Предыдущая публикация
Они сидели за решеткой в отделении, а там, у выхода, за столиком с лампой под зеленым абажуром и стопкой папок писал что–то молодой лейтенантик.
Он то и дело поднимал голову, посматривая на пойманных хулиганов, дядек в два раза старше него. Те шушукались.
— Эй там, рассядьтесь! А ну расселись, я сказал! — попытался сказать милиционер как можно строже, но вышло хило, по—петушиному.
Задержанные засмеялись.
— Тишина! Нечего тут мне! Панкратов кто? — взял первый паспорт лейтенант.
— А который Панкратов? У вас тут два, — усмехнулся Тимофей и тихо добавил:
— Рука болит, сил нет терпеть. Как будто до самого мозга… Поскорее бы он с нами все решил, мож, к врачу отправят…
— Отправят они, как же… Жди от них. Я их кухню знаю. Ты, Тим, извини… Втянул я тебя в историю, Клавка твоя теперь меня вообще сотрет в порошок. Хотя… Хотя ее в тюрьму не пустят, руки коротки.
— Ой, ну тебя! Знает он! — передразнил Тимофей брата. — Разберемся! Ну так который Панкратов, а? Молодой человек, нельзя ли вызвать врача или в травмпункт нас, а? Побыстрее бы.
— Тимофей Федорович Панкратов. Вы родственники что ли? — раскрыв два паспорта сразу, спросил тем временем лейтенант. Вопрос про врача он как будто и не слышал.
Лейтенанта звали Сашей, он сегодня дежурил первый раз, путался и волновался; что делать с этими побитыми мужиками — напрочь позабыл, а коллеги, как на грех, уехали на вызов.
— Братья мы, — встав с жесткой скамейки, подошел к решетке Роман. — гражданин начальник, он, Тимофей, тут ни при чем совершенно, я в драку влез — мне и отвечать. Отправь его в больничку, а со мной толкуй, сколько хочешь. Да и вообще! Ты эту банду не видел! Их–то ловят али как? Мой брат просто оказался там случайно, попал в замес и вот…
— Помолчите, Панкратов Роман Фёдорович. Разберемся! — одернул говорливого бандита Сашка.
— Вот правильно, Александр Петрович! — влезла в разговор уборщица, тетя Рита, лениво натирающая полы тут же, у камеры. — Пускай эти бандиты сидят и молчат. Натворили дел, ужас какой–то!
Уборщице вообще везде мерещились бандиты, и она очень уважала Сашу, что он пошел служить в милицию, чтобы их, бандитов, ловить, мир тогда чище будет. А времена сейчас какие? Ух! Всё кувырком в стране, что завтра будет, вообще неизвестно, в магазинах — шаром покати, вон, внучке своей, Настьке, ботинки не может тетя Рита купить, нет их, ботинок. А всё почему? Потому что развалили страну такие вот Панкратовы, бандиты они, вот и развалили.
Саша разнервничался от грозных слов уборщицы, сжал руки в кулаки. Но тут сидящий на нарах Тимофей Фёдорович сполз на пол, затрясся весь, захрипел.
Саша побледнел, сглотнул испуганно.
— Эй! Эй, чего это вы там? Что устроили? Немедленно встать! Встать и смотреть на меня! — закричал он, вскочил, подбежал к камере.
— Да не злобствуй ты, — рыкнул Рома, уложил брата набок. — Приступ у него. С войны еще, мальчонкой был, нас в доме завалило. А ну дай ложку!
— Какую тебе ложку?! Зачем? — рыкнула тетя Рита. — А ты ею нас потом!
— Дайте, говорю, а то он себе последние зубы раскрошит. Терпи, Тимоха, терпи, миленький! Да вызови ты Скорую ради бога, лейтенант! Тимка! — Роман Федорович, здоровый, коренастый мужик, вдруг заплакал, как мальчишка, стал гладить брата по голове, по спине, шептать что–то. Так мама брату шептала, когда приступ в детстве был…
1942 год, декабрь.
Лена сидела в трамвае, держала на руках новорожденного Тимошу и плакала. Трамвай звенел, хлопал дверцами, летели искры от его шкрябающих по проводам «рожкам», через покрытые затейливыми морозными узорами окна было едва видно пустые улицы, протоптанные к подъездам двухэтажных домов дорожки, черные деревья, с которых злой ветер сорвал пушистые снежные одежды и оставил так, нагишом, мерзнуть и погибать, не дождавшись весны.
Лена плакала, теплые слезы капали на Тимошино личико, тот морщился, потом захныкал, завертелся в Лениных руках червячком, туго спелёнатым, укутанным в шерстяное кусачее одеяльце.
Разве так себе Лена представляла выписку из роддома? Должны быть родственники, мама, подруги, все должны улыбаться и просить показать им малыша–Тимку. А впереди всех должен стоять Фёдор, Федя, муж, любимый Леночкин муж, красивый, счастливый, очень–очень гордый и сыном, и тем, что Лена такая молодец. Про нее так акушерка говорила: «Ты, девонька, молодец! Без единого разрыва родила, как чихнула. Парень маленько у тебя слабенький, но это ничего, сейчас они все такие рождаются, с чего жирок–то было нагулять?..» И вздохнула, помогая Леночке первый раз приложить сына к груди. Счастье, что молоко было! А то бы совсем беда.
У девочек, что лежали с Леной в палате, молоко было только у троих из шести. Трёх младенцев, тех, что остались без материнской груди, кормили по очереди, не жадничали. А что делать?! Люди это, маленькие, скомканные, с наморщенными личиками, а уже люди! Их кормить надо, им силы, ох, как нужны!
