Предыдущая публикация
Ночь с 13 на 14 января, когда мы отмечаем Старый Новый год, на Руси называли «встречей Меланки с Василием» из-за двух церковных дат: на 13 января приходится день памяти преподобной Мелании, а на 14-е – почитание Святителя Василия Великого, архиепископа Кесарии Капподакийской.
Помимо того, что Васильев вечер являлся точкой отсчета дней Нового года, в рамках святочного цикла он делил весь переходный период к новому годовому кругу на две части: на "святые вечера", освященные событием Рождества Христова, и "страшные вечера" (от Нового года до Крещения), отмеченные особым разгулом нечистой силы и активизацией пагубной деятельности колдунов.
Святки – яркий пример того, как не только уживаются, но и сливаются воедино христианские и языческие праздники с их обрядами и традициями. В Сокальском уезде (Львовщина, Украина) верили, что в святочные вечера злые духи снуют по улицам и дворам и могут отомстить нарушителям запретов на работу. Белорусы (литвины) на время святок закрещивали сундуки с одеждой, иначе бы её похитили души некрещеных детей, «которые распускаются из ада на гулянье»
В Тульской губернии (Россия), например, верили, что на Васильев вечер ведьмы скрадывают месяц. А в Украине, если верить Н.В. Гоголю, этим занимался черт: "Между тем черт крался потихоньку к месяцу и уже протянул было руку, схватить его; но вдруг отдернул ее назад, как бы обжегшись, пососал пальцы, заболтал ногою и забежал с другой стороны, и снова отскочил и отдернул руку. Однако ж, несмотря на все неудачи, хитрый черт не оставил своих проказ. Подбежавши, вдруг схватил он обеими руками месяц, кривляясь и дуя перекидывал его из одной руки в другую, как мужик, доставший голыми руками огонь для своей люльки; наконец поспешно спрятал в карман и, как будто ни в чем не бывал, побежал далее".
Святки – яркий пример того, как не только уживаются, но и сливаются воедино христианские и языческие праздники с их обрядами и традициями. В Сокальском уезде (Львовщина, Украина) верили, что в святочные вечера злые духи снуют по улицам и дворам и могут отомстить нарушителям запретов на работу. Белорусы (литвины) на время святок закрещивали сундуки с одеждой, иначе бы её похитили души некрещеных детей, «которые распускаются из ада на гулянье»
В Тульской губернии (Россия), например, верили, что на Васильев вечер ведьмы скрадывают месяц. А в Украине, если верить Н.В. Гоголю, этим занимался черт: "Между тем черт крался потихоньку к месяцу и уже протянул было руку, схватить его; но вдруг отдернул ее назад, как бы обжегшись, пососал пальцы, заболтал ногою и забежал с другой стороны, и снова отскочил и отдернул руку. Однако ж, несмотря на все неудачи, хитрый черт не оставил своих проказ. Подбежавши, вдруг схватил он обеими руками месяц, кривляясь и дуя перекидывал его из одной руки в другую, как мужик, доставший голыми руками огонь для своей люльки; наконец поспешно спрятал в карман и, как будто ни в чем не бывал, побежал далее".
00:18
В этой связи ряд действий и обрядов Васильева вечера носил охранительный характер. Так, домашний скот старались пораньше запереть в хлев и "заговорить" с помощью молитвы: "Господи, благослови, Христос". С этой же целью на дверях домов и хлевов писали смолой кресты. В Пермской губернии хозяйки в Васильев вечер трижды "ездили" на "ожоге"-палке вместо кочерги, то есть, по всей видимости, "объезжали" дом, обращаясь при этом к св. Василию с просьбой, чтобы Новый год был счастлив и благополучен. По форме и по сути этот обряд аналогичен очистительно-охранительным акциям, совершаемым в Чистый четверг.
С представлениями о разгуле нечистой силы в Святки в традиционной культуре соотносятся бесчинства молодежи как одна из ритуализированных форм поведения; одним из пиков совершения бесчинств, наряду с крещенской ночью, являлся и Васильев вечер.
