Предыдущая публикация
– Не пришлю тебе денежек больше ...
Автор : Наталья Павлинова
– Какая дочка у тебя замечательная, дед. Заботливая. В мать, наверное. Жена-то добрая была, поди?
Шло время советское. В палате пахло хлоркой, в окна поддувало, кормили больных невкусно, лекарств не хватало.
Чего было достаточно, так это – хлорки. Уборщица, на просьбу чуть меньше класть ее, хамила, считая себя тут начальником, мужики отшучивались. Не ругаться же с женщиной.
Но и среди палаточных нашелся мужичок, побежавший в ординаторскую с жалобой на уборщицу, мол, от хлорки глаза режет. Хлорки уборщица стала добавлять меньше, но мыть стала реже и гораздо хуже – мстила. Она громко стучала шваброй по ножкам кровати и бурчала. Ругала мужчин в целом, мужа, больницу, врачей, время и все правительство. Вероятно, они и были причиной всех ее напастей, а отсутствие хлорки в ведре обострило их.
Мужчины быстро подбирали тапки, отмалчивались, пока шла ворчливая и размашистая уборка.
И тут в палату положили старичка. Вместо ноги у него – протез. И теперь через день прибегали к нему внучка и дочка. Такой трепетной заботы нельзя было не заметить. Деда переодевали, оставляли горячее, следили за лечением. А ещё дочка его Маша затыкала и заклеила раму окна.
– Ну, какое тут лечение воспаления легких! Дует же...
В первый же приход она пошла к уборщице и вернулась с ведром воды и шваброй. Быстро, но тщательно помыла в палате пол, и делала это теперь каждый раз.
– Какая дочка у тебя замечательная, дед. Заботливая. В мать, наверное. Жена-то добрая была, поди? Дочь сказала, что нет жены уже, – на соседней койке интересовался деревенский мужичок средних лет.
– Нету.
– Померла?
– Не-ет. Не было никогда. Вернее, матери ее я не знал. Одни так и жили.
Мужчины в палате прислушались.
– Это как? А дочка?
– Дочка? А... Так не родная она мне. Я ее в пятидесятом взял. Приютил, так сказать.
– Приютил? Это как? Родственница что ли? – опершись на локоть, разговор внимательно слушал молодой покашливающий парень.
– Нет... Нашел, можно сказать. В подвале у меня, в мастерской. Училась она, голодала. Времена тяжелые тогда были, никак с войны не оклемались. Так вот и остались вместе. За отца ей стал, хоть и не рОстил.
– Вот это да. Расскажешь, дед?
– Попозже, может. Не могу сейчас, задыхаюся..., – дед и правда кашлял, говорил тяжело.
Все согласились. В палате повисла тишина, мужики задумались, и каждый представлял свое, думал уже о себе и о своих близких.
Дочери деда Вениамина шло годам к пятидесяти. Была она мила, ухожена до модности, чувствовалась в ней образованность. Мужикам даже неловко было, что такая женщина моет им пол. Но делала она это охотно, ловко, как-будто шутя. Скользила по палате бесшумно, стараясь никому не помешать.
Дед сказал, что нашел ее в подвале. Это ж надо...
А дед повернулся на бок, закрыл глаза, и стал вспоминать. Совсем недавно они с Машей говорили об этом. И Маша вспоминала подробно всю тогдашнюю свою историю.
***
" Здравствуй, милая моя Манечка. Пишет тебе бабушка Тоня.
Прости меня Христа ради, но в этот раз не могу послать тебе денежек. Совсем отобрала все Зинаида. И мои деньги тоже забрала. Говорит – помрём иначе от голоду. О своих детях печётся, понятно. А кто о тебе подумает, о сироте, и в голову не берет. А я теперь плачу целый день, а по ночам и вовсе не сплю. Все думаю, как ты теперь? Как жить сможешь и учиться?
Зинаида говорит, чтоб возвращалась, если плохо будет. На деревне-то ведь легче. Рыба вон в реке, мука ещё есть, овощей чуток. Вернёшься может? Как без денег-то в городе? А ведь и без учебы люди живут.