Трамвай зазвенел, пути перед ним перебежал какой–то мужчина. И вдруг где–то рядом, совсем близко, ухнул снаряд. На глазах Лены осел, сложился внутрь дом, где когда–то жила ее подруга, Ниночка. Нина ушла на фронт, но там осталась ее мама! Как же она?!
Лена широко раскрытыми глазами смотрела на черный дым, взметнувшийся на месте Ниночкиного дома, хотела закричать, но не смогла, только раскрывала рот, а звуков не было. Трамвай резко остановился, раскрыл двери, немногочисленные пассажиры кинулись врассыпную.
— Чего сидишь?! — толкнули окаменевшую Лену. — Бомбят, не слышишь что ли?! Сидит она. У ну быстро в укрытие!
Девчонка схватила свой кулек, тот недовольно завозился, запищал.
— Тихо, маленький, тихо. Мы сейчас, мы быстренько! — шептала молодая мать, прижимая Тимошку к себе. Она уже выскакивала из трамвая, но тут заметила на первом сидении, прямо за кабиной водителя, точно такой же кулек, как у нее. Подошла, откинула уголок одеяльца. Ребенок! Постарше, чем Тимка, но ребенок! Бледный, губы синюшные, бровки только шевелятся.
— Господи! — выдохнул кто–то над Лениным ухом. — Ты что, хочешь его оставить?! Бросить? Родила, так будь добра! Ехидна какая, а! — мимо протолкнулась какая–то старуха, сползла со ступенек, вперевалку пошла туда, куда бежали все, к бомбоубежищу, но тут её полоснуло осколком. Женщина упала на живот, больше уже не поднялась.
Лена в ужасе зажмурилась, открыла глаза. Всё было как в замедленном кино, медленно падали снаряды, медленно передвигались по земле люди, оседали домишки на соседней улице.
Лена наклонилась, подсунула руку, схватила чужого младенца, побежала. Было неудобно, одеяльца скользили по пальто, так и норовили упасть, но Лена не даст! Она добежит, вот уже недалеко, вот черная дыра, после которой будет покой, духота и шепот. Бомбоубежище…
Выйти разрешили только часа через полтора. В темноте укрытия Лена, смущаясь и краснея, отвернувшись от привалившихся к стене рядом мужчин, расстегнула пальто, кофту, стала кормить Тимофея. Второй ребенок, как будто почувствовав запах молока, закричал так истошно, что прячущиеся в подвале жители города зароптали, стали пенять Лене, что мучает малыша.
Леночка очень испугалась, оправдывалась, рассказывала про трамвай, но люди то ли не понимали, то ли просто не слушали, только просили успокоить младенца.
Тимоша еще тянул губы к груди, но Лена отложила его, взяла орущего чужого ребенка, тоже стала кормить. Он ел жадно, дергал головой, захлебывался, плакал, опять ел. Он требовательно пищал и выгибался, видимо, от долгого перерыва в кормлении теперь у него болел живот. Но Лена ничего этого не знала, она вообще с трудом представляла, как нужно управляться с детьми.
— Как звать твоего певца? — спросил кто–то. — Горластый малый.
— Я… Я не знаю…
— Не придумала? — хохотнул голос. — Ну тогда назови Роман. В честь меня. У меня судьба счастливая, хорошо ребенку будет.
Почему–то никто не сомневался, что малыш мужского пола.
Лена пожала плечами, хотела что–то ответить, но распахнулись двери, люди повалили наружу. Вышла и Лена. Пахло гарью, раскаленным металлом, в воздухе летал пепел.
… Ленина мама, Дарья Михайловна, закончила смену поздно, домой шла в темноте. Фонари не горели, окна в домах занавешены — чернота, хоть глаз выколи. Она медленно, как будто нехотя вошла в прихожую, привалилась к стене плечом, сползла на табуретку. Сидела так, закрыв глаза, пока не услышала звонкий детский плач. Женщина удивленно выпрямилась, всплеснула руками.
— Лена! Леночка! Приехала! А я всё перепутала! Всё же перепутала! — причитала она, переобулась, пошла в комнату. Раскрыв тихонько дверь, замерла, увидев свою дочь в халате и теплой кофте, укачивающую ее, Дарьи Михайловны, внука. Она точно знала, что родился мальчик, что слабенький, что выпишут Лену скоро, но потеряла счет дням, прошляпила… — Лена! — выдохнула мама, протянула к дочке руки.
— Мамочка! Мама! Я…Я… — Лена плакала, уткнувшись в мамино плечо, а на руках у нее извивался мальчонка.
И тут на кровати, обложенный подушками, заплакал второй.
Дарья Михайловна оторопело уставилась туда, ее брови поползли наверх.
— Мам, ты только не ругайся! — оправдывалась дочка, как будто без спроса притащила домой щенка или котенка. — Мам, его в трамвае оставили. А тут бомбежка, я взяла мальчика. Ну как же не взять, а?! Только он постоянно плачет, я не знаю, что с ним такое… И вообще, как же мы теперь, а? Как же я их растить буду?
Лена всё говорила и говорила, а мать, закусив губу, уже стояла и смотрела на найденыша, потом ловко взяла его на руки, подула в личико. Тот озадаченно уставился на неё.
— Махонькие какие, а, Лен! — улыбнувшись, сказала баба Даша.
— Мам, мне страшно, понимаешь? — прошептала Лена.
— Ну ты еще мне тут захныкай! Так! На вот, подержи обоих. Да сядь ты уже, чего на ногах–то всё?! Уронишь! Мамаша, — Дарья Михайловна нежно погладила дочку по щеке, сняла кофту, оставшись в комбинации на тонких бретельках— память о прошлой мирной, красивой жизни, — и юбке, грохнула на буржуйку ведро.
— Прежде всего надо их помыть, детка. И покормишь. А! Вот что! Я же принесла! Нам раздали доппаёк, мы же, Лена, норму перевыполнили, вот и наградили.