С представлениями о разгуле нечистой силы в Святки в традиционной культуре соотносятся бесчинства молодежи как одна из ритуализированных форм поведения; одним из пиков совершения бесчинств, наряду с крещенской ночью, являлся и Васильев вечер.
Трутовский К. А. Колядки в Малороссии. 1864 г.
Самое яркое описание святочных дней в мировой литературе принадлежит перу Гоголя — это "Вечера на хуторе близ Диканьки".
С "Вечеров" и начался путь Н.В. Гоголя в литературу. И вот уже почти два столетия чудесный, загадочный мир повестей Н. Гоголя, где правда и вымысел образуют магическое единство, завораживает своей фантастической реалистичностью и привлекает читателей всех поколений.
В 1831 году вышел в свет первый том «Вечеров на хуторе близ Диканьки», а через год — второй. Повести из неторопливой малороссийской жизни, которые «швырнул в свет какой-то пасичник» вмиг покорили весь чопорный Петербург. Из отзыва А.С. Пушкина:
«Сейчас прочёл Вечера близ Диканьки. Они изумили меня. Вот настоящая весёлость, искренняя, непринуждённая, без жеманства, без чопорности. А местами какая поэзия!.. Всё это так необыкновенно в нашей нынешней литературе, что я доселе не образумился…».
Действительно, все повести построены на контрасте: в них самым гармоничным образом переплетены радость и безудержное веселье с трагизмом и печалью.
С "Вечеров" и начался путь Н.В. Гоголя в литературу. И вот уже почти два столетия чудесный, загадочный мир повестей Н. Гоголя, где правда и вымысел образуют магическое единство, завораживает своей фантастической реалистичностью и привлекает читателей всех поколений.
В 1831 году вышел в свет первый том «Вечеров на хуторе близ Диканьки», а через год — второй. Повести из неторопливой малороссийской жизни, которые «швырнул в свет какой-то пасичник» вмиг покорили весь чопорный Петербург. Из отзыва А.С. Пушкина:
«Сейчас прочёл Вечера близ Диканьки. Они изумили меня. Вот настоящая весёлость, искренняя, непринуждённая, без жеманства, без чопорности. А местами какая поэзия!.. Всё это так необыкновенно в нашей нынешней литературе, что я доселе не образумился…».
Действительно, все повести построены на контрасте: в них самым гармоничным образом переплетены радость и безудержное веселье с трагизмом и печалью.
Напомню, что каждый из двух томов «Вечера на хуторе близ Диканьки» содержит по 4 повести. Рассказчиком является выдуманный персонаж – издатель Рудый Панько, который в своеобразной манере вводит читателя в самобытный и невероятно колоритный мир украинского села.
Повести служат своеобразной ареной для борьбы добра и зла, христианского начала и бесовского отродья. Максимальная контрастность достигается благодаря фантастическим сценками, народным легендам и преданиям, которыми так богаты гоголевские повести.
Как вы, наверное, догадались из контекста, сегодня речь пойдет о повести "Ночь перед Рождеством", которая открывает вторую часть "Вечеров". Итак, кузнец Вакула влюблен в капризную дочь богатого козака Корния Чуба, черноокую семнадцатилетнюю Оксану. Та, в насмешку, требует добыть для нее черевички (туфельки), какие носит сама царица, – иначе не выйдет замуж за Вакулу. Кузнец бежит из села с намерением никогда в него не возвращаться – и случайно прихватывает мешок, в который его мать, сорокалетняя ведьма Солоха, спрятала ухажера-черта, когда нагрянули к ней другие кавалеры.
Тут Гоголь использует сюжетный ход, который встречается в христианской литературе, например, в повести о св. Иоанне, архиепископе Новгородском. Вакула исхитряется оседлать беса и, угрожая тому крестом, отправляется в Петербург.
Повести служат своеобразной ареной для борьбы добра и зла, христианского начала и бесовского отродья. Максимальная контрастность достигается благодаря фантастическим сценками, народным легендам и преданиям, которыми так богаты гоголевские повести.