А я помру, наверное, скоро. Но уж и пора. К матери твоей отправлюсь. Там-то нету голода. Живу – только проедаю, никакой уж от меня пользы, болею все. А Зина ничего, держится, она жилистая. Может и хорошо – хошь своих детей вытянет.
В деревне уж мрут люди, Лешка Егоров помер, бабка Аглая, а у Нины дочка маленькая тоже, съехали шесть изб. Веденеевы уехали. Говорят, к Людкиной родне. Да где сейчас лучше-то?
Возвращайся, Машенька. А то вся сердцем изведусь по тебе. И так-то голодала, а уж теперь и вовсе не знаю, как будешь. Плачу я... Не пришлю тебе денежек больше.
До свидания, Машенька. Кланяйся Татьяне.
Уж прости меня... Украла бы, коль было б где, сама б к тебе на крыльях полетела, одна ты у меня кровиночка. Береги себя, а меня прости...
Твоя бабушка Тоня"
Маша ехала в холодном автобусе, держала в руке письмо, а в кармане три десятирублевые бумажки, которые из конверта достала. Писал письмо дядя Коля, бабушка была безграмотной. Она всегда брала пяток яиц и шла к соседу, просила, чтоб письмо написал.
Маша живо представила, как бабушка диктует письмо, сидя с дядей Колей за столом на краю табуретки, смотрит куда-то за окно, а не на бумагу, утирает глаза кончиком платка. Она перевернула лист, тем же почерком беглая приписка.
"Учись, Машка. Не слушай никого. А Зинка ваша – та ещё дрянь. Денег я положу. Тридцать рублей. Чай, не выкрадут. Только разок, времена нынче тяжёлые."
Маша свернула письмо, убрала в котомку, съежилась от холода, поджала пальцы на ногах. Жалко было бабушку. Очень жалко. Сегодня же напишет ей ответ. Напишет, что все хорошо, что она совсем не голодает, что хорошо зарабатывает, и что даже купила новые ботинки. Стыдно, конечно, врать. Но от правды бабушке легче не станет.
О себе Маша подумала во вторую очередь. Как она жить будет без денег, которые присылала бабушка? Маша была юной и не прагматичной.
Мама ее умерла в сорок втором от тифа, остались они с бабушкой вдвоем. Войну пережили. А в сорок седьмом вернулся отец. Вернулся больной, измученный лагерями, но не один, а с Зинаидой – лагерной женой. Зинаида была с ребенком – мальчиком семи лет, и беременная. Через полгода родила она второго мальчика.
Вот только отец вскоре умер. В их доме полноправной хозяйкой стала Зинаида. Баба Тоня и Маша ее раздражали – это были нахлебники. Пенсия бабы Тони была мизерной.
И когда Ольга Борисовна, учительница, сама пришла в деревню из Марина за четыре километра уговаривать Зинаиду и бабушку, чтоб отправили Машу в город заканчивать семилетку и учиться дальше, бабушка расплакалась, а Зинаида даже обрадовалась – была она совсем не прочь избавиться от лишней обузы.
Жила здесь в городе Маша в бараке возле трамвайной линии у старой знакомой ее умершей матери – Татьяны. Татьяна родом была тоже из их деревни, с ней и сговорилась бабушка. По другую сторону этой линии тянулись улочки с одноэтажными старыми домами, беззубыми штакетниками, огородиками и сарайками. Глухая окраина.
Муж Татьяны погиб на фронте, она тянула двоих детей, Машу она пустила, но столовались они врозь. Готовить нужно было на общей кухне и Татьяна, крикливая, измученная работой в прачечной, заботой о своих детях, вечной нуждой, не вникала в то, как живёт Маша.
Продукты, привезенные из дома у Маши кончились, и сейчас, зимой, она сама покупала крупу и хлеб, варила себе каши и супы.
Маша старательно училась, уезжала на автобусе рано утром в школу, возвращалась поздно. Она заезжала в библиотеку, садилась там за уроки и книги. Это было ее любимое время, хоть поджимало живот от голода, хоть мёрзли ноги. Она всегда старалась садится в читальном зале в дальний угол, подальше от окон, в которые неизменно дуло. А ещё она, озираясь, невероятно страшась, что кто-то заметит, потихоньку стаскивала свои давно дырявые ботинки и подбирала ноги под себя. Так было теплее.