Женщина кинулась в прихожую, вынула из кармана пальто завернутый в носовой платок кусок хлеба.
— На, ешь! Завтра раненько сбегаю к тете Поле, молока принесу. Жива у нее еще козочка, жива! И тебе будет хорошо, Леночка, и парням. Ух, лобастые какие! — она уже принесла с кухни таз, плеснула туда кипятка из ведра, разбавила холодной, ловко распеленала первого младенца. — Ну, мамочка, помогай. Кого купаем–то? Наш–то где? Хотя, тьфу на меня! Оба наши! Оба теперь Панкратовы. Вот!..
… Муж Лены, Фёдор, пропал сразу после того, как уехал от неё тогда, в сорок первом, после того, как навестил Лену после выписки из госпиталя.
— Недолго повоевал, — морщась от боли и досады, говорил он, глядя на стоящую в прихожей жену. — Ну не реви, не реви, девочка моя. Хорошо же всё, живой, скоро опять пойду, понимаешь, ребята там мои, они же там, а я тут…
Она кивала, читая по губам, что он говорит, а в ушах звенело и руки стали совсем холодными. Федор изменился. Перед ней стоял совсем чужой человек с заострившимися скулами, бледный, заросший щетиной и с красными язвами на щеках. Но больше всего она испугалась его глаз. Они были пустые, как будто выжгли из них душу, они были печальные, две бездны, черные, как ночь, чужие.
— Федя… — прошептала она и, опомнившись, наконец обняла его. Потом кормила, вытащив из кладовки всё, что было, а он отказывался, всё хватал ее за руки, тянул к себе. Лена боялась его прикосновений, хищных, настойчивых. Раньше он дотрагивался до нее нежно, ласково, теперь же — властно, как к своей собственности…
А потом, оставив ее на кровати, курил, распахнув форточку, и кидал пепел прямо на пол.
Он уехал в ту же ночь, Лена стояла на перроне, махала отползающему от станции составу, плакала. Конечно, ей было плохо, печально и как–то страшно от того, как изменился Фёдор…
От него с тех пор больше не было ни одного письма. Лена пыталась искать его через военкомат, но там только разводили руками: «Не знаем мы, где ваш Федор Панкратов. Ждите, сам напишет!»
— Вы не понимаете! — мяла в руках мамин шерстяной платок девушка. — Мне нужно ему сказать, сообщить нужно… Он же не знает, что…
— И мы не знаем. Извините, мне работать надо, — мужчина в форме, один рукав которой был спрятан в карман, устало посмотрел на Лену, кивнул на дверь. Ну что они все к нему ходят?! Господи, сколько можно? И на столе списки, бесконечные списки, и в них те, кого больше уже не нужно ждать, кому не выпишешь медаль, не обмоешь ее в стакане со спиртом. Они своё отвоевали. Медали им теперь только посмертно…
1943
Новый год встречали в тишине, гостей не ждали, шептались рядом со спящими мальчишками. Дарья Михайловна заставила Лену надеть красивое платье, даже накрасились обе кое–как, чем было.
— Зачем всё это, а, мам? Ну не нужно, — отмахивалась Лена.
— А ну прекратить эти разговоры! Праздник у нас, поняла? Назло всем праздник! Красиво, нарядно. Ты женщина, сыновей растишь, так будь добра соответствовать! А кого они должны запомнить? Страшенную мать в обносках? И жену потом себе такую выберут безвкусную. Нет уж, наши мальчики будут расти нормально, как полагается! Надевай, говорю, платье!
Надели, уселись на кровати. Становилось холодно, пришлось набросить на спины телогрейки, а потом Дарья Михайловна вдруг вскочила, стала напевать тихонько что–то, закружилась, затанцевала, притоптывая и размахивая вынутым из кармашка платком.
— Иди танцевать, Ленка! Папа любил, когда танцуют на праздник, когда весело и шумно. Танцуй, слышишь?! — она схватила дочку за руку, закружила, обняла, стала гладить по худенькой спине. — Назло, слышишь? Назло этим, — она кивнула на черное небо, которое едва видно было в заросшее морозными узором окошко. —Всем назло надо быть счастливой, поняла? Танцуй, пляши, девочка моя!
— Не могу, мама. Сил нет.
— А ты найди. У всех нет, а находят. Ну!
Мама снова стала ее кружить, потом пустилась в вальсе, Лена послушно переставляла ноги, а потом улыбнулась, кивнула и стала подпрыгивать, как бабушка учила, выкидывая ножку вперед и подбоченившись…
Когда очередной раз покормили малышей, Лена устало откинулась на подушку, вздохнула. На нее всегда после этих бесконечных кормлений наваливалась такая усталость, что казалось, умрешь от нее.
— Чего вздыхаешь, родненькая? — Дарья Михайловна качала на руках плачущего Рому.
— Федя даже не знает, что у него сын. Что два сына… — поправилась она. — Его не могут найти. Ну как же так, а, мам? У него есть имя, фамилия, а его не могут найти…
Дарья Михайловна пожала плечами, задумалась, а потом вдруг прошептала:
— А давай тебя в газете разместим? У нас на заводе репортер крутится, я его попрошу, он тебя сфотографирует, малюсенькую такую фотографию сделает, напишет пару строк, и газету повезут на фронт. Фёдор ее увидит и…
— И всё–всё поймет! Точно, мама! Он прочитает и поймет! Давай! Ой, как хорошо ты всё придумала, мама!
Фотография Лены с ребятишками на руках появилась в очередном выпуске газеты. «Молодая мать спасла из–под бомбежки чужого ребенка… говорилось под фотографией. — Теперь она растит их, как родных братьев, и ждет возвращения мужа, который воюет на фронте и не знает, что стал отцом…»
— А вы точно везде–везде газеты возите? — всё не отставала от репортера, Виктора Егорова, Елена. — Во все части?
