все понимает. Понимает, что молодость не вернуть, что жизни осталась краюха. Странное у нее желание – покосить.
Галина вдруг встала и направилась в сени, в угол, где давно пылились и покрывались паутиной инструменты ...
А ночью разбудила мать:
– Мам, проснись-ка... Вставай.
– Чё? Чё ли Саша приехал?
– Не-ет. На покос поехали. Поднимайся.
– Чего этоть? – баба Анна кряхтя спустила с постели ноги, взглянула за окно, – Ночь, кажись?
– Ночь, ночь. Три часа. Самое время для покоса. Косы ждут, карета тоже...
– Какая карета?
– Ну, карета и карета. Поднимайся. Давай вот – штаны натяну. Сыро там.
Баба Анна мало что поняла, но с дочерью не спорила. Дала себя одеть, повязала платок и вышла на крылечко.
Ночь была темная. Кругом тишина, лишь совсем чуть различалось журчанье воды и редкий всплеск рыб в реке. Под крыльцом белым пятном отсвечивала тележка, а в ней накиданы три большие подушки. К тележке привязаны обмотанные косы.
– Ты чего это удумала?
– Вот. Хотела ты на покос, так поехали. Карета подана.
– Рехнулася девка. Разве допрешь меня?
– А вот и попробуем, – Галина уже ловко сводила мать со ступеней, а потом поставила перед тележкой и тихонько подтолкнула, чтоб та на "карету" уселась. Анна охнула и провалилась попой в мягкие подушки.
– Да ты чего! Ведь...
Но тележка, с сидящей на ней старушкой, уж выкатывалась со двора. Следом увязалась Динка – маленькая их дворовая собачка. Она, как будто понимала всю торжественность момента, тихо бежала следом за Галей.
Анна притихла...
А Галине на длинной заросшей бурьяном деревенской улице вдруг стало не по себе. Здесь они совсем одни. Случись что ... а мать стара... а Саша будет лишь завтрашним утром.
Вчера вечером она быстро нашла связанные косы, отыскала даже брусок. Затачивать бруском косу она умела. Помнится, отец перед каждым покосом ещё как-то и отбивал лезвия каждой косы. Но вот этой наукой Галя не владела.
Ей так вдруг вечером захотелось свозить мать на этот покос. Так захотелось! Исполнить желание..
А вот теперь она засомневалась. Тележка натыкалась на кочки, приходилось толкать. Хотя сейчас шли они под гору вдоль деревни, спускались вниз. Мать была не тяжела, но ведь и Гале уж за шестьдесят... Да ещё и страшновато в пустой заброшенной деревне без единого фонаря. Скрипнула старая лиственница, Галя вздрогнула. Хорошо, хоть рядом Динка.
Но Галя смотрела на притихшую мать и шагала дальше. Вон уж чернеет и кромка луга. Далеко они не пойдут.
А Анна ловила каждый звук, каждый свой вздох. Да-да, эта лиственница и тогда скрипела. Не было скрипа тележки, а остальное – также.
Лунная тень от их фигур причудливыми пятнами разбегалась по уцелевшим заборам и поникшим избам, река утопала в густом холме тумана, лес был полон мрачной тайны и пахло, совсем как тогда, свежей травой и цветами.
Они приехали, Галина помогла матери вылезти, стряхнула уставшие руки, развязала косы. Динка смирно присела у телеги.
– Ну, ты уж не коси. Посмотри просто, ладно?
Но Анна потянулась к косе, и Галя уступила. Она смотрела на мать.
Анна подошла к кромке луга, сорвала травы, аккуратно обтерла косу, опустила ее в высокую траву и вдруг замерла, глядя куда-то вперёд.
Солнце ещё не вошло, и мать стояла черным силуэтом, как статуя. Галине стало даже жутковато, и опять закрались сомнения – что она, глупая, делает, дала старому больному человеку острую косу, заставляет косить...
Но мать вдруг замахнулась и резанула траву. Трава просто полегла несрезанная. Анна посмотрела на нее, пошире расставила ноги и размахнулась резче. Уже получилось – трава полегла. Потом оглянулась на дочь, и, хоть и было темно, Галя отчётливо увидела – в материнских глазах стояли слезы.
Баба Анна шла вперёд. Взмахов после десяти с переменным успехом за ее косу взялась дочь.
– Хватит, мам, теперь я.
Она усадила уставшую мать на телегу и встала на ее полосу. Галя оглядывалась, показалось ей, что мать от усталости уж опять слегка забылась. Она покосила совсем чуток и вернулась к матери. Та почти лежала, смотрела на линию горизонта, на первые белые лучи восходящего солнца.