Как вы, наверное, догадались из контекста, сегодня речь пойдет о повести "Ночь перед Рождеством", которая открывает вторую часть "Вечеров". Итак, кузнец Вакула влюблен в капризную дочь богатого козака Корния Чуба, черноокую семнадцатилетнюю Оксану. Та, в насмешку, требует добыть для нее черевички (туфельки), какие носит сама царица, – иначе не выйдет замуж за Вакулу. Кузнец бежит из села с намерением никогда в него не возвращаться – и случайно прихватывает мешок, в который его мать, сорокалетняя ведьма Солоха, спрятала ухажера-черта, когда нагрянули к ней другие кавалеры.
Тут Гоголь использует сюжетный ход, который встречается в христианской литературе, например, в повести о св. Иоанне, архиепископе Новгородском. Вакула исхитряется оседлать беса и, угрожая тому крестом, отправляется в Петербург.
Святитель Иоанн Новгородский летит на бесе в Иерусалим
От сцены к сцене тональность повествования все мягче, все насмешливее; образ «мирового зла», с которым предстоит совладать кузнецу, все несерьезнее. Развязывая мешок с чертом, Вакула задумчиво произносит: «Тут, кажется, я положил струмент свой». И на самом деле – нечистой силе предстоит послужить «струментом» ловкому кузнецу. Не поможет даже жалобно-комичная просьба черта: «Отпусти только душу на покаяние; не клади на меня страшного креста!»
А.П. Бубнов. Иллюстрация к повести Н. В. Гоголя „Ночь перед Рождеством". 1950-1952 гг.
Как все герои «Вечеров», исключая персонажей повести «Иван Федорович Шпонька и его тетушка», Вакула прописан в полулегендарном прошлом. В данном случае это условный «золотой век» Екатерины II накануне отмены запорожской вольницы, когда мир не был еще так скучен, как сейчас, а волшебство было делом обычным, но уже не таким страшным, как во времена седой старины (повести "Страшная месть", "Ночь накануне Ивана Купалы").
Черт, верхом на котором путешествует Вакула, «спереди совершенно немец», с узенькой вертлявой мордочкой, кругленьким пятачком, тоненькими ножками. Он скорее похож на «проворного франта с хвостом», чем на черта, избиваемого во время Страшного суда грешниками, каким изобразил его Вакула (он не только кузнец, но еще и богомаз) на стене церкви, до своего петербургского вояжа. И тем более не похож он на того страшного дьявола в аду, какого Вакула намалюет позже, «во искупление» этой поездки: «такого гадкого, что все плевали, когда проходили мимо <…> бач, яка кака намальована!».
Больше того: образ оседланного черта отражен во множестве сюжетных зеркал. Мать Вакула, «черт-баба» ведьма Солоха, в самом начале повести неудачно приземляется в печке – и черт оказывается верхом на ней; отец Оксаны Чуб, один из многочисленных ухажеров Солохи, спрятан в мешок, где уже сидит дьяк. А то, что смешно, уже не может быть до конца страшно.
Черт, верхом на котором путешествует Вакула, «спереди совершенно немец», с узенькой вертлявой мордочкой, кругленьким пятачком, тоненькими ножками. Он скорее похож на «проворного франта с хвостом», чем на черта, избиваемого во время Страшного суда грешниками, каким изобразил его Вакула (он не только кузнец, но еще и богомаз) на стене церкви, до своего петербургского вояжа. И тем более не похож он на того страшного дьявола в аду, какого Вакула намалюет позже, «во искупление» этой поездки: «такого гадкого, что все плевали, когда проходили мимо <…> бач, яка кака намальована!».
Больше того: образ оседланного черта отражен во множестве сюжетных зеркал. Мать Вакула, «черт-баба» ведьма Солоха, в самом начале повести неудачно приземляется в печке – и черт оказывается верхом на ней; отец Оксаны Чуб, один из многочисленных ухажеров Солохи, спрятан в мешок, где уже сидит дьяк. А то, что смешно, уже не может быть до конца страшно.