— Да точно, точно! Леночка, не волнуйтесь! Узнает всё ваш Федор, обрадуется, вот увидите! Лена, вы опять плачете… — Витя покачал головой, хотел протянуть руку и промакнуть ее слезы своим носовым платком, но постеснялся. Он вообще стеснялся этой женщины, такой молодой, совсем еще девчонки, а уже замужней, с двумя детишками. Она потом будет сниться ему всю оставшуюся его короткую жизнь. Ленину фотокарточку вынет командир из кармана его гимнастерки, уже убитого, но так и не отпустившего фотоаппарат.
— Кто? Жена? — вопросительно посмотрит на однополчан
— Да не, холостой он… — ответит кто–то и добавит: — Был…
Фотографию отправят вместе с письмом его матери, она будет долго смотреть на улыбающуюся с фотоснимка девушку и плакать, потому что жалко сына, такого молодого, потому что злость внутри и горе, потому что нет у нее внуков и никогда не будет...
У Вити была старшая сестра, Тамара. Она вышла замуж еще до войны. Потом мобилизовали мужа, хотя сначала говорили, что не станут, он какой–то научный работник, вроде как у него была бронь… Тома приехала к матери, родила сына. Но скоро Тамара опять сорвалась с места, сказала ,что поедет искать мужа.
— Ты хоть дитя оставь! Куда же его?!
— Это мой ребенок, мама. Мой, поняла? И я его с собой заберу.
Томочка всегда была упрямой, какой–то отстраненной, мать к себе не подпускала.
А потом дочка написала, что младенец умер прямо у нее на руках, пока ехала до госпиталя, а она уходит на фронт... Вот так… Даже не похоронила, так где–то оставила… Тома… Тома…
Похоронка на Тамару пришла через две недели после извещения о смерти Виктора. К обычному в таких случаях письму была приложена записка от какого–то солдата, кажется, Фёдора, но имя было не разобрать, записка намокла, чернила расплылись. Этот Фёдор писал, что лучше и красивее, чем Тома, нет девушки на земле. Нет и всё…
… Лена каждый день ждала, что Федя напишет, узнав о сыновьях из газеты, каждый день караулила почтальона, тетю Зою. Но та всегда только качала головой.
— Лен, ты вот зря расстраиваешься, ему не до газет, понятно?! Он что делает? Во–ю–ет! — тряся кулаком, сказала она по слогам. — Отвоюет и напишет. Ну, вон твои пострелята орут, иди, корми, детка! Иди.
… Газета в полк пришла всего одна, ее только–только начали читать, но рядом с палаткой командира упал снаряд. Всё сгорело, впечаталось в кашу из снега и земли. Земля была везде — на перекошенном от злости лице командира, на столе, где он разложил карту, на его бинокле, на руках с почерневшими, обгрызенными ногтями, на полевой сумке, на гимнастерке и вспыхнувшей красным звездочке... Федор вытащил командира из воронки, кричал что–то, тряс его, хлопал по щекам, а потом просто сидел и раскачивался от того, что внутри было больно, ведь его друг погиб. Очередной друг.
А газета, зажатая в руках командира, догорела дотла…
1944
Мальчики росли совершеннейшими друзьями, даже удивительно, как они ладили. Дарья Михайловна ждала, что будут драться, отнимать друг у друга игрушки, еду в конце концов. Но слабенький Тимоша до этого как–то не додумывался, а крепыш Ромка (вот кто бы мог подумать, ведь полумертвого его Лена тогда нашла), наоборот, защищал брата, всегда искал его глазами, когда мать звала ужинать, не мог один сидеть в обнимку с бабушкой, всегда тянул к ним еще и Тимофея. Тот нежностей этих не любил, вырывался, Рома обижался на него, печалился, а потом подходил поближе, и затевалась игра, веселая дружеская возня.
— Как будто понимает, что если бы тогда Тима на свет не появился, ты бы и в трамвае том не ехала, и его, Рому нашего, не подобрала. Неужели и правда понимает? — удивлялась Даша. — Да нет, чувствует просто, понимать ему еще рано.
Лена часто думала, расскажет ли она мальчикам, что один из них найденыш, или нет. Никакого решения не приняла. Там видно будет…
Мальчики теперь оставались дома с соседкой, тетей Грушей, та, старенькая, работать уже не могла, а с ребятишками нянчилась отменно. Всегда умытые, аккуратные, хоть и в заштопанных, перешитых из чего–то вещичках, они встречали маму и бабушку радостные, хохотали и возились на полу с незатейливыми своими игрушками.
В тот вечер Лена шла домой медленней обычного. Устала, хотелось подышать немного. Остановилась посмотреть, как купается в пыли воробей — совсем как Тима. Тот тоже смешно тряс ручками и встряхивался, будто перышки у него намокли. Лена улыбалась, но тут что–то жахнуло рядом.
Женщина побежала за угол, увидела, что на улице, у их подъезда, стоит Рома и истошно вопит, показывая ручонками на исчезнувшую половину дома.
Мальчишки еще почти не говорили, изъяснялись звуками и жестами.
— Ти! — топал ногами Роман. — Ти!
Тетя Груша плакала, ничего не могла объяснить.
«Тимошу завалило. Завалило совсем, насмерть!» — пронеслось у Лены в голове, сверкнуло, как молния, и померк вокруг мир, почернел. Но лишь на миг.
Она бросилась к развороченным кускам стен, пыталась их оттащить, но куда уж ей… С соседней улицы подоспели пожарные, стали помогать. Лена все звала Тимку, кричала так, что голос сорвала, потом хрипела только, размазывая по лицу слезы.
— Мамаша! Не его потеряла? — вдруг услышала она за спиной.