А ботинки стали большой проблемой. Не спасали ни вязаные носки, ни бумага, насованная внутрь ботинок – они были худые, моментально намокали и совсем не грели. Маша мечтала о новых ботинках. Казалось, от них и зависит – доучится она или нет.
В школе о нужде ее прознали, но помочь было особо нечем. Питания тогда в школе не было, но директор определил четырнадцатилетнюю Марию в уборщики классов. И теперь Мария помогала уборщице после школы, и лишь потом ехала в библиотеку.
– Мыть пол! Я бы ни за что не согласилась, – фыркала Катерина, одноклассница.
Но Катерина жила с мамой, и ей трудно было понять Машу.
А Мария покупала в пекарне самую дешёвую булку, съедала ее – это и был обед. Платили ей пятьдесят рублей, в дореформенное время было это совсем немного. Талоны уже отменили, а голод – нет.
Хрупкая, маленькая Маша проходила мимо фабричной столовой, втянув голову. Она старалась не вдыхать запах варева. Но голод наглел, звал. Однажды она не выдержала, заглянула туда. Простояла полчаса в очереди. Взяла супу – гороховый, с мукой, пахнет ароматно. Проглотила враз, а потом, разморенная съеденным, никак не могла заставить себя встать из-за стола. В этот день она невзначай уснула в библиотеке.
А ещё зима эта года 50-го была нескончаемой – очень снежной и холодной. Город буквально заносило. Заунывно завывали ветра. Ботинки Маши разваливались, в автобусе намокали от подтаявшего снега, а потом промерзали насквозь.
Писать бабушке о том, чтоб выслала валенки, не хотелось. Знала – лишних валенок там нет, отправит свои. Да и расстраивать ее Маша хотела меньше всего. Но ботинки...
Ох, уж эти ботинки!
Маша решила – лучше поголодать, но ботинки надо сдать в ремонт. Одну сапожную мастерскую она знала. Слышала однажды, как две девушки, весело болтая обсуждали ремонт модных сапожек.
– Это в подвале, на Набережной дом, хороший сапожник.
Многоквартирный старый дом, с аркой и высокими окнами, подъездами выходил во двор, а вход в подвал его – с улицы. Сначала холодная лестница вниз, направо закуток с промерзшей скамейкой, налево деревянная невзрачная дверь с надписью "Сапожник мужской и дамской обуви". А рядом на стене красный плакат: "Под водительством великого Сталина вперёд к коммунизму!"
Маша встала в небольшую очередь за дородной дамой с морковными губами. А когда подошла ее очередь, протянула через высокий прилавок свои ботинки.
– Вот... Тут подошва порвалась, – сказала виновато.
Сапожник посмотрел на ботинки, поднял взгляд на юную особу. Ботинки легче было выбросить, подошву надо менять полностью.
– Чё сырые-то?
– Я не успела высушить. А сколько стоить это будет?
– Полтинник. Тут подошву менять надо.
Маша вздохнула. Если заплатит сейчас такие деньги, что там ей останется? Но она решилась...
– А когда вы можете их сделать?
– Ну, если высохнут, может и сегодня, но к концу дня.
В мастерскую ввалило шумное семейство, они что-то спрашивали у сапожника, перебивая друг друга. Мария протянула смятые купюры.
– Оплата потом, – буркнул сапожник.
Маша проводила взглядом свои бесценные растоптанные ботинки, которые сапожник поставил чуть ближе к печке, и потихоньку вышла из мастерской.
***
– От те на! А ты чего тут?
Вениамин Борисович уходил из мастерской уж когда стемнело, шел седьмой час. На скамейке в углу холодного подвала сидела эта пигалица, что принесла сырые ботинки часа в два дня.
– Я...я... А ботинки мои готовы?
– Нет. Не занимался ещё. Работы много. Так ты чего, так и ждала тут? – взгляд сапожника упал на ноги девчушки – рейтузы и ... тапки.
– Да. Я думала Вы сегодня сделаете, отремонтируете, а я заплачу.
– Так в холоде и сидела? Вот глупая... А простудишься, что мать скажет?
Девчонка опустила голову.
– Ладно. Не в тапках же тебе идти. Пошли, – он махнул рукой, и Маша радостно вошла в мастерскую – сделает!