Людмила Хитяева в роли Солохи и Георгий Милляр в роли Черта в фильме А. Роу "Вечера на хуторе близ Диканьки", СССР, 1961 г.
Кузнец соприкасается с нечистью, но использует зло во благо (хотя бы свое личное благо). И произойти это может только в ночь перед Рождеством. По логике «Вечеров», чем ближе к Рождеству и Пасхе, тем зло активнее – и тем оно слабее; предрождественская ночь дает нечисти последний шанс «пошалить», и она же ставит предел этим «шалостям», ибо повсюду уже колядуют и славят Христа.
Кроме того, Вакула при всей своей «кузнечной» силе невероятно простодушен. И он самый набожный из всех жителей села; о набожности героя рассказчик сообщает с мягким юмором, но возвращается к этой теме неотступно, вплоть до финала. (Вернувшись из «путешествия», Вакула просыпает праздничную заутреню и обедню, огорчается, воспринимает это как расплату за общение с нечистым, которого он на прощание высек, но не перекрестил; успокоение приходит к герою лишь после твердого решения в следующую неделю исповедаться во всем попу и с сегодняшнего дня начать бить «по пятидесяти поклонов через весь год».) Самая обычная набожность дает человеку «легендарной» эпохи ту же силу, ту же власть над злом, какую в "мифологические" времена имели одни только «мудрые схимники», отрекшиеся от мира ради поста и молитвы.
Потому-то Вакула, несмотря на «ведьмовство» собственной матери, несмотря на заведомо враждебное отношение обиженного черта, – может лицом к лицу повстречаться с нечистью – и остаться невредимым. Касается это не только основной сюжетной линии, но и побочных ее ответвлений.
Кроме того, Вакула при всей своей «кузнечной» силе невероятно простодушен. И он самый набожный из всех жителей села; о набожности героя рассказчик сообщает с мягким юмором, но возвращается к этой теме неотступно, вплоть до финала. (Вернувшись из «путешествия», Вакула просыпает праздничную заутреню и обедню, огорчается, воспринимает это как расплату за общение с нечистым, которого он на прощание высек, но не перекрестил; успокоение приходит к герою лишь после твердого решения в следующую неделю исповедаться во всем попу и с сегодняшнего дня начать бить «по пятидесяти поклонов через весь год».) Самая обычная набожность дает человеку «легендарной» эпохи ту же силу, ту же власть над злом, какую в "мифологические" времена имели одни только «мудрые схимники», отрекшиеся от мира ради поста и молитвы.
Потому-то Вакула, несмотря на «ведьмовство» собственной матери, несмотря на заведомо враждебное отношение обиженного черта, – может лицом к лицу повстречаться с нечистью – и остаться невредимым. Касается это не только основной сюжетной линии, но и побочных ее ответвлений.
Кадр из фильма А. Роу "Вечера на хуторе близ Диканьки" (СССР, 1961 г.)
Отправленный Оксаною за черевичками (по сказочному принципу «пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что»), Вакула должен обрести волшебного помощника, ибо в одиночку ему не справиться. Добрые помощники в повестях цикла практически отсутствуют, потому кузнец прямиком направляется к Пузатому Пацюку, про которого все говорят, что он «знает всех чертей и все сделает, что захочет».
Пацюк изгнан (или, скорее, бежал) из Запорожья, что вдвойне нехорошо. Сечь находится за порогом нормального мира, как черт находится за его чертою; но даже из Запорожья за добрые дела не выгоняют. Живет он на отшибе, никуда не выходит; сидит по-турецки. Нечто «иное», чуждое, басурманское проступает и в его облике: низенький, широкий, в таких необъятных шароварах, что, когда он движется по улице, кажется, будто кадь идет сама собою. Съев миску галушек, Пацюк принимается за вареники, причем они сами прыгают в сметану, а затем отправляются в рот к едоку. Но даже увидев все это и поприветствовав Пузатого Пацюка словами: «Ты <…> приходишься немного сродни черту», Вакула все еще не понимает, куда и к кому он угодил.