Тима. Тимофей сидел на руках незнакомого пожилого мужчины, крепко сжимал его воротник, так сжимал, что казалось, сейчас оторвет.
— Его маленько пришибло только и напугался уж очень. Держи. Ну не реви, девка! Жив твой парень, жив! Ай, ты ж моя хорошая! — незнакомец обнял Лену, позволил ей несколько раз всхлипнуть, а потом велел угомониться, не пугать ребятёнка…
Лена с детьми и матерью перебрались к знакомой Дарьи Михайловны, Ирине Владимировне. Она отдала им одну комнату, пока сыновья и муж воевали.
— Танцуй, Лена! Танцуй! — велела ей в первый вечер на новом месте мать. — Дети от беды спаслись. Танцуй!
И она опять танцевала, хотя по щекам катились слезы…
С тех пор у Тимофея начались приступы эпилепсии, или «падучей» как называла это тетя Ира. Лена первый раз испугалась, схватила трясущегося сына, выбежала из дома, как была, в одном халатике, помчалась в больницу, ворвалась туда, напугала дремавшую дежурную медсестру, искала доктора.
— Такое бывает. Вы не волнуйтесь, вот так положим его… — говорил доктор, подбирал какие–то лекарства…
Рома так и не согласился лечь спать, пока не пришла мама с братом. Он прижался к Лене, дрожал, что–то пытался объяснить, а она кивала и прижимала к себе его макушку, целовала и баюкала напуганного мальчишку…
«Только бы вернулся Федя, только бы вернулся! — думала она. — И тогда всё будет хорошо. Всё наладится. Только бы вернулся!»..
1945
Лена идет по улице, вокруг брызжет сиреневыми лепестками май, звенит птичьими трелями, ярко сияет чистым, голубовато–белым, высоким небом.
Ее семье дали квартиру в другом доме, больше не нужно занимать чужую комнату.
Лена идет на праздник, День Победы. Всё закончилось, всё! Боль и страх, черная копоть на оседающих вниз домах, жужжащие в небе самолеты, вой тревоги, бой зениток, всё это закончилось! Впереди только хорошее! Так говорил бригадир на заводе, где теперь работала Лена. Он собрал всех женщин, зачитал сообщение о полной победе, а потом, вытирая слезы, сказал, что теперь всё будет хорошо.
Лена надела свое самое лучшее платье, она идет на площадь, где будет гуляние. Городок у них небольшой, салюта не ждут, но потанцевать можно.
Лена идет не одна. За руки она ведет своих сыновей. Они в одинаковых костюмчиках, топают уверенно, глазеют по сторонам. Баба Даша перешила свои платья, получилось двое штанишек и две рубашечки.
— Ленка, красавцы какие твои бутузы! — улыбнулась идущая навстречу им знакомая. — Как близнецы. Лен, — спросила она тихо. — Не писал?
Елена отрицательно покачала головой.
— И мой тоже. Может нельзя им пока, мало ли… Ну, с победой, Ленусик, пойду.
Они разминулись, мальчишки оборачивались и смотрели вслед тетеньке, которая сунула им по конфете. А потом прыгали и вертелись в такт гармони и смотрели на военных с медалями…
Фёдор приехал в конце сорок пятого. Дарья Михайловна осталась с ребятишками, а Лена ушла на работу.
— Ленка! Лена, тякай до дому! — вбежал в цех сторож. — Моя Нинка звонила, говорит, твой муж приехал, лютует, на ребятишек с кулаками пошел…
Лена, стянув с головы косынку и глянув на бригадира, помчалась к проходной, потом по улице, задевая прохожих, дыша часто–часто и чувствуя, как внутри всё сжалось.
— Федя! Это твои дети, Федя! Наши дети! — закричала она с порога, увидела спину Федора, наклонившуюся над притихшими мальчиками, подбежала, развернула мужа к себе, обняла крепко–крепко, плакала, целовала. А он стоял, как будто замороженный.
— Они же разные, совсем разные, Лена! — сбросил он ее руки. — Я думал, к жене иду, а тут подстилка! — он размахнулся, хотел ее ударить, но промахнулся, Лена отшатнулась, потом, смело взглянув Фёдору в глаза, сказала:
— Это наши дети. Они наши, ты понял? Тимоша и Рома. Они ждали своего папу с войны, они дождались. Я писала тебе, искала, я в газете даже их фотографировала, чтобы ты прочитал! Федя!
Фёдор выругался, расстегнул ворот гимнастерки и ушел, хлопнув дверью. Он не хотел сюда возвращаться, не хотел ни Лену, ни этих вот детей, вообще ничего не хотел. Он любил другую женщину, а она взяла и погибла. Прямо на его глазах, навылет её… навылет… Он написал тогда ее матери какое–то сумбурное письмо, даже не знает, зачем, плакал, как девчонка, потом напился. Вот это была любовь. Настоящая, такая, чтобы внутри всё горело и хотелось кричать. А Лена… Лена так, назойливая муха. Но муху можно прихлопнуть или вырвать ей крылья, чтобы знала своё место.
1949
Рома и Тимофей пошли в школу. Лена отпросилась, чтобы проводить их, посмотреть, как они зайдут в новое красивое здание, как понесут цветы учительнице. Фёдор вырвал из рук жены поданную ему отглаженную рубашку.
— Некогда мне. Я на работу.
А мальчишки были даже рады. Под его тяжелым, злым взглядом они всегда съеживались, хватали друг друга за руки. Не будет его — не будет страха. Они это точно знают.
Фёдор устроился работать шофером на овощебазу. Он часто теперь приходит выпивши, просит ужин, шумно ест, запивает картошку водкой, потом ударив рукой по столу, зовет детей.