– Ну все, мам, поехали домой. Покосили и хватит.
Анна не ответила.
Галя замотала и привязала косы. С трудом развернула телегу и потянула мать обратно. Вот только тянуть теперь пришлось в гору. Она толкала телегу впереди себя, потом развернула и тянула ее, но сил не хватало, сердце колотилось, вылетало из груди. Динка забегала вперёд, озадаченно оглядывалась и возвращалась к ним, явно волнуясь.
Посреди самого большого склона, Галина встала.
– Ох, мам, погодь чуток, – выдохнула,– чё то не могу больше, – она поставила телегу поперек, упёрлась о жердину старого забора, стараясь отдышаться.
Она наклонила голову, отдыхала. И вдруг тявкнула Динка. Оповестила. Галина оглянулась – мать сама вылезала из телеги и потихоньку, чуть согнувшись, побрела в гору.
– Мам, да ты чего? Погоди-ка...
Галя подхватила телегу, подкатила к матери.
– Давай-ка. Отдохнула я, садись.
Анна подняла на нее глаза, и Галя уж по взгляду, по рассеянной блуждающей улыбке матери поняла, что мать сейчас не здесь, а где-то там – в глубинах своего прошлого.
– Пойдём, Паш, пойдём. Нынче много накосили.
Она уцепилась за край тележки и шла сама. Лишь после подъема Галина усадила ее.
Потом они спали. Спали на этот раз почти до обеда. Галя проснулась оттого, что к ней на кровать села Анна.
– Галинка, чего думаю-то. Там ведь Паша с нами был.
– Где? – Галина закашлялась, поднялась на подушках, – Где был-то, мам?
– На косьбе-то. Во спасибо тебе, что отвезла меня туда. Нашлись мы тама...
Галина вздохнула, превозмогая боль в плечах, сползла с койки. Опять мать чего-то себе сочиняет что ли?
– Ну и хорошо. Пожалуйста. Нашлись так нашлись. Давай-ка перекусим лучше, да самовар поставим. А завтра уж утречком и Сашка приедет.
Они говорили в этот вечер, что-то вспоминали, рассуждали о мире в целом и о своей семье. Вспоминала баба Анна каждого, но вот уж путала имена внуков, забывала имена правнуков... Много их.
Посчитали – тридцать семь душ... Жили в этой деревне Паша и Анна, родили они девятерых, а те ещё... И того тридцать семь человек от них на земле уже жило. Разве всех упомнишь?
А ведь внуки ещё молоды, будут и ещё дети.
***
А среди ночи баба Анна проснулась – перед покосом. Как собиралась – не помнила. Помнила только, что шла за Павлом и квас несла. Каждую травинку четко видела, под ногами палочки ломались – чувствовала, лиственница скрипнула, да рыба в речке плюхнулась – слышала.
Только деревня в лунном свете смотрела мертвыми окнами на них устало, не как тогда, в молодости. А они шли: впереди Павел – в белой рубахе с косами, а позади – Анна. Он вел ее на последний их покос.
И было на душе так трепетно, так радостно и так верно: вот он, Павел-то, только руку протяни.
А потом они косили. Он, прямо держась, шел впереди, ровно и широко переставляя ноги, без особых усилий косил высокую траву. Он шел прямо на восход, на яркий белый горизонт. А Анне так отрадно за ним было идти.
Она, конечно, отставала, но он останавливался, оглядывался, обтирал косу от мокрой прилипшей травы, и ждал ... ждал ее, не опережал далеко. Так и шли они вместе, она – чуть позади.
И в один момент Анна оглянулась. И поняла, что идут они уж высоко над рекою, а далеко-далеко позади, на лугу с косами – все ее сыновья, мал мала меньше, а у луга – все дочки. И не догнать уж им отца с матерью ...
А Анна и рада была, что остались они там, на лугу.
Она опять посмотрела на Павла, он так и косил. Шел и косил какую-то небесную траву, похожую на солнечную белую осоку.
Анне нельзя было отставать, она тоже взмахнула косой, догоняя мужа. Так и шли они вместе в свою неведомую рассветную небыль. И как же хорошо было Анне, как беспечально ...
***
Саша приехал утром. На скамье у дома сидела и плакала его теща.
– Может это я, Саш, виновата? Потащила ее ... на луг этот вчерашней ночью. Говорит, что с отцом они нашлись там. Нашлись..., – Галина плакала.
– Мам Галь, не плачь ты. Ведь лет-то уж сколько ей. И видела ведь ты? Она ж улыбается - лежит. Так может и правда – нашлись.
***
Автор : Рассеянный хореограф
Фото из интернета.
Следующая публикация
Комментарии 4