Не наводит его на правильные мысли и двусмысленный ответ Пацюка: «Когда нужно черта, то и ступай к черту <…>, тому не нужно далеко ходить, у кого черт за плечами». И только лишь сообразив, что Пацюк жрет скоромное в ночь перед Рождеством, когда положена «голодная кутья», да и то лишь после звезды (тем более что звезды украдены с неба Солохой и ее франтоватым дружком, который и сидит у Вакулы за плечами, в мешке), кузнец догадывается, кто сидит перед ним. Пацюк не просто «знает всех чертей», не просто «сродни черту»; он и есть самый настоящий черт. А его «хата» – потусторонний мир; вареник, который сам собою попадает в рот Вакуле, – своеобразное мифологическое «испытание». Живые не могут есть «загробную» пищу, – ср. в «Пропавшей грамоте» эпизод ведьмовской трапезы, во время которой герой никак не может поднести еду ко рту.
Пацюк изгнан (или, скорее, бежал) из Запорожья, что вдвойне нехорошо. Сечь находится за порогом нормального мира, как черт находится за его чертою; но даже из Запорожья за добрые дела не выгоняют. Живет он на отшибе, никуда не выходит; сидит по-турецки. Нечто «иное», чуждое, басурманское проступает и в его облике: низенький, широкий, в таких необъятных шароварах, что, когда он движется по улице, кажется, будто кадь идет сама собою. Съев миску галушек, Пацюк принимается за вареники, причем они сами прыгают в сметану, а затем отправляются в рот к едоку. Но даже увидев все это и поприветствовав Пузатого Пацюка словами: «Ты <…> приходишься немного сродни черту», Вакула все еще не понимает, куда и к кому он угодил.
Не наводит его на правильные мысли и двусмысленный ответ Пацюка: «Когда нужно черта, то и ступай к черту <…>, тому не нужно далеко ходить, у кого черт за плечами». И только лишь сообразив, что Пацюк жрет скоромное в ночь перед Рождеством, когда положена «голодная кутья», да и то лишь после звезды (тем более что звезды украдены с неба Солохой и ее франтоватым дружком, который и сидит у Вакулы за плечами, в мешке), кузнец догадывается, кто сидит перед ним. Пацюк не просто «знает всех чертей», не просто «сродни черту»; он и есть самый настоящий черт. А его «хата» – потусторонний мир; вареник, который сам собою попадает в рот Вакуле, – своеобразное мифологическое «испытание». Живые не могут есть «загробную» пищу, – ср. в «Пропавшей грамоте» эпизод ведьмовской трапезы, во время которой герой никак не может поднести еду ко рту.
Николай Яковенко в роли Пацюка в фильме А. Роу "Вечера на хуторе близ Диканьки" (СССР, 1961 год)
Любому герою повестей из «древней», «мифологической» жизни такой визит в логово «врага» обошелся бы дорого, в лучшем случае стоил бы жизни, в худшем – души. Однако набожный, хотя и не слишком быстро соображающий (по крайней мере, в этой сцене) кузнец запросто покидает «заколдованное место», чтобы буквально в следующем эпизоде оседлать другого черта: поменьше, поглупее и посговорчивее Пацюка.
Затем Вакула мужественно переносит опасный полет и попадает в Петербург. Это во всех отношениях странное место, плавающее в море огней (как бы поменявшееся «ролями» с рождественским небом), отделенное от остального мира шлагбаумом. А значит, подобно Сечи, пребывающее за порогом, за чертой. Удивительно ли, что кузнец с чертом немедленно попадают в компанию запорожцев, год назад проезжавших через Диканьку. Продемонстрировав им
свое умение говорить «по-русски» («Што, балшой город» – «чудная пропорция»), Вакула с помощью хвостатого «струмента» заставляет запорожцев взять себя во дворец.