— Дневники несите, я сказал! — Он гладит свою шею, трет виски. Постоянно болит голова… Постоянно, это ад.
— Ром, иди, папа зовет, — тихо подталкивает мальчика баба Даша.
— Не пойду, — сопит первоклассник. — Он заругает.
— Ну давай вместе пойдем. Тима, и ты давай–ка с нами. Втроем не страшно! — Дарья Михайловна смело переступает порог кухни, ведет за собой внуков.
— Покажь! — говорит Фёдор Роме. Тот молча кладет дневник. Там всё плохо. Всё очень плохо.
Отец не любит плохих оценок, он ругает за них, потом дает подзатыльник. Он говорит, что Рома позорит его семью.
— Ах ты ж…! — Фёдор замахнулся, увидев Ромкины оценки. Вот–вот рука опустится на маленький, ёжиком стриженный затылок. Рома втягивает голову в плечи, становится маленьким, несчастным.
— Не надо, Федя, он всё исправит. Рома, ты же исправишь, да? — загораживает собой внука баба Даша, Федор с досадой опускает руку. Ему противен этот найденыш, его глаза, такие серьезные, взрослые, они ему кого–то напоминают, его смелость, заливистый веселый смех, его радость уже от того, что он жив и у него есть семья. Смех… Тамара так смеялась. И от этого еще противней становится смотреть на этого чужого мальчишку. Он напоминает о боли. Всё в этом проклятом городе напоминает что–то…
И вообще, никто не должен так радоваться, как этот Ромка, это глупо! Глупо! Фёдор не умеет радоваться, разучился, он не хочет тут жить, не хочет видеть Лену, этих заморышей, эту бабку, которая вечно мешает воспитывать сыновей. Глупо и плохо!
Лену он хочет только по ночам. Грубо, жадно, он тискает и мнет ее, как будто она вовсе не его жена, не та Лена, которую он раньше и пальцем боялся тронуть, не та Лена, которую он видел во сне, лежа в госпитале. Не та. Или та же, но она ему не нужна.
… Когда умерла бабушка, мальчикам было одиннадцать. С ее уходом всё изменилось, посерело вокруг, дома стало тихо и страшно. Мама больше не танцевала по праздникам, не надевала красивых платьев. Папа их все порвал.
Роме тяжело даётся учеба, он всё ещё «неспособный».
— Гнилая кровь у этого трамвайного найденыша, — как–то раз прошептал Федор, отвалившись от жены. Лена закрыла глаза и всё ждала, пока он уснет, но пьяный Фёдор становился говорливым, сон к нему не шел. — Я не намерен его кормить. Надо сдать его в детдом.
Мужчина сел на кровати, включил свет, закурил.
— Нет. Мальчик будет жить с нами. Я его выкормила, он мой, наш. Он Тимкин брат, — возразила Лена, повернулась к лампе, прищурилась.
— Ага. Выкормила, вы… — Тут Фёдор выругался, Лена покраснела, вскочила.
— Да как ты смеешь?! Как смеешь говорить такое? Я чиста, тебе не в чем меня упрекнуть, понятно?! Да не трогай меня!
Но он уже схватил ее, навалился всем телом, зажал рот рукой. Он сильный, он ее муж. И точка.
Уйти от мужа было нельзя. Позор, на заводе пошли бы разговоры, Лену бы стали обсуждать, укорять, могли даже на собрании «разбирать ее вопрос». Страшно! «Зато у тебя есть муж. Живой, здоровый. Он рядом, дышит, тискает тебя по ночам!» — ответила знакомая Лены, Галя, в ответ на Леночкины жалобы. — Сколько сейчас вдов! Сколько неустроенных, а? Так что держись за свое счастье обеими руками. И ногами, — добавила она, хохотнула…
Лена держалась. Мальчики росли, хулиганили, как без этого, получали от отца ремня. Тимка всегда хныкал, не мог сдержаться. А Рома гордо, с улыбкой смотрел на отца, чем еще больше раздражал его…
Но всё это длилось ровно до того момента, как им исполнилось по четырнадцать лет. День рождения праздновали сразу у обоих, даже в документах Лена попросила так записать. Оба Панкратовы, оба родились в один день.
В тот день рождения Лена хотела пригласить гостей, посидели бы, поболтали. Танцев не предвиделось, Фёдор этого не любил.
Женщина проснулась в хорошем настроении, вскочила пораньше, ведь столько дел, надо готовить праздничный стол. Мальчишки ушли в школу, обещали прийти рано, к обеду, нигде не застревать, хотя стройка, что развернулась недалеко от их дома, манила к себе, как магнит.
Рома и Тимофей мать не обманули. Попрощавшись с друзьями, они пошли домой, но тут Ромка, подергав брата за рукав, взглядом показал, что у него в кармане есть папиросы.
— Ты чего, у отца стащил? — нахмурившись, спросил Тимофей.
— Да ты что?! Я не блаженный же! Заработал, купил. В ларьке помог ящики разгрузить вчера, вот, теперь солидно всё. Ну, давай попробуем? С днем рождения, Тимоха!
Закурили. Получалось не очень, душил кашель, во рту стало кисло. Но ребята затянулись еще раз, потому что они теперь взрослые, они очень хотят быть, как отец. Он много курит, это выглядит очень по–взрослому.
Фёдор заметил их еще издалека, нарочно пошел медленней, наблюдал, а потом, подойдя со спины, схватил Ромку за куртку, развернул к себе и ударил.
— Ты что мне тут сына портишь, а? Ты что тут своими папирусинами мне ребенка травишь? Сам заморыш, даже мать от тебя отказалась, оставила, как мешок тухлятины, в трамвае, и Тимофея хочешь извратить? Ах ты…
Он замахнулся еще раз, но Тима, худой и бледный от того, что только что кашлял, перехватил отцовскую руку, крепко сжал её, почувствовав, как ходят жилы под смуглой его кожей, загородил собой лежащего на снегу брата. Тот вытирал разбитый нос, морщился от боли.