Сапожник сильно хромал, он зашёл за стойку и протянул ей совсем чужие черные женские ботинки.
– Это не мое, – отпрянула Маша.
– Знаю, – он, протягивая, встряхнул обувку, – Даю до завтра. Завтра в обед придёшь, свои заберёшь, а эти оставишь.
– Нет, я не могу, – Мария качала головой, – Я не стану чужое надевать. Вы что!
– Ладно. Открою тебе тайну – их забыли. Они уж поди год лежат, и никто забирать не идёт. Надевай.
– Нет. Это же не мое. Я не могу, – девчонка еще и дрожала, видать,промерзла, а Вениамин только раздражался.
– Ну, на нет и суда нет! Иди, значит, в тапках по сугробам. Далеко тебе?
– На Никитскую.
– Где это? Ооо, так это же окраина. Далековато. Бери, говорю, – он опять протянул ботинки, но девчонка пятилась.
– Мои отдайте.
– Так ведь в тапках теплее. У тебя ж там, считай, и подошвы-то нет.
– Ну и что, ходила ведь.
– Мамка поругает,что без ботинок вернулась?
– Нет. Мама умерла в войну. Я у знакомых живу. Никто не поругает, просто... Просто ..., – она замялась.
– Хорошо, – он устал, очень хотелось есть, а тут капризы. Он протянул ее ботинки, осмотрев по многолетней привычке их ещё раз. И чего тут надевать-то? – Забирай.
Из мастерской вышли они вместе, Вениамин повесил замок на подвал и посмотрел девчонке вслед – худая, руки длинные из пальто торчат, ножонки скользят по снегу. Считай – босая.
– Эй! Постой-ка, – он догнал ее, сильно припадая на ногу, – Ну, если чужую обувку брать не хочешь, мои валенки возьмёшь? Я тут живу, в этом же доме. Пойдём, дам. А твоими ботинками прямо с утра займусь.
– Нет, спасибо..., – девушка быстро направилась к остановке.
– Да погоди ты! Вот упрямая! И в кого ты такая! – он нервничал, уже чувствовал свою вину – обещал же к вечеру сделать, прождала она в холодном коридоре часа четыре, да и дитя совсем..., – Ну, вот что. Сделаю я твои ботинки сегодня. Но есть хочу – сил нет. Пойдём со мной, я поем, да и возьмусь.
– Сделаете? Я тогда тут подожду.
– Где тут? На морозе под снегом? В тапочках? Ты и так полдня в холоде без сапог просидела. Простыть хочешь? Пошли, у меня тепло...
– Нет, я тут..., – шмыгнула она носом.
Понятно же – к чужому мужику в дом ... И тут на счастье Вениамин увидел соседку по коммуналке, в арку заходила Валентина.
– Валентина Ильинична, хоть ты скажи, что я не страшилище. Вот – зову погреться, пока обувку ее делать буду, а она боится.
– Ооо, нашла кого бояться. Да Вениамина Борисыча тут каждая собака знает. Да и мы по соседству. Не обидит он, пошли, деточка, пошли. Вон мороз-то нынче какой.
И Маша пошла.
Комната в рамочках с фотографиями, с крашенным белой краской буфетом и такими же белыми крашенными табуретками. У стены – диван с высокой спинкой.
– Раздевайся, садись вон, – хозяин махнул на диван и исчез в дверях, а вскоре вернулся со сковородой шипящей картошки. От этого запаха Маше чуть не стало плохо, голова закружилась. Сапожник ещё покружился, припадая на свою какую-то короткую ногу, принес кастрюльку с солёными помидорами, капусту, резал сало и хлеб.
Маша старательно разглядывала фотографии на стене, но мысли все равно были только о еде: "Уж скорей бы уйти. Скорей бы он уж закончил эту свою трапезу и взялся за ее ботинки."
Она стеснялась очень.
– Та-ак! – он потер руки, – Давай за стол.
– Я? Нет, я не хочу. Спасибо.
– Тогда и я не буду. А если я не поем, то ботинки не сделаю. Давай-давай...
Долго уговаривать не пришлось. Как-то само всталось, и очнулась Маша уже, когда тарелка ее была пуста, а хозяин, как-то уж совсем жалостливо поглядывая на нее, подкладывал ей капусты.