Затем Вакула мужественно переносит опасный полет и попадает в Петербург. Это во всех отношениях странное место, плавающее в море огней (как бы поменявшееся «ролями» с рождественским небом), отделенное от остального мира шлагбаумом. А значит, подобно Сечи, пребывающее за порогом, за чертой. Удивительно ли, что кузнец с чертом немедленно попадают в компанию запорожцев, год назад проезжавших через Диканьку. Продемонстрировав им
свое умение говорить «по-русски» («Што, балшой город» – «чудная пропорция»), Вакула с помощью хвостатого «струмента» заставляет запорожцев взять себя во дворец.
Кадр из фильма "Вечера на хуторе близ Диканьки" (СССР, 1961 г.)
С дворцом все тоже обстоит далеко не просто. Вакула одновременно и кузнец, и богомаз. Попав в царские палаты, он словно раздваивается. Как богомаз, восхищается картиной, на которой «дитя святое» прижало к Пречистой Деве ручки – и тут же увлекается дверной ручкой, которая ему, как кузнецу, кажется «еще удивительнее». Дальше – больше.
Рядом с ангелоподобной государыней оказывается двусмысленный персонаж – плотный человек в гетьманском мундире, который мало того что крив (что, как известно, первый признак «дьяволоватости»), но и учит казаков лукавить. Запорожцы говорят о нем так: «Куда тебе царь! Это сам Потемкин!» Прямой, этимологический, смысл «темной», демонической фамилии подчеркнут соседством с «лучезарным» титулом «Светлейший» («Светлейший обещал меня познакомить сегодня с моим народом <…>»). Но простодушный Вакула снова не понимает, кто стоит перед ним. Тем более что образ Потемкина уравновешен в этой сцене образом Фонвизина, который тоже находится в окружении императрицы и олицетворяет «доброе», честное начало петербургской жизни.
Рядом с ангелоподобной государыней оказывается двусмысленный персонаж – плотный человек в гетьманском мундире, который мало того что крив (что, как известно, первый признак «дьяволоватости»), но и учит казаков лукавить. Запорожцы говорят о нем так: «Куда тебе царь! Это сам Потемкин!» Прямой, этимологический, смысл «темной», демонической фамилии подчеркнут соседством с «лучезарным» титулом «Светлейший» («Светлейший обещал меня познакомить сегодня с моим народом <…>»). Но простодушный Вакула снова не понимает, кто стоит перед ним. Тем более что образ Потемкина уравновешен в этой сцене образом Фонвизина, который тоже находится в окружении императрицы и олицетворяет «доброе», честное начало петербургской жизни.
Юрий Чекулаев в роли Потёмкина, Зоя Василькова в роли Екатерины II в фильме А. Роу "Вечера на хуторе близ Диканьки" (СССР, 1961 г.)
И снова духовное неведение сходит кузнецу с рук. Он – не запорожец, он – не лукавит, он мимо Светлейшего Потемкина обращается напрямую к царице, чьи «сахарные ножки» искренне восхищают его, и потому получает от нее желанные черевички. Тогда как хитрые запорожцы вскоре останутся с носом: Сечь, которую они просят сохранить, ради чего и прибыли в столицу империи, будет упразднена в 1775 г.
Кадр из фильма "Вечера на хуторе близ Диканьки" (СССР, 1961 г).
Впрочем, упразднение Сечи будет означать не только окончательное завершение «времен седой старины», но и «начало конца» романтически-легендарного прошлого. Путь к нестрашной, но скучной современности открыт; малому «дитяти» кузнеца и Оксаны суждена жизнь в мире, где приключения, подобные тем, что выпали на долю Вакулы, станут уже невозможными. Старинная нечисть окажется окончательно вытесненной из реальности в область побасенок Рудого Панька и в сюжеты церковных росписей кузнеца Вакулы: «яка кака намальована!».
По материалам Аллы Зыбайло. Об еще одной экранизации замечательной повести Николая Васильевича читайте сегодня в ленте чуть позже.
По материалам Аллы Зыбайло. Об еще одной экранизации замечательной повести Николая Васильевича читайте сегодня в ленте чуть позже.
Следующая публикация
Комментарии 1