— Не смей его больше трогать, понял? — медленно, как слабоумному, сказал он отцу. — Рома мой брат, он мой брат. И точка. И маму ты больше не тронешь, потому что…
Договорить он не успел. Фёдор вырвал свою руку, наотмашь ударил Тимофея по лицу, сплюнул на него, барахтающегося в снегу, и ушел.
Тимка опять весь затрясся, стал выплевывать пену. Рома плакал, причитал, гладил Тимоху, а потом подхватил брата и понес к людям. Не важно куда, но к людям. Они помогут. А отец — нелюдь. Он и мать бьет, у нее синяки, а она молчит. Праздника сегодня не будет. Да и ладно, мама бы только не испугалась сильно…
…— И как же ты теперь? — тихо спросила соседка, Антонина Гавриловна, когда Лена приехала с похорон мужа. — А как же это он на себя руки–то наложил? С чего?
Лена устало стянула с головы черный платок, села на табуретку. В комнате собрались гости, сидели на поминках, потому что так положено. Но вот говорить не хотелось. Никто, как оказалось, не смог про покойного хорошего вспомнить. А плохое говорить не принято.
Посидели, выпили, ребята были тут же, смотрели перед собой.
— Вы теперь мамина опора, мальчики, — сказал кто–то. Они закивали. — Теперь она за вашими спинами. Берегите Леночку…
Они берегли. Изо всех сил берегли. Доучились до восьмого, потом пошли работать. Тимофей в школу рабочей молодежи еще ходил, Роме было не до этого, он «забивал деньгу», закатывал в асфальт дороги, работал на стройке, мешал цемент, таскал какие–то мешки.
Почему–то он решил, что у его матери должно быть много праздничных платьев. И он, Рома, ей это обеспечит. И дом полной чашей, и всё–всё на столе!
Не обходилось и без «историй». Рома влезал в них периодически, выкручивался тоже сам. Об его бедах знал только Тимоха.
— Ром, не нужно это всё! — слушая рассказ об очередной выгодной афере, качал брат головой. — В итоге тебя посадят, мать будет переживать. Не надо, слышишь?! Знай, я от тебя никогда не отвернусь, надо будет, на нож за тебя пойду, но и ты будь поосторожней. Слышишь, нет?!
— Слышу, Тимка. Но не могу я, как вы, ровно жить, под копирку. Хочу себя испытать!.. Я за мамку, за ее те платья. Я помню, как они с бабушкой танцевали. Мы на кровати сидели, а они плясали. Она была счастливая, она смеялась. Хочу, чтобы опять ей было так весело. Я стараюсь…
Старался… Подставили его, попросив сгонять с каким–то грузом в соседний поселок. Оказалось, ворованные продукты…
Лена, когда оглашали приговор, только глаза закрыла и схватилась за руку Тимофея. А Рома улыбался. Он всегда улыбался, когда было страшно. Плакал и улыбался… Тамара тоже улыбалась за секунду до смерти. Ей тоже было страшно…
— Он же не виновен, да? — всё шептала потом Лена, пока шли домой. — Они это поймут и выпустят его, да?
Тима кивал. С братом ему попрощаться не дали, а он хотел… Что бы он сказал? Не знал даже. Но это его брат. И точка.
Рома вышел уже другим. То ли повзрослел, стал ценить свободу, то ли постарел. Но больше на рожон не лез. Получил рабочую профессию, точил детальки на фрезерном станке. Еле устроился, потому что «сидельника» брать не хотели. Но Лена вымолила ему место, уговорила.
Жизнь текла, то медленно, то водоворотом крутила. Тимофей женился на Клавдии, хорошей, строгой девушке. Она Ромку не любила за его прошлое, но ради мужа молчала.
— Клав, — сказал как–то Роман, застав ее одну на кухне. Праздновали очередной день рождения Панкратовых. — Ты не думай, я Тимошку никогда не обижу и не подставлю. Я за него помру, поняла? Я знаю, ты меня не терпишь, ну, с судимостью, неблагонадежный… Я не стану мешать, пойду. Спасибо за стол. Если бы я выбирал жену, то хотел бы похожую на тебя.
Клавдия поджала губы, но было видно, что ей приятно…
— Где Рома? — растерянно спросил Тима у жены, заглянув на кухню.
— Ушел.
— Ты его выгнала? Клава, сто раз просил тебя… — разнервничался мужчина.
— Да не я. Он сам. Ты иди, может, догонишь… Я сама тут…
Догнал. И они бродили по улицам, говорили, вспоминали что–то. У них сегодня день рождения. У Тимофея и его брата Ромы. И они одно целое, они как огромная скала, выше облаков, она достает до самого купола неба, ей ничего не страшно, она сильнее горя и беды…
… Тимофей получил высшее образование, подался в инженеры, они с Клавой переехали в отличную квартиру, родили двух дочек.
Рома жил один в квартире матери. Лена умерла несколько лет назад. он тяжело это пережил. Внутри всё выжгло, а в пустоту как будто снега насыпали и тот царапал рану, колол ее льдинками. Мама. Она была его мамой, родной, теплой, она так умела утешать и смеяться, она рассказывала им сказки и плясала на праздниках… Мама.
Жениться Роман так и не собрался, хотя и были у него женщины, романы, но он искал такую же, как Лена. Не нашел, уехал на дальние стройки, там увлекся фотографией, присылал Тимофею снимки. Брат складывал их в специальный, отдельный альбом.