– Ещё чуток вот капусты поешь, а я за чайником.
О Господи! Как это она согласилась... Но думать не хотелось, хотелось есть. Чай с сахаром и медом, диван, долгий стук сапожного молоточка...
Маша проснулась от жары, укутанная одеялом и драповым пальто. За окном – ночь. На кровати в закутке посапывал хозяин, а у печки в лунном просвете – ее ботинки. Она удивилась, что уснула в чужом доме, однако, перевернулась на другой бок.
Но потом вдруг резво поднялась, присмотрелась. Что это? Возле кровати хозяина стоял его ботинок, а второй лежал на боку, а из него торчала палка, похожая по форме на толкушку для картошки, только больше.
Нога!
Но, не успев об этом подумать, Маша уснула опять. Было спокойно здесь, да и давно она не спала настолько сытая.
***
– Маш, мне пособница нужна. Работы много сейчас. Одних валенок вон шить..., – Вениамин деньги за ботинки с Маши не взял, а попросил помощи.
Она прибежала к нему после уборки в школе в первый же день – долг отрабатывать. Убиралась в мастерской, бегала к нему домой за перекусом. Правда, как не пытался он ее накормить, ничего не вышло – отказывалась. Вечером уехала домой. А на следующий день появилась опять. Как светлый лучик солнца среди серой зимы.
Но дня через четыре вдруг не пришла. Вениамин подымал голову на каждого входящего с надеждой, ждал. Но девчушки не было. Не было ее и на пятый день, и на шестой.
А в воскресенье направился он сам на Никитскую. Точного адреса он не знал. Знал только имя тетки, у которой Маша жила.
По одну сторону трамвайной линии тянулись частные дома, туда он ошибочно и направился. Весь день до вечера ходил, спрашивал. Но никто Татьяны с проживающей у нее Машей не знал.
Вениамин совсем стер культю. Приехал домой – упал и расплакался.
С сорок второго не ревел. Даже когда ногу отняли, не ревел. Последний раз лил слезы, когда узнал, что жена и двое детей его погибли при бомбежке. Направлялись они в Кострому, к родственникам. Но под Сталинградом поезд подорвали фашисты. Галинка его, старшая, была б сейчас года на два моложе Маши.
В понедельник он опять смотрел на дверь. А во вторник повесил объявление на двери о том, что сапожник заболел, а сам опять поехал на Никитскую в битком набитом автобусе. Стоял в толпе, терпел боль. Кричать о том, что он безногий инвалид не мог, никогда этим не пользовался.
Теперь уж он направился прямиком в бараки.
– Это мамка моя. Таней ее звать. А Машка в больнице. Заболела она, – уже во втором дворе мальчишки с санками и картонками окружили его.
– В какой?
– Я не знаю.
– Ну, куда мамка-то бегает к ней?
– Она не бегает. Некогда ей. Работает до ночи, – деловито ответил пацан и помчался на горку. Потом оглянулся и добавил, – А Машка может и помрет.
– А где тут у вас ближайшая больница?
В больнице долго не могли понять, кого этот мужик ищет. Фамилии не знает, отцом не приходится.
Тогда Вениамин первый раз в жизни пустил в ход тяжёлую артиллерию – задрал штанину и начал орать матом, что ногу на фронте отдал, а теперь правды добиться не может. Так он не делал никогда – помогло.
– Ладно тебе! Чего психовать-то! Вон в тот корпус сходи. Думаю, там... Позвоню сейчас туда, – посмотрев на него исподлобья как-то жалостливо, ответила дежурная сестра.
На цементном больничном крыльце он обхлопал ботинки, снял шапку и потянул дверь на скрипучей пружине. О нём уж сообщили. Он долго объяснял в вестибюле дежурной к кому он и кого ищет. И получив, наконец, в раздевалке длинный белый халат, поднялся на второй этаж.
– Если та девчонка, так плохая она совсем. Врачи говорили – ох..., – не договорила дежурная, лишь махнула рукой.
Вениамин шел по длинному коридору мимо простоволосых женщин и мужчин в больничных пижамах. Койки стояли и в коридорах – в палатах не хватало мест.
И тут вдали на подушке он увидел знакомое лицо. Ее койка стояла в конце коридора. Она лежала, закрыв глаза, дышала тяжело, а тела и не видно под одеялом. Подбородок маленький, острый и совсем синий, на тонкой шейке пульсирует вена.
– Ох ты, Господи! – вырвалось у Вениамина.
Он аккуратно взял девчушку за руку – рука была холодная, как лёд. И тут она открыла глаза, посмотрела на него, узнала и чуток застенчиво улыбнулась.
– Чего это ты, голубушка, расхворалась, а? А я жду жду... помощницу.
Маша хотела что-то сказать, но только поперхнулась и закашлялась жестко. Она скрючилась на койке, никак не могла отойти от приступа кашля, а потом виновато смотрела на него со слезящимися глазами.
– Сейчас я... Чайку, бабоньки, – женщины уж наблюдали за ними, чаю принесли быстро, но Маша выпила пару ложек.
– Кто она вам?
Вениамин замешкался, глянул на девушку ещё раз.
– Дочка...
– К врачу, к врачу ступайте. Лекарства ей нужны....
В этот же день Веня был в райкоме. Там сидел на партийной должности старый его приятель, сослуживец.
– Стрептомицин мне нужен, Саша. Очень нужен.
– Стрептомицин сейчас всем нужен. Знаешь, сколько за него просят?
– Заплачу. Знаешь же... Дочку я нашел, помирает.
– Какую... Погибли ж твои.
– А вот и нет. Жива дочка. Пока жива, но если не поможешь ...– для такого случая можно было и соврать.
И на следующий день ехал Вениамин в больницу уже с лекарством. А через неделю забрал Машу домой. Она не спорила, как бывало прежде, была ещё совсем слаба. И когда окончательно поправилась, к Татьяне поехала лишь попрощаться, да забрать учебники. А больше и забирать-то было особо нечего.
***
"Здравствуй, милая моя бабушка!
Ты обо мне не беспокойся. Я учусь и теперь работаю у сапожника. Зовут его Вениамин Борисович. Он очень хороший человек. Все его уважают. На фронте он потерял ногу, и я ему помогаю. Полы я больше в школе не мою, потому что и в мастерской работы хватает.
А неделю назад мне купили новые ботинки. Они, правда, лёгкие, на весну, но такие красивые – лаковые. И хожу я в новом драповом жакете с высокими ватными плечами. В общем, бабушка, стала я совсем городской дамой.
Мы классом ходили на площадь, там был праздник в честь шестой годовщины Победы над немецким фашизмом. Все говорили, что я красивая. А потом в квартире коммунальной, где мы живём, накрывали общий стол. Чего там только не было, бабушка!
Седьмой класс закончу на одни пятерки. А потом буду поступать в школу ФЗО. Так что ты не беспокойся за меня. Главное, себя береги.
Я приеду летом. Привезу тебе французских булок. Ты только дождись меня, бабушка.
Твоя внучка Маша."
***
Разве расскажешь словами жизнь такую, какой она была?
Когда деду Вениамину в больнице стало легче, их с дочкой историю соседям по палате он рассказал, как мог. Поправлялся он быстро –то ли дочь достала хорошие лекарства, то ли это просто от большого желания скорее вернуться домой, но через десять дней деда выписывали.
– А сейчас-то как живёте? Вы, дочка..., – интересовался молодой сосед.
– Сейчас? Так теперь что не жить. У Маши уж внук есть. Правнук мой, – глаза деда загорелись от большой любви, – Она тогда и бабушке своей помогала очень. До последнего, – дед вздохнул, – Дом с мужем большой построили. Он у нее начальник стройки, а она – главный бухгалтер на заводе механическом. Дочь и сын уж отдельно живут. Сына Венькой звать.
– А ты? – спросил сосед постарше.
– А я... А что я? А я при них, при Маше, значит. Мы с тех пор так и жили вместе. Всегда вместе, даже когда замуж вышла. Не расставались, хоть и остались по всем документам – чужими. Никто она мне, и я ей – никто. Ну так ведь, кто поверит этим документам. Родство ж оно ... другим определяется ...
***
Источник: Дзен. Канал автора
https://dzen.ru/persianochka1967
Следующая публикация
Комментарии 31