Братья виделись редко, редко говорили по телефону, но всегда были рядом, незримо чувствовали друг друга…
… И вот им по сорок восемь лет, на дворе не пойми что, рушится всё, перекраивается, как жить дальше — не понятно. Клавдия дома нервничает от того, что денег совсем нет, а если они есть, то на них нечего покупать, потому что магазины пустые.
Рома приехал к ним в гости, мужчины решили пройтись. Долго шли молча, потом Роман предложил брату «замутить» собственную контору по строительству небольших дачных домиков для тех, у кого есть на это деньги.
— Ты инженер, коммуникации всякие будешь нам рассчитывать, а ребят—строителей я найду. Ну?
— Не знаю, Ром. А как же работа? Там хоть надежно… Да и кому нужны они, домики твои?!
— Да уж найдутся люди, поверь! А ваша контора лопнет, как пузырь. Ты подумай, я не тороплю.
Тимофей всё поглядывал на Ромкину кожанку, модные джинсы, рубашку такую, какую Тимофей не надел бы, засмущавшись ее броского цвета. Тима понимал, что брат опять ввязался во что–то, хотел спросить, но не успел…
На них шла группа молодых людей, шла вызывающе, с настроением подраться. Для них Тима и Рома были уже как бы стариками. Обчистить их, снять кожаную куртку, найти деньги и убежать — такой был план.
— Тим, ты иди, ага? Иди домой, — почувствовав неладное, приказал Роман, толкнул Тимоху к автобусу, улыбнулся.
— Да сейчас. Подышу и пойду, — невесело усмехнулся Тима…
Дрались по–зверски, как с лютыми врагами. Молодняк лупил кастетами, какими–то дубинками, железными прутами. Мужчины отбивались, иногда побеждали, но куда им против четырех?!..
И вот теперь они сидят за решеткой, лейтенант испуганно потягивает через прутья ложку, которую вынул из чая и облизал зачем–то, Тимофей стонет, ему полегчало, сегодня приступ не такой сильный, а Рома сидит на коленях и плачет.
— Ты чего, Ромыч? — прошептал мужчина. — Чего?
— Я испугался за тебя, Тим… Я испугался, что ты умрешь, как мама тогда… Не надо тебе со мной, точно. Мне надо одному теперь везде. Всю жизнь! Тимка!
Лейтенант кинулся вызывать врача, а потом смотрел растерянно, как плачут у него за решеткой двое мужчин. «Нет, бандиты они, точно! Не могут так нормальные плакать!» — решил он, проверил, на месте ли ключи от камеры.
— Да нет, дружище, — крепко сжал протянутую ему руку Тимофей. — Ты мне брат. И точка.
…Клавдия, строгая, уставшая, сидела за столом и смотрела то на одного, то на второго. Побитые мужчины, — Тимофей в гипсе, Роман с бинтом на голове, — стояли перед ней, как два провинившихся школьника.
— Клав, можно мы тоже сядем, устали что–то, — тихо попросил ее муж.
В дверях комнаты нарисовались две фигурки, дочки Клавы и Тимофея, Лена и Анечка, они испуганно хлопали глазами, держались за руки и шушукались. Дядю Рому девчонки знали, но в таком виде созерцали впервые.
— Сели оба! — скомандовала Клава, положила на стол руки, сцепила пальцы в «замок». — Я не хочу ничего сейчас слышать, как то: оправданий, объяснений, каких–то обещаний. Я поняла, что раздельно вы можете, но скучаете, вдвоем вы постоянно во что–то ввязываетесь. Я подумала и решила, что мы открываем фото–студию. Молчи, Тимофей. Сейчас все что–то открывают. Нам надо как–то жить, Тима! Роман хорошо фотографирует, портреты у него получаются идеально. Будем делать портреты. Да и он под присмотром.
— На могилку? — промямлил Роман Фёдорович. — Портреты на молилку?
Девчонки хихикнули.
— И туда, милый, и туда. С твоими талантами нам весь мир по колено. Нет, я не хочу ничего слышать. Вообще ничего. У меня болит голова, я устала, я объяснялась с лейтенантом, с врачами. Всё. Рома, ты остаешься у нас, я постелю здесь, в гостиной. Девочки! Марш спать, у вас завтра учеба. Я помою посуду и тоже лягу.
— Давай, я? — протянул Роман Фёдорович. Клава грозно на него посмотрела.
— Ага! Ты со своим сотрясением перебьешь мне весь сервиз! А мне завтра еще с него тетю Инну угощать. У нее комната есть на окраине, там будет наша фотомастерская. Я хочу сбить цену. Пригласила Инну, с утра буду думать, чем ее кормить.
— Я могу… — заикнулся опять Ромка.
— Да молчи уже, — махнула Клава рукой. — Может он… Идите спать, братишки. Поздно уже.
Она вдруг улыбнулась, так светло и нежно, как когда–то улыбалась Лена, завальсировала, подхватив за руки дочек, скрылась в кухне.
— На маму похожа, — тихо сказал Рома.
— Да. А ты на моего брата, побитого только слегка. Спокойной ночи, Ромка.
Тимофей долго не мог уснуть. Лежа в темноте, всё представлял себе, как мог бы закончиться этот вечер, думал, как на самом деле Клава относится к Роману, вздыхал, ворочался.
— Всё случилось, как случилось. Спи уже. Роман твой брат. И точка. Хочу я этого или нет, какая разница?! — Жена укрыла Тимошу одеялом и погладила по спине. Как когда–то мама. — Ему нужно помогать жить.
Она всё–всё понимала, мудрая, нежная Клава...
… Стоя у образков, мама Тамары и Вити зажгла поминальную свечки за своих деток и умершего внука. Но свечка малыша погасла. Тома затушила ее, дунув своим холодным дыханием. Жив Рома, жив ее мальчик. Спасибо Леночке…
(Автор Зюзинские истории)
Следующая публикация
Нет комментариев